Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

...По понедельникам день начинался с семи. За воскресенье приходили
контейнеры, водители с бандитскими стрижками и такими же
манерами, крича и ругаясь, загоняли контейнеры в узкий дворик и
оставляли разгружать их воскресной бригаде, чтобы выехать с
моментом, когда последнее бревно выкатится под руками
грузчиков в грязь перед воротами, а сами ворота распахнутся со
скрипом ржавых цепей и грохотом плохо приваренных железных
листов.

Так вот, по понедельникам мы приходили в семь, вернее, не приходили,
а спускались с чердака, где жила бригада. Переодевшись в
грязную, у кого что нашлось, одежду, разномастную, старую,
катали и таскали бревна до самого вечера, чтобы цеха после
ночной смены не стояли, ожидая сырья...

Начало рабочего дня все хотели растянуть, как могли — посылали,
например, Володьку в офис за бумагой и карандашами, а бригадир
Василий, которого за все время никто не назвал Васей, так как
тот отсидел шесть лет где-то в Якутии, ходил, длинными
шагами меряя на глазок объем работы. В грязном осеннем утре,
примостясь на бревнах и пользуясь отсутствием хозяина, все
курили, вспоминая подробности вчерашнего отдыха с водкой и
закуской.

Сварщик Гриша, который по утрам выбегал во двор делать зарядку,
травил анекдоты, бравируя перед кутающимся после сна, замерзшими
в неотапливаемых помещениях людьми своей легкой белоснежной
майкой. Его пиком были анекдоты про самого хозяина,
которого Гриша знал еще с того времени, когда они работал где-то в
Харькове, Гриша — заведующим по обслуживанию зданий, а
хозяин прорабом.

В арсенале анекдотов был и такой, коронный. Как-то раз хозяин
приказал Грише сделать у него на даче отопление. Так как это
заняло порядочно времени, а поговорить хозяину было не с кем, тот
болтал с Гришей и завел разговор о том, зачем, дескать, его
сосед построил четырехэтажный особняк. На это похмельный
Гриша с легкостью ляпнул: «А что, это чтобы потом видно было,
кто сколько нахапал. Вот вернется товарищ Сталин, так у кого
сколько этажей, тому и дадут — кому четыре, кому шесть лет.
Пошлют вас ко мне на родину под Магадан, и буду я над вами
начальником...». Хозяин аж задохнулся от такого хамства.

Все искренне смеялись над анекдотом, нисколько не сомневаясь в его
правдоподобности — просто всем очень хотелось, чтобы человек,
от которого зависела судьба каждого рабочего, испытал хоть
на секунду страх, замешательство, унижение. Хотя, наверное,
понимали, что без выдумки не обошлось — так же весело ржали,
когда Гриша добавлял, что именно за эти слова, а не
пьянство хозяин его оштрафовал на восемьсот рублей... Может, это
было определенное признание ежедневной несправедливости,
которая творилась в их жизни с 91-го года...

Итак, день начинался с семи. По четыре человека мы скатывали тяжелые
дубовые бревна с наспех сложенных штабелей и тащили на
склад; каждый раз приходилось внутренне собираться, чтобы
попасть в ритм с остальными тремя, перехватить бревно там, где
удобнее всего, и пройти несколько метров до штабеля, передать в
руки укладчикам, которые измеряли метраж, и максимально
расслабляться, чтобы успеть отдохнуть за короткий порожний
участок пути. Определение времени по бревнам, определение
усталости по бревнам, определение бессмысленности жизни по рядкам
цифр на торцах все тех же бревен, которые каждый день
прибывали, и которые надо было сначала скатывать, потом несколько
раз перегружать, обрезать, распиливать, сушить, красить,
чтобы затем опять погрузить в контейнер и отправить в страну,
которую я знал лишь по коротеньким текстам в школьном
учебнике английского.

Чтобы отдохнуть, говорю напарнику, Юрику, мужику лет сорока с
физиономией запойного алкаша: «Стой, блин, в перчатке заноза» и
копаюсь в прорванных в нескольких местах хэбэшных рукавицах,
которые раз в неделю выдает, как большую хозяйскую милость,
завхоз. Конечно, занозы нет, хотя все руки в глубоких
царапинах и ранках от еженедельной милости. Юрик, прикуривая
сигарету от поднятой из пыли зажигалки, привычно рассказывает о
том, как он голыми руками носил огромные железные балки. «Вот
такие вот — показывает он, очерчивая сигаретой круг — и
занозы были там железные, они из рук даже не вылезали...» Я на
минуту отключаюсь от того, кто что говорит, и представляю
завод на Украине, где работала прежде бригада, в которую я
попал. Этакое здание, нет, не здание, а целый огороженный
забором комплекс из труб, перекладин, баков и цистерн, в
непрерывном движении снуют рабочие, среди них я — в другое время, в
другой стране, когда ... В общем, когда я мог бы быть
счастлив.

Но усталость берет свое. Здоровые мужики, которые, как мне казалось,
всю жизнь только и делали, что хватали бревна и тащили на
склад, видя, что я устал, молча начинают так же вытаскивать
занозы, закуривать. «Придумал тоже, занозы железные...» — я
резко поднимаюсь, чтобы не вызывать ничьей жалости и,
бравируя, стаскиваю с верха груды бревно.

— Эй, малый, не рви пуп, не на себя работаешь,— Василий кричит мне,
размахивая руками.

Этот ритуал — бригада садится отдохнуть, видя усталость слабейшего,
а тот стремится показать, что не устал, и окрики, чтобы не
ломался на работе, повторяется каждый день. Я, в общем, мало
знаю людей — после школы учился в институте, хоть и не
корпел за учебниками, но только после того, как побегал с
дипломом по фирмам, начал понимать, что людей я не знаю. Они
говорили мне, что будут звонить, но не звонили, хотя после таких
обещаний я старался сидеть дома. И сидел... под укоряющими
взглядами родственников. Двойная порция унижений. Только
потому, что я хотел работать по специальности. Да и вообще, хотел
работать. Невозможно смотреть в глаза родителям, которые
ждали от моей учебы чего-то такого, что я не оправдал. Когда
стало уже пофигу, кем работать и где, они меня устроили
грузчиком. Здесь проще.

Володька, парень моих лет, даже, наверное, младше, ухватившись за
крюк блока, перекинутого через балку, качается, как на
тарзанке, разбрызивая во все стороны грязь с сапог.

— Сашок, вот ты у нас ученый. Скажи, когда мы будем получать до
фига, а работать до обеда?

Вопрос вызвал оживление.

— Ска-а-зок захотел!

— А ну скажи ему что-нибудь такое экономическое.

— Ге, вин працюваты не хоче.

— Борщ его отправить варить...

Но все же внимание нацелено на меня. Они знают, что я коммунист, и
ждут забавы. Я напрягаюсь, как перед самым тяжелым бревном.

— Никогда вы не будете.— Они несколько обескуражены.

— А как же так?

— Во-первых, вы конкретно для этого ничего не делаете и делать не
хотите, а во-вторых, работать надо не столько, сколько хотите,
а столько, сколько общественно необходимо.

Наиболее скептично настроен Юрик — ему почему-то по жизни не хватает
денег. Он ухватывается за концовку разговора, видимо,
единственное, уловленное им.

— А кто должен определять, сколько необходимо? Чиновник? Так мы уже
проходили это. Я работаю, он мне указывает, я двести рублей
получаю, он на «Волге» катается!

— Чиновник этот при Советской власти мог быть вами же и смещен, если
плохо руководил. То, что вы этим не пользовались — ваши
проблемы. И сейчас, кто вам мешает брать власть и устанавливать
такой рабочий день, какой считаете необходимым? Не
научитесь заниматься политикой — до конца жизни будете в этом бараке
у Семеныча водку глушить и по двенадцать часов вкалывать.

Подобные разговоры случаются почти каждый день — запертые на
предприятии паспортным режимом, мои товарищи развлекаются, когда
кто-то говорит с ними на нестандартные темы. Когда я сюда
устроился и переехал в барак, первое время почувствовал себя
настолько одиноким, что невозможно выразить. Поговорить на
темы, которые меня волновали, я не мог. Разговоры в бригаде шли
о водке, перемежаясь воспоминаниями о семье или обсуждениями
сериалов, которые приходились на время ужина. Наконец я
пару раз прошелся насчет политики — горячо и, видимо,
интересно. Потом показал статью, которую написал в партийную газету,
чем вызвал некоторое уважение к себе, так как, по их мнению,
достиг хотя бы части того, чего они хотели своим детям. Я
наблюдал, как они временами мечтали. Сварщик Гриша, подвыпив,
заскорузлыми руками возил по столу, показывая, как его
дочка, ходящая в музыкальную школу, играет на пианино. «У нее
такие способности! — с пьяной слезой восторга говорил он.— Вот
отдам ее в институт, будет знаменитой пианисткой, получать
будет много. Тогда я на дачу поеду, буду рыбу ловить... И
внуков нянчить в саду. У нас на Украине такие сады, ты не
видел». Дочка его больна раком. Он собирал деньги на лечение и
клянчил «стаканчик» у всего завода.

— А как же ваша партия, она что, не хочет, чтобы рабочий человек жил
хорошо? — завелся уже и Володька. Он, видимо, думает, что я
начну оправдываться... А вот и нет.

— Хочет. Но партия — не служба спасения. Кашкой с ложечки ради
вашего блага никто кормить не будет. Ты что думаешь, я под пули
полезу ради твоего счастья, а ты будешь ждать, пока я тебя
облагодетельствую? Хрен. Хочешь сам жить хорошо — борись за
хорошую жизнь.

— Это в партию вступать надо, что ли?

— А тебя еще и не примут.

— А почему? — наивный человек, он убежден, что стоит ему только
написать заявление, как на него посыпятся блага.

— Тебе ж коммунизм не нужен, тебе нужно сытое брюхо. Завтра тебе
заплатят больше, и твой коммунизм иссякнет. Я что, не вижу?

Я уже набрался опыта в таких беседах. Щадить их не надо, еще менее
можно взывать к их мифическому «классовому чутью». Когда
двенадцать часов в день вкалываешь — не до чего вообще. Человек
превращается в очень простое животное, мечтающее только о
том, чтобы пожрать и выспаться. Ну, еще и выпить. А вот
показать им, в каком свинстве они живут, надо. До мысли о том, что
они будут жить так всю жизнь, они еще не дошли. Каждому
кажется, что он тут временно. Но они работают здесь годы, и...
одна и та же картина. Не надо щадить.

...Единственный выходной — воскресенье. Барак — голые кирпичи с
внешней и внутренней стороны. Они торчат из стен, щели на скорую
руку заткнули паклей, которая развевается на сквозняке, как
паутина. Телевизор с рябым изображением и хриплым звуком
показывает какой-то концерт какой-то звезды, между
двухэтажными нарами вьется сигаретный дым. Нары, деревянные и
неструганные, с кривыми досками и торчащими гвоздями — они тоже, как
и рабочие, здесь постоянно-временно. Делались они на месяц
людьми, которые приходили на месяц, оставались на год, и
никогда не замечали ни их жесткости, ни грязи, которая
скапливалась на них, ни той грязи, которая творилась ежедневно. Мне
холодно, потому что осень. Отопление осталось мечтой
позапрошлого года. Когда строили котельную, все думали, что
отопление проведут не только в офис, но и в барак. Гриша отыскивал
на свалке старые трубы и по вечерам рассказывал о своих
успехах, чертил воздушные замки с горячей водой и душем, сваривал
в своем закутке куски и чертил по стенам рисунки. Но как
только пошла вода и котельная заработала, хозяину стало ясно,
что склад отапливаться будет слабо. Наорав по прорабской
привычке матом, он потребовал отрезать отопление от барака.
Гриша, который всю душу вложил «для ребят», резать трубы не
стал и полгода работал по дачам. Трубы срезал Василий, который
отсидел где-то в Якутии. Такая была история. И теперь я
думаю, на какие деньги мне купить еще один свитер, потому что
обогреть помещение электрообогревателем — дохлый номер. Лежа
на нарах, я смотрю сверху, как бригада смеется над какой-то
плоской шуткой и тереблю в руках корешок книги. Пьянство с
утра у них не начинается. Но почитать мне дадут недолго.
Сначала приедет завхоз и привезет с рынка продукты. Потом нас с
Володькой (мы единственные, у кого нет проблем с паспортным
режимом) отрядят за водкой. Затем Володька пойдет звать с
соседнего завода молдаван, а я опять лягу читать, пока не будет
готова закуска. А затем...

Начинается хождение по «комнатам». «Комнат» три — по количеству
бригад. Грузчики, столяры и пружинщики. В каждой пьют.

— Сашок, ты пьешь?

— Нет, ребят, я не могу, что-то нехорошо мне...

Это стандартный ответ на стандартный вопрос. Сколько работаю, все
одно и то же. Ничего не меняется из года в год. Уверен, что и
в 92-м меня бы каждые выходные спрашивали об этом.

— Ну за ноги выпьешь? Ну давай, Сашок, нехорошо же, ты что не
уважаешь? — это Виктор, он не привык, когда кто-то не пьет, и все
пытается меня уговорить.

На меня здесь смотрят как на идиота, не понимая человека непьющего,
а я многократно задумывался о том культе алкоголя,
коллективного отупления, который процветает здесь, да и вообще в
пролетарской среде. И каждый раз приходил к мысли, что если не
иметь четкой цели, не видеть смысла жизни в чем-то, кроме
обеспечения семей и погони за хоть каким-то материальным
благополучием, то от такой скотской жизни можно свихнуться. Каждый
день бревна, доски, балки, циркулярка, окрики хозяина и
страх потерять работу, деньги, строжайшая экономия на еде,
одежде и сигаретах, чтобы привезти что-то семье, замкнутое
пространство завода. Рабочий день, расписанный по минутам,
усталость, холодный обгорелый барак, сознание своей второсортности
в обществе, и каждый день не хватает времени и сил, чтобы
вырваться из этого замкнутого круга жизненной убогости. По
выходным я наблюдаю, как они куражатся в иллюзии свободы и
какого-то своего понимания «настоящей жизни», и становится
жалко этих немолодых семейных людей, каждый из которых прожил
добрую половину жизни.

Где-то к четырем вваливается Ярик из пружинщиков, парень моих лет,
заметно выделяющийся своим образовательным уровнем — он
где-то у себя в Киеве заочно учится, здесь зарабатывает деньги на
свадьбу, как он мне как-то рассказал, а по выходным ходит
на дорогую дискотеку. Это тоже способ на час почувствовать
себя человеком. Он страшно ругается со смешным акцентом —
испачкали цементом выходные джинсы. Надевает мои (я надеюсь
все-таки дочитать свою книгу) и, выпив «для храбрости», убегает,
напутствуемый криками: «и нам девку сними!», «Ярик, поимей
их за нас там!».

Это все тоже каждый выходной. Кажется, не будь этой сцены, и
воскресенья уже не будет.

Я замечаю, что веселье в разгаре только тогда, когда на втором ярусе
нар от дыма становится невозможно дышать. Хвастаются,
кричат, поют, смеются, переругиваются, о чем-то спорят из каждой
комнаты. Володька, уже вдрызг пьяный, с побитой физиономией,
плачет в углу, обняв заводского Шарика. Другой Володька,
длинный бригадир столяров, водит руками, показывая карданный
вал то ли «Запорожца», то ли «Жигуля», но его уже никто не
слушает. Появляется трава. Непонятно, кто принес, откуда, но
косяк пошел по кругу, и уже Гриша пьяно и по-отечески
втолковывает: «Ты эту гадость не кури, они все дураки, а ты вот
умный, я за твою партию голосовать буду. Ты ж не пьешь, а я
вот,— он как бы любуется собой, своим всплеском здравого
смысла, и становится самокритичен, как многие пьяные,— алкоголик
старый, не могу эту дрянь не пить. Выпьешь стаканчик — и уже
работа тебе не работа, и Семеныч добрым становится, и люди к
тебе, кажется, что добры...». Он лез в карман, доставал
фотографию и в который раз рассказывал о своей дочке и своем
вишневом саде. У него была только одна фотография, где дочка
сфотографирована в мае в цветущем вишневом саду. Внезапно...

...Удар, скамейка опрокидывается, Виктор, перегинаясь коленями назад
через скамейку, падает на пол со стуком пьяного тела, шарит
руками на полу и вытирает кровь из разбитой губы.
«А-а-сука! — он хватает нож, я, вскочив сзади, выламываю за спину ему
руку — это нетрудно сделать, он расслаблен, кто-то вырывает
нож у него из рук. Крики и шум борьбы внезапно стихают, и
из коридора слышится визгливый пьяный женский смех.

— А-ай, не щипай, больно!

— Да куда ты лезешь, не там же, сигаретку лучше дай! О-ой, а ты горячий паренек.

Я знаю, что за дверью в коридор вышла сорокалетняя потасканная
бабища. О ней известно, что она работает продавщицей, зовут ее
Маша, и за деньги она не прочь провести веселое время с
компанией. По одному — по два ее водят в кабинку электрика,
единственное свободное помещение. «Очередь» курит под дверью,
отпускает сальные шутки и предвкушает какие-то наслаждения. В
первое воскресенье, когда пришла Маша, я ездил домой, и
вахтерша тетя Зина меня предупредила, чтобы я не ходил в барак, а
попил в вахтерке чайку. «Там тебе смотреть не надо». И я
сидел, слушая разговоры вахтерши о скороспелой капусте,
сериалах, которые показывал чиненый-перечиненый черно-белый
«Рекорд», способах варки варенья и похождениях местного кота с
распространенным именем Васька, пока через проходную не прошла
эта потрепанная полупьяная женщина с размазанной помадой и
зажатой в кулаке трубочкой денег.

В сотый раз пытаюсь сосредоточиться на книге, но что-то мешает.
Встаю с постели, выхожу, прохожусь по коридорам, перекинувшись
парой слов со встречными. Безучастно наблюдаю этот грязный
пьяный и несчастный мирок, в который закинула меня жизнь.
Опять беру в руки книгу, нахожу страницу, на которой
остановился, читаю пару страниц. Нет, сегодня не судьба. И каждый раз
мелькает в мозгу мысль, что сам становлюсь таким же. Скоро ли
я так же буду смотреть ментовские сериалы, читать дешевые
детективы, орать в пьяном угаре?

Утыкаясь носом в подушку, думаю, что в сущности мои старания
изменить этот мир очень малы и слабы. «Чего я здесь добился? Да,
они читали газеты, которые я им давал, но понимали ли? Хотя,
если они хотя бы немного думают о своей жизни... А они
думают. Какие-то корявые мысли ворочаются в их головах, по крайней
мере, свою жизнь они воспринимают как неправильную и
несчастную, и пытаются что-то найти. Еще год? Три? Десять? Когда
они поймут, что жизнь, которой они живут — не временное
состояние, а для них, рабочих, навсегда? Может, это
произойдет, когда вырастут их дети».

И я засыпаю под гул пьяных бесед и вскриков, потому что в
понедельник рабочий день начинается с семи...

Сентябрь 2002