Проза

мемуарная зарисовка

Памяти Геннадия Донского

На презентации сборника Дмитрия Пригова было немноголюдно. Автор в
ироническом плане рассказывал о том, как его хотели
«упрятать» в сумасшедший дом, читал несколько стихотворений из цикла
про своего знаменитого, неизменного героя «милицанера», а на
вопрос, когда можно будет увидеть следующую книгу, резонно
отвечал, что для этого надо всего лишь умудриться прожить
еще как минимум 25 лет.

В этот день я оказался в «Библио-Глобусе» случайно: проходил рядом,
зашел и, только подходя к полкам своих любимых разделов,
услышал приглашение к очередной «встрече с читателями», которая
должна была начаться через десять-пятнадцать минут. Время у
меня было, был и вопрос, который давно хотелось задать
Пригову. Когда-то я слышал, что он имел контакты с одним из моих
школьных друзей — Геннадием Донским. С этим Генкой мы в
середине 1960-х, переехав со своими родителями из коммуналок,
разбросанных по центру Москвы, начали обживать один из в те
годы основных районов хрущевских новостроек — улицу
Новаторов, расположенную на юге Москвы, в самом по тем временам конце
Ленинского проспекта.

Расселение новоселов шло весной 1964 года, а уже 1 сентября
открылась стандартная пятиэтажная, с неизменными барельефами ученых
на белоснежных фронтонах при входе, школа №611. Это сейчас
она смотрится сморщенной, с подтеками на обшарпанной
штукатурке, халупой, непонятно зачем оставленной среди новых,
выросших на месте панельных пятиэтажек, высотных башен, словно
старая миниатюрная церковь Симеона Столпника в Москве на фоне
«высоток» 1970-х в начале Нового Арбата. А тогда, вместе с
казавшимся огромным двором, настоящим футбольным полем с
дорожками для бегунов и небольшим лесочком, в котором можно было
отсиживаться не только во время уроков физкультуры — это был
настоящий центр общения всей проживающей вокруг молодежи
(как известно, в школьные годы все мы не склонны относить к
этой категории людей старше 18-ти).

В начальной школе мы с ним ничем не отличались от своих стриженных
под полубокс и скобку одноклассников. Разве что, придумав
свою игру из полчищ пластилиновых солдатиков разных времен и
народов, сражались ими часами после уроков то у одного, то у
другого, занимая своими армиями все пространство в комнатах в
то время, пока родители были на работе. Сколько потом
приходилось нам выслушивать по поводу пластилиновых точек на
паркете и коврах!

В те годы, да и в старших классах, сам я никогда не был
конформистом, любил хипповать (сейчас бы сказали — тусоваться). Обычно
мы собирались с друзьями в Парке Горького, в потертых
расписных джинсах, футболках с самодельными трафаретами модных
групп, сделанными из вырезанного по какой-нибудь фотке куска
картона при помощи баллончика нитрокраски. Какой смысл было
ходить в таком виде по дворам или по аллеям ближайшего
Воронцовского парка? Не тот эффект. Идешь себе, непременно шлепая
босыми ногами по пыльному асфальту, резким движением откидывая
с лица длинные волосы или просто двумя руками, как будто
занавески утром раздвигаешь. Народ в те годы подобные выходки
не каждый день видел, останавливался, молчал, вздыхая и
неодобрительно мотая головами, или вообще выкрикивая что-нибудь
обидное. Хорошо еще, что ходили мы всегда толпами, поэтому
никаких особых инцидентов ни с деревенскими ребятами, мирно
попивающими в теньке «Ала-Башлы» или «777», ни с взрослыми
особо чувствительными поборниками социалистической морали и
нравственности не было. Но все эти шалости были, впрочем,
вполне безобидными, и им вскоре стало далеко до эпатажей тихого
и застенчивого Генки.

К девятому-десятому классам, когда уже многим из нас удалось достать
разномастные, как правило, ношеные, но фирменные джинсы,
Геныч (именно эта кличка пристала к нему в школе), за
неимением возможностей купить даже отжившие свою молодость
суперштаны, делал себе модные заменители из всего, что придется,
раскрашивая любые брюки в умопомрачительные цвета. Все эти
выходки приводили к большим проблемам во взаимоотношениях с его
отцом, из-за которого он ушел из семьи после школы и стал
жить у таких же, как он, ревностных борцов со всем
обыкновенным. Скитаясь по квартирам своих друзей-художников, он время от
времени приглашал меня посмотреть на свои новые работы,
рассказывал о последних перформансах, которые организовывал и в
которых принимал активное участие.

Позже он пытался найти себя в развитии советского в ту пору
перформанса, где, по моим данным, и пересекались их пути с Приговым.

Созданная Генычем совместно с Михаилом Рошалем-Федоровым и Виктором
Скерсисом в 1975 году группа «Гнездо» провела несколько
своих акций и в 1979 году распалась. Такое название за ними
закрепилось по одному из проектов, в ходе которого участники
акции сидели в большом гнезде на выставке неофициального
искусства, разрешенной властями на территории ВДНХ в павильоне
«Культура». Гнездо было снабжено пояснительной табличкой:
«Тише, идет эксперимент!». «Использование этой истинно советской
формулировки, — писали позже искусствоведы, — позволяло
рассматривать происходящее как пародийно-абсурдный жест». Что
именно высиживали «гнездовцы» — не говорилось. Но тем, кто
проходил мимо них без кривых усмешек и сарказма, было ясно —
перемен. Именно тех неясных, неосознанных в полной мере, и от
того, наверное, желанных перемен, о которых позже будет петь
Цой. Потом, через десяток лет, их будут не только ждать, но
и обсуждать все на свой лад. Но в то время настолько
открыто и нагло устроить такой непонятный для властей, а потому и
не без оснований считавшийся идеологически опасным
перформанс могли единицы. Это был вызов не только всему окружающему
нас внешне, но и тому, что было у нас внутри, тому, что
вдалбливалось и впаривалось в нас всех с рождения как единственно
гуманный и справедливый образ жизни.

Гнездовцы были не одиноки. В те же годы В. Комар и А. Меламид
проводили свои перформансы: «Eat-art», 1975; «Паспорт», 1976;
«Храм», 1978 и другие. Время было застойное но, как ни странно,
самое золотое для всех тех, чья молодость пришлась на те
времена, молодость, со своими вечными гулянками, выпивками и
всенощным кухонным бдением-общением.

Прошли годы. Многие из его единомышленников уехали на Запад; в
основном осели в США, где успешно, судя по их различным интервью,
продолжили идею борьбы то ли с уже местным конформизмом, то
ли все еще с советским, а затем — российским. Кто-то просто
перестал интересоваться совместными эпатажами публики.

Донской никуда не уехал. В 1980-х он менял квартиры, часто не
оставляя ни адресов, ни телефонов. Но иногда его все же удавалось
найти и напроситься посмотреть новые вещи. Жил он, как
правило, в комнатах своих друзей-художников, которые куда-то
уезжали, оставляя ему ключи. Я приносил вино и сигареты. Он
потчевал самой распространенной в те годы едой для бедных. Это
сейчас такой «бич-едой» считается заварная лапша, или, как её
еще называют в народе — опарыши. А тогда это была
неизменная гречневая каша, разваренная на воде. Кроме этих нечастых
встреч, мы случайно встречались в транспорте, но каждый раз,
как бывает, оба куда-то спешили, заменяя разговор короткими
приветствиями. Потом, в 1990-е, я совсем потерял его из
виду, не имел никакого представления о том, чем Геныч
занимается, прославился ли и живет припеваючи, или все так же мотается
в старомодных, пропахших красками костюмах по квартирам,
недоедая, худющий, бледный, подслеповатый... Хотелось,
конечно, верить, что жизнь его пошла по первому, благоприятному
сценарию.

А Пригов, тем временем, все говорил и говорил, в начале просто о
себе, о своих отношениях с властью на разных этапах жизни,
затем перешел на чтение стихов из презентационного сборника.

— Не подскажете, — начал я, когда, наконец, настало время вопросов,
и до меня дошел микрофон, — как сложилась судьба Геннадия
Донского, с которым вы, насколько я знаю, были знакомы?

— Донской? — Лицо Пригова сразу же поменяло лирическую, в какой-то
степени даже детскую, наивную маску и посерьезнело, словно от
неприятных воспоминаний. — Вы, наверное, знаете, что он
был... не совсем нормальным.

— В каком смысле? — Переспросил я.

— Ну, сумасшедшим.

Пришлось сознаться, что этого в его жизни я не застал.

— Странно, — протянул Пригов, внимательно посмотрев мне в глаза и,
казалось, прикидывая: а сам-то я в своем уме, раз
представляюсь знакомым Донского, но не знаю об этом.

— Вы сказали: был, — попытался продолжить свой вопрос я.

— Да, он умер, где-то в 1997–1998 годах. Перед смертью был в очень
плачевном состоянии, очень. Короче, обыкновенным сумасшедшим,
ничего интересного.

Столпившимся вокруг своего кумира стал надоедать наш диалог. Я
передал микрофон дальше и через некоторое время покинул магазин.

По пути домой образ бледного и малоразговорчивого Геныча 1980-х
годов сменился другим, более ранним. Я вспомнил наши бесконечные
баталии пластилиновыми солдатиками всех веков и народов,
уроки местного художника, организовавшего кружок при школе,
вспомнил совместные походы в кружки лепки из глины во Дворец
пионеров на Ленинских горах, а также, конечно, первые
совместные неумелые ухаживания за одноклассницами. А еще всплыл в
памяти случай, когда наша классная руководительница вызвала в
школу его родителей за то, что на уроке Геныч практически
фотографически точно сделал её портрет в полный рост. Портрет
ей не понравился по одной причине — на нем она была
абсолютно голой. Он рисовал на всех уроках и дома. Сколько
тетрадей, листов картона было изрисовано его рукой! Увы, ничего,
уверен, от того периода не сохранилось.

Его мать была очень простой, скромной, немногословной, как и он сам,
женщиной, которая была, как мне казалось, значительно
младше мужа и во всем ему подчинялась. В школу пришел отец и, по
возвращению домой, хорошенько «объяснял» своему чаду, что
такое хорошо, а что такое плохо. Наверное, подобные объяснения
с годами зачастили, и чадо рано начало свою собственную
жизнь, отличную от холеной, теплой и сытой — в семье. А кто
раньше начинает, тот и к финишу, как правило, приходит раньше
остальных. Такая история.

А еще через несколько дней, перескакивая с канала на канал, я
случайно попал на телевизионную передачу, посвященную современному
перформансу. В каком-то ночном клубе расхаживал в своих
утонченных дорогих нарядах Андрей Бартенев, рассказывали о
своих новых проектах другие столпы этого разветвившегося во все
стороны направления. Почему-то я сравнил их со старыми
разномастными штанами и куртками Геныча, его скульптурами из
папье-маше и многочисленными картинами на простом упаковочном
картоне. Как непохожи были работы современных представителей
перформанса на вещи еще советских прародителей этого
направления, одним из которых был Геныч. Непохожи они были не только
по форме подачи и материалам, но и по сути, содержанию,
философии своих проектов. Если одним для создания своего
очередного эпатажного проекта подходил практически любой хлам,
любые отжившие свой век вещи, то теперь все в основном
строилось на дорогих материях, фальшивых драгоценностях, голых
грудях и длинных ногах манекенщиц.

Впрочем, все в жизни с тех пор изменилось примерно в этом же общем
русле, и нечему здесь ни печалиться, ни радоваться. Да и
помнить об этом долго не стоит. Кто еще не забыл — расскажет
что-то свое, во многом субъективное. А другим ничего и не надо.
У них будут свои погремушки.

04.2004