Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

В прошлом году при Государственной Думе проходил конкурс школьных
сочинений на тему «Что значит быть русским сегодня?»
Победителем конкурса стал пятнадцатилетний Андрей Николаевич Поляков,
житель Брянска. Вот его сочинение.

Я не думаю, что можно знать кого-либо,
кроме своих
соотечественников.
Сомерсет Моэм

Не было на свете ближе и милей,
Не было прекрасней
Родины моей,
Вечная святая, добрая страна,
Ты
не знала, что придут такие времена...

Была
страна — необъятная моя Россия,
Была страна, где
встречала с мамой я рассвет,
Была страна, где
влюблялась я под небом синим,
Была страна, а теперь мне
говорят, что — нет...
Леонид Дербенёв

Мне 15 лет. Как говорит мой дедушка, Бог не обидел меня ни разумом,
ни ростом, ни силушкой, потому что слились во мне воедино
три нации, три крови: русская, украинская, белорусская. Я рано
осознал, что я — русский.

Это случилось в выходной день осенью 1994 года. В то время мне шел
седьмой год. Мама на два дня уехала из Брянска на свою
родину, в село Чернооково — это на границе трёх республик: России,
Украины и Белоруссии, чтобы проведать своего 80-летнего
отца, моего дедушку Гришу — Григория Михайловича (ныне ему —
без малого 90, и он единственный из оставшихся в живых моих
дедушек; живёт один). Мы с папой были дома. Папа просматривал
местную рекламную газету, пытаясь найти себе подходящую
работу. Неожиданно кто-то робко позвонил. Я открыл дверь: передо
мной стояли худенькая девочка (наверное, моя ровесница) и
совсем крошка-мальчик, который хотел есть и просил хлеба,
размазывая слезы грязными тоненькими ладошками по глазам.

Я впервые в жизни увидел такое. И, взволнованный, потрясённый, с
ущемленным сердцем, подбежал к папе и сказал, что пришли чужие
дети. Вернее, я хотел сказать совсем иное, но не смог: комок
подступил к горлу. Папа продолжал спокойно сидеть на стуле.
Очевидно, он сразу и не понял, что за дети. Или подумал,
что это пришли ко мне поиграться, как обычно, соседские
ребятишки. И тогда я страшно заплакал и закричал:

— Дай ребёнку скорее хлеба, а то он умрёт!..

Папа, ошарашенный, удивленно глядел на меня. Я в выплаке-крике снова
повторил свои слова. Мы пригласили детей в квартиру. Они
были бедно и грязно одеты. Изношенные, не по размеру башмаки.
Великоватая, не по росту одежда... В те минуты, пока папа
готовил для малышей обед, я завел их в ванную, дал им мыло и
свежее полотенце...

Когда они поспешно, жадно, не стесняясь меня ели украинский борщ,
быстро уминая и беря новые скибки хлеба, их большие голодные
глаза пронзали меня, как бы говоря: «Не спрашивай ни о чём —
дай нам вволю спокойно поесть...». Дети словно боялись, что
мы в какой-то момент отберем у них еду. Это были братик и
сестричка. От их пшеничных волос на голове, в которых
запутались травинки, на кухне стало светлее. Кто же они? Дети тихо
ответили, почти в один голос: «Беженцы мы. Русские».

Мы с папой узнали, что их папу и маму, бабушку и самого младшего
братика Алёшу убили в Узбекистане, где они родились и жили.
Убили за то, что не хотели «злым» узбекам отдавать свою большую
квартиру. Дети хорошо запомнили иззверённые гневом,
лоснящиеся жирные лица, кричащие и на них: «За-арэ-эж-жэм на
шишлик, рускай свиньня...», «Вон с нашэй зимля..», «В своя Расия
едз-жай...». Спасла этих сироток одинокая соседская русская
тетя, не родная им, которая привезла их на свою историческую
родину — в село Супонево, под Брянском. И они теперь жили с
ней в деревенской, пустовавшей до них хате — с протекающей
крышей. Ничего у них не было. Спали они на охапке нажатой
серпом травы.

Я дернул папу за рукав и прошептал:

— Пап, дай им еды с собой.

Папа дал им довольно вместительный пакет с едой. И — даже сколько-то
денег. Мы переобули девочку в мои еще крепкие ботинки, а её
братику отыскали кое-что из моей «малышовой» обуви. И
проводили до остановки, посадили на автобус №1, строго-настрого
наказав ехать домой...

Папа сказал мне, что надо бы этих детей устроить в детский дом или в
сиротский приют. Но, как я потом понял, ему было не до
этого: он сам тогда был безработным. Сам ощущал себя
неполноценным русским человеком, согласным на любую, даже
малоквалифицированную работу. И это — при двух высших образованиях.

И — не только он был подавленным, униженным. К нам приходили
многочисленные наши русские друзья, родичи. Все они в одночасье
оказались ненужными, пропащими, выброшенными за двери
предприятий, учреждений, организаций. Некоторые чистосердечно
говорили: «Лучше бы мы были евреями, а не русскими». Евреи уезжали
в Израиль, в Америку. Там их ждали. Давали жилье, работу,
платили подъёмные. Там у них была обеспеченная жизнь. Как им
было не позавидовать?! Они уезжали от нищеты, голода,
чернобыльской радиации, накрывшей почти всю Брянскую область, а,
значит, и — от раковых заболеваний... Сейчас «вся онкология»
забита русскими детьми и взрослыми... Евреи уезжали и от
бездумной перестройки...

В то время в России царил хаос (кстати, царит он и сейчас, но,
думаю, в ином виде). В Брянске тогда, судя по моей поздней
реконструкции событий, умирали в агонии известные всей России и
зарубежью заводы: Брянский машиностроительный, а это —
тепловозы и судовые дизельные моторы с пятиэтажный дом; завод
дорожных машин — это грейдеры и другая очень нужная техника;
литерный «Кремний», выпускающий радиоэлектроаппаратуру для
оборонной промышленности... Загибались буквально тысячи
предприятий. Больших и малых. Страх и неизвестность парализовали
русских людей. Десятки тысяч из них оказались безработными.
Ненужными. Изгоями в своей же стране. Это — никогда не
забудется.

Тогда миллионы людей почувствовали, как плохо быть русским! Кстати,
это горькое ощущение сохраняется у многих до сих пор:
перемен-то к лучшему не видно. И — началось расслоение русской
нации: одни — строили финансовые пирамиды, наподобие «Русского
Дома Селенга», как спрутом сжимавшего всю несчастную Россию,
и грабя доверчивых русских вкладчиков; другие — открывали
различные «АО», «ТОО», «ООО», захватывая газ, нефть, лес и
наживая миллиарды, переправляя их в надежные евробанки, а
большинство русского народа было превращено в быдло, в бомжей —
без роду и племени, в рабов, подвергшихся эксплуатации
своими же — «новыми русскими», учинившими иго над русской нацией
похлеще татарского.

И — иго это процветает, приобрело изощренные формы. Особенно выгодно
стало эксплуатировать нелегализованных,
неодокументированных русских мигрантов — «новые русские» берут их на работу
«подпольно», тайно, не платя за них налоги, не делая им
отчисления в пенсионный фонд, не внося записи в их трудовые книжки.
А кто заикнется о трудовом законодательстве — того вон, за
ворота. Ибо за воротами тысячи таких же несчастных русских
мигрантов, согласных на любые условия, лишь бы им заплатили
хотя бы какую-нибудь сумму — на пропитание...

Как сообщило как-то Брянское областное управление паспортно-визовой
службы, только на одной Брянщине таких более 12 тысяч
человек. Но, как я знаю по обращениям в нашу правозащитную
организацию, эта цифра намного занижена. Наверное, для престижа
самой паспортно-визовой службы. Вместо того, чтобы помогать
русским мигрантам в скорейшем получении российского гражданства
и новых российских паспортов, эта служба, как цербер,
встала на их пути к гражданству, и своим зловещим рычанием
отпугивает беззащитных людей...

Конечно, в семилетнем возрасте я ничего этого не знал. Это мои
сегодняшние размышления. Рано от невзгод, бурей ворвавшихся и в
нашу семью, повзрослело моё сознание. И сейчас я ощущаю себя
не пятнадцатилетним, а — двадцатилетним, если не старше.
Потому что я знаю: мы, русские, в своей же стране оказались на
самой нижней точке.

Ниже — некуда: там — распад, смерть, небытие!

Может, эти мысли во многом навеяны моими горькими детскими
воспоминаниями? Может, сейчас что-то меняется к лучшему?