Проза

И вот, наконец, пришла весна. Событие это для Антона Васильевича
было и радостным, и тревожным одновременно. Радостным потому,
что закончилась зима, самое нелюбимое им время года.
Значительно чаще и подолгу стало светить солнце на очищенном от
мутных туч, от которых одна лишь головная боль и ровным счетом
никаких приятных глазу картин, небе. Тревожным, потому что он
знал, что именно в это время года его сверстники покидают
этот мир, делая это, как правило, тихо и неожиданно для всех,
по утрам, так и не просыпаясь, в своих предрассветных снах.
Конечно, размышлял он, может быть, дело обстоит каждый раз
совсем не так, как это видится со стороны. Может, человек
каждый раз просыпается, но только сказать ничего не может,
чувствуя, как покидает его тело энергия, как уходит дар
издавать звуки и слышать, данный ему с самого рождения. Не случайно
в народе существует поверье, что вешние воды уносят души,
помогая природе совершить весной обряд обновления.

А еще он подумал, что, наверное, все люди разные недолго, только
когда живые; умирают и становятся мертвецами, а те — все
одинаковые. И только память о каждом из этих «уже не людей»
остается разной. Поэтому живые и память — разные, а все мертвые —
одинаковые. Антон Васильевич повторил себе эту последнюю
мысль несколько раз, словно нашел в ней какой-то ответ на
мучавшую его много лет загадку, хотя никакой загадки в этом и не
было.

Все эти неуклюжие, никчемные мысли пришли в голову Антону
Васильевичу, когда он вышел из подъезда и вдохнул, что называется,
полной грудью, свежий, насыщенный утренней влажностью воздух.
Хотелось присесть, так как по скользким, искрящимся,
раскатанным до блеска дорожкам ходить было опасно. В его возрасте,
именно по весне, поскользнувшись на льду, часто ломают шейку
бедра; а это уже значит, что все оставшееся время надо будет
провести вначале недвижимым лежачим больным, а затем —
еле-еле переступающим, при помощи костылей или палочки,
тихоходом. Но присесть было некуда. Стояла тут когда-то скамейка, да
молодежь, по вечерам собираясь вокруг неё, разломала, а
другую никто уже несколько лет поставить и не подумал.

Старик присел, предварительно подложив под себя взятый на этот
случай старый журнал, на последнюю, самую верхнюю ступеньку,
сбоку от входа в подъезд, чтобы никому не мешать, и посмотрел в
сторону школы. Оттуда, примерно через полчасика, должна была
появиться внучка. Еще три года назад, когда она ходила в
первый класс, позволяла провожать себя туда и обратно. Сейчас
— ни-ни, даже окликать не смей, когда она в кругу своих
подружек.

А если кто на улице следом пойдет, а потом в лифт? Хулиганы да
бандюги разные еще не вывелись. Вон сколько про них в каждых
сводках по телевизору говорят. Вот и приходится выходить и
ждать, а заодно и легкие свои проветривать, совмещая приятное с
полезным. О здоровье-то думать тоже надо. Недавно у доктора
одного был. Тот много разного советовал: и с точки зрения
лекарств, витаминов разных, и с точки зрения зарядок и
правильного дыхания на свежем воздухе, а потом, перечислив все свои
рекомендации медика, вдруг захотел немного побыть философом.
Сказал, что жизнь и смерть в нас постоянно присутствуют в
определенных долях. В детстве — больше жизни, к старости —
смерти. Но человек смертен в любом возрасте. Просто одни
молекулы, из которых мы созданы, выполнив свою роль, отмирают,
другие вновь рождаются, приходя к ним на смену. И с каждым
годом этих молекул для активной жизни остается все меньше и
меньше.

— Это наподобие волос, что ли? — Переспросил его тогда Антон Васильевич.

— Ну да,— согласился врач и уточнил: а еще можно сравнить с
космическим кораблем. В начале, скажем, на Земле, перед запуском, за
основной капсулой много разных ступеней. Летите — хоть
куда, заправки хватит. Потом их все меньше и меньше.
Отваливаются одна за другой как выполнившие свое предназначение. Когда
их еще много, можете слегка отклониться от курса, изменить
траекторию, полетать, для примера, рядом с каким-нибудь
приглянувшимся спутником,— доктор подмигнул, и сам улыбнулся
своей импровизации.— А потом смотришь — одна, последняя ступень
и осталась. Стало быть, никуда больше не повернешь, ничего
не изменишь. Так, пролетишь еще немного по инерции — и все. И
никуда тут не деться.

Доктор сам был уже не молод, и его речь постоянно перемежалась
каким-то неприятным клацаньем в такт слов, похожим на стук
пластмассовых шашек из далекого детства. Тогда, играя в «Чапаева»,
соперники часами щелкали черными и белыми пластмассовыми
или деревянными шашками, время от времени, когда «солдаты»
оказывались близко друг от друга, переходя в «штыковую». И
всякий раз, когда один из игроков выигрывал, а именно: сшибал с
шахматной доски метким щелчком последнюю шашку противника —
то имел право выставить свою армию на одну клетку вперед, и
так до тех пор, пока вообще не сметал с поля боя всю
неприятельскую армаду.

Но во время их разговора вспомнившийся вдруг звук исполняли,
конечно, зубы доктора.

— Да,— подтвердил он, заметив повышенный интерес Анатолия
Васильевича к своему рту, и продолжил, словно оправдываясь.— Дети
помогли, поставили-таки мне новые зубы, беленькие. Какие наши
зарплаты, без детей — никуда.

И, радостный, он гордо и некрасиво оскалился, показывая ровный ряд
белых, как фарфоровые чашки, зубов.

— Старые-то совсем в негодность пришли, дети и сказали: удаляй свои
пеньки и железки неприглядные, ставь себе новые зубы. Денег
дали. А мне-то, в принципе, к чему? Не женихаться же на
старости лет? Но и не ослушаешься, истратив на другое. Это же
сразу видно: есть новые зубы, или нет.

Конечно же, подумал тогда Антон Васильевич, доктор скромничал. Зубы
у него стали, как у актера какого — ровные и красивые,
особенно по сравнению с морщинистыми замятинами, перепахавшими
все лицо. Если бы только не этот звук и то, что он уже видел
прежнее состояние рта врача, мог бы ничего и не заметить. А
так, как услышал первые непонятные звуки, так они и остались
солировать в разговоре, словно какой-то пианист-любитель
стучит и стучит по клавишам нестриженными ногтями.

Да, новые зубы — это, конечно хорошо,— подумал тогда Антон
Васильевич. Только все это, если попытаться приспособить полученную
от доктора новую, «космическую» теорию к жизни — всего лишь
обивка, внешний вид, не главное, потому что не прибавляет
этих самых ступеней, не прибавляет энергии, а, стало быть, не
продляет возможности увидеть то, что увидеть не суждено.

Вдали показалась стайка первых возвращающихся с уроков школьников,
затем вторая, третья. Вскоре показался и знакомый силуэт
внучки. Не доходя до своего подъезда метров тридцать, она
махнула всем рукой, чего-то крикнула на непонятном языке и,
проходя мимо него, тихой скороговоркой сказала: «Пойдешь через две
минуты. Встретимся у лифта».

Антон Василевич не без труда поднялся, машинально встряхнул журнал,
еще несколько раз напоследок глубоко вдохнул и медленно, как
наказывал доктор, выдохнув приятный весенних воздух, сказал
себе: «Пять, четыре, три, два, один. Пошел!».

И вошел в подъезд.

Март, 2004.