Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

То исчезают, то появляются снова. Сверкают почти голубыми в сумраке
ультрафиолета зубами.

Музыка спряталась в ушной лабиринт и теперь чуть слышно трепещет
там.

Вибрацию осязаю кончиками пальцев.

Он ушел далеко вперед... Как сложно пробираться к знакомым косичкам
через

жар,

пот,

смрад

тел.

Сквозь странный орнамент рук. Этот дикий кустарник

– шипы колец, браслетов –

вынуждает остаться.

Зовет к движению.

Требует качаться

водорослью в ленивых волнах прибоя.

Или судорожно биться

рыбой, брошенной на песок.

Как молит горло о ледяном глотке. А он все так же ухмыляется влажной
полоской. Хитрит. Не хочет сказать, как ему удается

...любить людей...это спасает...

Кружусь в дьявольской карусели. Мутно. У него совсем гладкая грудь.
Нежит ладонь... Успокоить губы в этой прохладе...

Пока глаз не выхватывает из ниоткуда

ЕЕ рот. Их движение отзывается туманной, бледной болью в виске.
Подходит совсем близко. Странный, дымный ее аромат, ласка волос...

- Доброе утро, доктор!

Запах еще висит в воздухе пару мгновений...

и исчезает неслышной змеей

вместе с ультрафиолетом, всполохами неона, дымовой завесой модного
клуба...

Остается лишь странная боль в виске.

Медленно проявляются сугробы стен, стол с двумя конфетными обертками
и веснущатое лицо с идиотской улыбкой... Наташа.

Невинное выражение лиловых ресниц вызвало приступ тошноты.

Пора бежать.

Все складывается само собой

Сесть в машину

– без багажа и бутербродов –

и ехать.

Туда, где глазам спокойней, а в груди не ворочается пустота.

Где вокруг души деревьев, а людей не видно на десяток миль вокруг.
Можно даже представить, что их нет вообще, да и не было никогда...

Сон. Галюцинация. Болезнь.

Схватить пинцетом плотный сгусток зараженной ткани, притаившейся
за корешком больного зуба, взять в руки скальпель

– хищно блеснет в свете лампы –

отрезать, небрежно шлепнуть на стол. Выскрести остатки.

Забыть.

Впереди будущее.

Летит в лицо громким ветром, шуршит новыми шинами, щелкает случайным
камешком, вылетевшим из-под их головокружительного вращения.

Вся жизнь в этом полете.

В нем нет глупости и лени, жадности и любопытства.

Варварства и спеси.

В нем высота, сосредоточенность, цель.

Плотность – и дух.

Покорность – и взрыв.

Увидеть себя камушком, летящим в неизвестность из-под колеса сумашедшего
лекаря. Собраться в плотный комочек,

попытаться хоть на мгновение уловить эту силу.

Подчиниться без мысли и упасть.

Туда, куда нужно.

Кому-то.

Ветер швырнул горсть капель в лобовое стекло.

Растеклись к краешкам хвостатыми спермотозоидами.

И дело совсем не в рыжеволосой красотке. Просто каким-то невероятным
образом ей удалось стать странным символом,

дымкой тающей надежды,

осколком гармонии в бесконечном хаосе сна и реальности.

Просто она не боялась. По невозмутимости лица не бегали морщинки,
фантастические губы хранили молчание, глаза ровно уходили к горизонту...

Ты принял толстокожесть, равнодушие за цельность и гармонию. Ты

– в который раз –

ошибся.

А рыжие волосы... конечно, мама стала краситься лишь после сорока,
когда измученный снами сынок – уже очкарик – перешел границу совершеннолетия.
Цвет свежескошенного сена был ей к лицу, и все забыли, что в молодости
она была огненно-рыжей.

Фрейд не дурак...

А у Лизки из второго подъезда были странные «длинные» губы: в
ширину, вроде, и небольшие, не пошло-пухлые, а на лице отнимали
первенство даже у остреньких глазок с растрепанными ресницами.
И тогда, в том же втором подъезде эти ресницы щекотали горячую
кожу,

скользя вслед за губами по новой, волнующей мускулистой дорожке,
вторили движениям неумелых губ.

Таких знакомых губ, едва различимых в темноте...

Да. Не дурак.

А посему не скули, плюнь на ноющее веко и попрощайся с очередной
химерой. Проглоти ледяной воздух свободы.

Походи по хилому снегу меж деревьев, послушай жалобы ветра. Истина

начинается здесь. Это так же просто,

как и то, что

небо начинается под ногами.

Где-то под грубым ботинком, между пылинками, оно уже начинает
голубеть,

чтобы, взобравшись ввысь, смеятся над туманными взглядами.

Вы думали, что где-то в невероятной дали... ах!...

а оказывается – под ногами, просто протяни руку и погладь.

Да, это здесь. И гармония, и красота, и счастье...

Остаться в этом тихом лесу. Стать его частью, принять, почувствовать
всем существом...

Вдох-выдох, вдох, глаза – к смеющемуся небу.

Едва заметная паника в пушистых еловых лапах...

кого сегодня убьет верткая стайка поджарых мужичков,

чей труп разрядят в яркость новогодних гирлянд,

вокруг чьих останков забъеться в языческом танце детвора?

Сосны лишь слегка подрагивают, заслоняя кронами хрупких малышей,
а остальные – в грохочущей тишине –

беспомощно протягивают к Богу закоченевшие руки.

Молятся, устремляя тонкие пальцы все выше и выше

– а вдруг услышит?

Почти бежал к машине, закрывая руками уши.

Покоя нет.

Нигде.

Дорога продажной тварью ложилась под ноги,

пальцы – ржавым замком на руле.

Все новые машины вливались в дорожный поток, словно кто-то нанизывал
блестящие бусины на неведомое ожерелье,

и почему-то стало приятно плыть в этом сверкающем потоке, переливаться
желто-красными огнями, отражаться в свинцовой реке. Быть ленивой
рыбиной в пестрой стае, плыть по течению, поблескивая металлическим
боком.

Раскрытые пасти мостов вели прямиком в небо,

туннели засасывали ребристыми горлами невиданных монстров,

а когда Город показал свои небоскребы, полустертые ластиком тумана,

стало чуть легче. В прошлый раз вернулся через пару дней,

а сейчас через пару часов. Следующего раза не будет.

Я. Здесь. Живу.

Утро встретило ярким солнцем и белым конвертом в руках Лоры.

- Кто бы мог подумать... Помните ту Веронику? Ну, лохматая такая,
в вульгарной юбке...

- Нет, что-то не припоминаю.

- Ну конечно...Тридцатый зуб, четыре канала, инфекция...

- Рыжая?!

- Именно. Прислала чек на всю сумму – уму не постижимо! Простите,
что тогда читала Вам лекцию о якобы бесплатной работе. Вы прекрасно
разбираетесь в людях.

- Вероника...Veritas...невероятно...

- Что?...

- Ни...следующий раз держите язык за зубами.

На ее месте я бы смертельно обиделся. Опустил бы длиннющие палки
ресниц в пол, сглотнул, резко отвернулся и застучал бы каблучками
прочь, не забывая слегка повиливать задницей при каждом шаге –
на всякий случай.

Что она и сделала. Присовокупив знаменитый жест – прижатые к виску
пальцы, словно сдерживающие болезненную стремительность мыслей.

Спящие люди... вы все время куда-то идете, зачем-то непрерывно
говорите и постоянно что-то делаете. Вас пустили внутрь колеса
и бесжалостно раскрутили круг – и вы бежите, не зная, что можно
остановиться. Укусить палец, раскручивающий барабан, и выпрыгнуть
на свободу.

И слава богу, что не знаете...

От собственной свободы бегу, как из плена, и завидую вам: милым
белкам с облезлыми хвостами, деятельным и патологически здоровым...она
не придет.

Боль пришла с этой мыслью.

Облизала лицо горячим языком и загорелась маленьким пионерским
костром под правым глазом.

Необычайная острота и непонятное происхождение

зародили под ложечкой еще одну тревогу.

Облюбовала этот уголок и уютно устраивалась там, пока руки вычищали
рты прожорливых пациентов:

вытаскивали закаменелые кусочки лосося и спаржи, котлет и борщей,

шоколада и орехов; снимали налет от кофе и сигарет; полировали
углы, в плотоядном угаре сколотые о кости и вилки. В Новый Год
они хотят быть чистыми...

я не чувствую себя Доктором...по-моему, я самая банальная на свете
уборщица.

Эта мысль бродила по извилинам, пока рот улыбался и лгал

– понимаю Вас... –

пока глаза щурились от фальшивого смеха, пока Наташа строила глазки,
забрасывая офис мусором слов, фраз и восклицательных знаков.

Вышел из офиса, словно вылез из кучи отбросов:

со шляпы свисал мокрый обрывок газеты,

в волосы забились окурки дешевых сигарет,

от костюма исходил запах кислой капусты

– вечный спутник помоек и мусорных бачков.

За окнами замелькали неоновые ловушки

– упасть в яркий свет, как в паутину,

закружиться в карусели представлений и афиш –

но глазное яблоко разрывалось от боли, а на полке лежала спасительная
розовая таблетка. К тому же душ манил неотвратимо... душным паром,
в тумане которого куча жизненного мусора всегда неясна, а оттого
не так и отвратительна.

Сон (он ли?) схватил за голову обеими лапами, как только таблетка
выключила боль

– так нетрезвой рукой гасишь свет в комнате.

Было темно и душно, пока не пришел тот человечек. Он был

зелен, словно весенний кленовый лист,

скользок, как улитка, потерявшая свой домик,

печален, как глаз лошади.

Сидел на правом веке и медленно перебирал пальцами

– длинными и тонкими –

мои измученные, корявые нервы.

Вторая таблетка плавно скатилась в желудок, и через десять минут
он ушел, грустно оглядываясь и волоча пальцы за сутулой спиной.

... я в этом звоне слышу твое имя – его поют с утра колокола...
(избитая колокольная тема)...над Ленинградом (он там и не был-то
ни разу) уж погас ночной костер – ленивый день вползает в комнату
лукавою змеей... (образ будущей жены) ...я перестану петь лишь
на погосте, обгаженный воронами – и злость моя священная потухнет...
(тоже мне – диссидент...обгаженный...)... я строки свои будущие
вижу в твоих глазах, читаю буквы в линиях бровей, а рифмы прячутся
меж чернотой ресничной... (это запомнилось как-то особенно ярко).

Двадцать лет назад Гришка Нисензон был неудачливым поэтом, неистовым
спорщиком, нерадивым студентом помпезного мединститута, злостным
прогульщиком, фрондером, романтиком... его костлявый силуэт с
выпирающим кадыком на тонкой шее вызывал целый ворох ярких эпитетов
и определений.

Сейчас могу назвать его лишь преуспевающим окулистом.

Здесь его уже давно зовут Герш Нисен.

Он рад меня видеть. Тщетно пытается распахнуть узкие щели глаз,
давно скрывшиеся за солидностью щек, улыбается солнечно и тихо
(пара старых коронок из металлокерамики), морщит безвольность
подбородка.

А потом противно смотрит прямо в зрачок, высвечивает бездонность
фонариком, словно пытаясь пробраться в тайну моих снов...

- Ты здоров, старик. Никакой патологии, кроме твоей вечной близорукости.
Вот тебе капли на всякий случай, но ты лучше нервы полечи: совсем
худой стал, бледный. Хотя сразу видно – свободный человек! Сегодня
одна, завтра другая: тут не то что глаза – крыша скоро поедет!

(Гриша всегда отличался чувством такта и тонким юмором)

А лучше – женись.

- Тебе это пошло на пользу...

- Мне...а! Бэлка совсем помешалась: трусы у пацана все от Москино,
в гостинной на полу сижу, чтобы новый диван не испортить. В преферанс
играю раз в месяц, курю тайком...Слава Богу, цветные линзы в моду
вошли – все красотки у меня на консультации. Сами на меня прыгают!
Знаешь, пару фунтов скинул даже... Могу их потом к тебе направлять
– не побрезгуешь?

Когда-то мы говорили о Пастернаке.

- Что ж ты с ней живешь тогда, жертва любви?

- Понимаешь... вот представь: разоряюсь я, ни копейки за душой,
или ноги мне отрезают после аварии, или еще чего похуже... – а
она меня не бросит. Знаю – не бросит. Может, гулять начнет, но
– не оставит, понимаешь?...

Когда-то Гришка мог послать подальше мента

и петь под кулаками осатаневших ублюдков.

Он мог не поехать «на картошку»

и улыбаться на Голгофе комсомольского собрания.

Он был весел и зол, жизнелюбив и прям, как куст чертополоха.

На лекциях в мединституте он писал смешные стихи своей

вечно хохочущей, растрепанной, в тусклой кофточке Бэлке.

...в твоем имени – грозная нежность, в нем – звон колоколов всей
Москвы.

Я прощу тебе скорбь головы за волос завитую небрежность...

в начале было что-то о «ясном воздухе утра», «теплых утренних
пальцах»...

и снова что-то про утро – все в одной строфе. Конечно, фигурировали
всеобязательные ресницы, которые почему-то вечно «вздрагивают»...

Вообще непонятно, почему чистокровного еврея Ниссензона так вдохновляли
церковные колокола. Да, символически колокол неплохо смотрелся
в связи с Беллой – Belle, Bell... но глаз спотыкался на лишнем
слоге:

...звон колоколов всей Москвы...

Этот тяжелый «довесок» к действительно трогательной строфе уже
в постсоветские сумашедшие дни напоминал случай, когда вместе
с полюбившимся томиком каких-то стихов я должен был купить огромный
альбом с романтическим названием «Козлы Алтая».

Кажется, это называлось «в нагрузку».

Сложно себе признаться, но, кажется, я не прекратил с ним

– хоть изредка –

встречаться только из-за этой «завитой небрежности».

А, может, было еще что-то...

...она не любит, когда я пою. Она смешна в невинности звенящей.
Не получив награды настоящей, я зверем здесь под окнами стою и
вою...

«Награду настоящую» он действительно долго не получал – провинциальная
Бэлкина целомудренность долго держалась под мощным напором молодости,

избытка гормонов, пронзительных вечеров втроем с Ремарком, плохого
пива с хорошей (поскольку плохой просто не бывает) водкой под
гитару в сизом сигаретном дыму, бешеных поцелуев в серых подъездах,
нежного голубиного шепота за окном, ясных требовательных глаз,
тихих смешков за напряженными спинами... И сдалась только в конце
мая – под шорох распускающихся бутонов, пение птиц да мат общажной
уборщицы тети Дуси по прозвищу Полбатона.

Славное было время. Бэлка тогда визжала от восторга при виде импортных
чулок, подаренных к 8-му Марта и подставляла эмалированную кружку
под струю новогоднего шампанского. Гришка мог купить цветов на
всю стипендию и разбрасывать нежные лепестки по заплеванным ступеням
общаги...

Все ей под ноги.

Они бегали друг за другом под теплым июльским дождем... но это
уже бред – память так услужливо украшает факты солнечными пятнами,
рисует на них сердца и розы поросячего цвета... И это правильно

(смешное, такое человеческое слово...):

надо же по чему-то вздыхать многозначительно и печально.

Здесь Гришка приобрел стильное имя с глухим, аристократическим
звучанием.

В нагрузку получил ветвистые рога, геморрой, отвисший живот и
жадность, растущую в геометрической прогрессии. Но это все потом.
Сначала были

Форд, квартира, три костюма.

Она убирает роскошь чужих домов, он таскает ящики в барах, умудряется
сдавать сессии в университете.

Тойота, поездка в Диснейленд, два прозрачных камня в маленьких
Бэлкиных ушах.

Она сидит за счетами в только что купленном магазине, он заканчивает
университет, пытается не думать о долгах.

Мерседес, дворец с бассейном, Новый Год в «Мулен Руж».

Она пропадает в бутиках и салонах, он не спеша работает, стараясь
задержаться в офисе подольше.

Когда-то стискивали зубы, не спали и работали сутками.

Когда-то держались за руки и говорили «все будет хорошо».

Когда-то экономили на еде, чтобы купить сынуле кроссовки.

Продирались через бурелом к свободе

– как славно олицетворяла ее гигантская зеленая баба

с палкой в мускулистой руке...

Продрались. Оглянулись. Вздохнули.

Сели отдохнуть – и уже не поднялись. Зачем...

И правда незачем.

Непонятно только, почему ты теперь нанимаешь за гроши домработницу-нелегалку,
врешь в налоговой декларации и даешь чаевые медяками.

Мне забавно замечать, что ты, окулист, редко смотришь людям в
глаза.

В той другой

– молодой и настоящей –

жизни мы говорили Почему. Здесь ты сменил наш девиз на Сколько...

А я уже тогда, с «Козлами Алтая» под мышкой, знал, что это Сколько
рано или поздно закончится. И вот ты уже пришел, а я еще иду.
Но я не скажу, кто прав. Потому что не знаю.

И капли твои ни черта не помогают...

смыть розовую подругу в желудок стаканом молока да позвонить Гуле.

Белый ангел вежливо попросил закурить.

Он был слегка пьян, а из-под белого грима просвечивала рыжая щетина.
Долго смотрел, как он затягивается, как чуть подпаливает крылья,

резко повернув голову с нимбом к остроте плеча...

Лихие инопланетяне плясали под трубную медь, симпатичные гномики
пили кофе, заливая золото кафтанчиков коричневой бурдой, русалки

чинно волочили

блеск чешуи по серости асфальта.

Веселая какафония вливалась в жилы сладким ликером, ударяла по
ушам и кружила голову.

Я наблюдал, как безликие, унылые небоскребы превращаются в развалины
Петры в волшебных розах заходящего солнца.

Она деловито стягивает чулки.

Буднично обнажает выпуклость гладких коленок, смуглые бедра с
ямочками.

Узкие глаза не спрашивают, не отвечают, но за ними есть что-то.

Может, широкоплечий силуэт мужа, зверски убитого на бандитской
«разборке», может, раскосые глаза да светлые кудри

– продуманная до нелепости смесь –

детей.

Гуля была нормальным калмыцким ребенком.

...накорми-ка братика...постирать не забудь... в школу завтра
не пойдешь – дома работы много...

Гуля танцевала в народном ансамбле.

...ребята, первая позиция... за станочек держитесь спокойно...
так, теперь плие... не сутультесь, как старички... на больших
пальчиках не стоять... спину прямо, я сказала!... что за народ...
какое семя, такое и племя... Повернулись... поклон, девочки...

Гуля плохо училась в школе, но всегда знала, чего хочет.

...Дамирка, дай математику списать! Что значит, что дашь... поцелую...

по-взрослому...

Гуля познакомилась с минчанином Олегом на гастролях.

...очень приятно...танцую...поехали...люблю... забери меня, ты
такой сильный...

Гуля быстренько вышла замуж.

...горько!... что все у вас было, и ничего вам за это не было...
сына – настоящему пацану...

Гуля родила двоих красивых малышей.

.. мне нужно еще немножко денег...не потерплю оружия в доме...эта
шуба уже старая...почему я должна уезжать с детьми одна, пусть
тебя боятся...

В ее имени слились суровый северный ветер и легкая, бездумная
песенка.

Гу-ля, Гу-ля-ля...

Хоронить Олега пришлось быстро и тихо. Минск без него стал чужим
и враждебным. Деньги кончились.

И – дети были оставлены в уютной квартирке свекрови, а деловитая
мама отправилась на пару месяцев за океан– подработать.

Здесь она пятый год. Фотографии и письма летят с одной стороны
океана, маечки да курточки – с другой. Она собирается вернуться.
Но не сейчас – попозже.

А ночная работа в кабаре требует напряжения. Правда, оно легко
снимается глотком коньяка, приятным собеседником, новыми сапогами...

И все начинается сначала: томное, порой неловкое, всегда позднее
утро

– ночь спит в складках простыни –

поиск косметички, свежие трусики в сумке, такси, ступеньки, ступеньки
под самые облака, ванна, быстрый бутерброд, телефон, полный голосов,
шумные магазины, сладкая диванная дремота, кровожадный телевизор...
И снова

вкрадчивый вечер

надевает синие туфли и юбку с желтым блеском. Подводит влажные
глаза, наклеивает ветви ресниц.

Она идет сквозь толпу, ловит взгляды. Серьги играют в такт каблукам.

Она улыбается.

Скоро перья заколышуться над яркими веками, костюм повторит смуглые
линии, рот плотоядно заблестит – музыка!..

Я подошел к ней в фойе. Фильтр уже нетерпеливо, жирно краснел
в узких пальцах, черные глаза гуляли по лицам в поиске огня...
– и тогда мое робкое пламя было принято с прищуром и улыбкой.

Красный фильтр вернулся к губам: вдох, еще – привычный пожар нехотя
загорелся и лениво пополз вверх, вторя

каждому

жадному

вдоху.

Позвонила сама. То ли благодаря дорогим часам на моей руке, то
ли хронической моей ненавязчивости, то ли – чего греха таить –
обаятельной улыбке. Хватило цветов, ужина в Lacquer, еще чего-то...
и вот я уже приглашен в эту богемную мансарду непосредственной
улыбкой и профессионально-шаловливыми ручками.

До сих пор всякий раз, ступая на этот ворсистый ковер невообразимых
тропических расцветок, я – в который раз – засыпаю. Хозяйка в
ласковых носочках так щебетлива и мила, так невесома и доступна,
что открытые глаза мои не чувстуют враждебности воздуха, грубости
света...спрятались за непонятными прозрачными веками – безмолвными
стражами очередного сна.

Снова говорит о чем-то.

Пью зеленый чай из пиалы.

Комната завешена густым дымным покрывалом.

Незаконченная самокрутка тлеет меж пальцами.

Горькая затяжка обжигает гортань.

Бережно храню дым.

Глотаю.

Сквозь тонкую ткань в дальнем углу многозначительно смотрит постель,
предательски краснеют туфли на шпильке

– какой еще сюрприз приготовила эта маленькая женщина с раскосыми
глазами?..

И я равнодушно считаю чужие глаза, уже видевшие эти сладкие уловки
на смуглых ступнях, поднимались выше по ровным ножкам с нежно-голубой
сеткой вен

– как я люблю эти красивые, вечно уставшие ноги танцовщиц –

вижу влажные спины, мявшие белую ткань, жадные рты на этих красных
губах...

Блестящие ноготки царапают ладонь.

Приглашают в следующий сон, от которого сладко заноет грудь, опустеет
мозг и мышцы забудут пустой каждодневный ритм.

Поднимаются к шее, привычно скользят по груди...

(за белой тканью в манящем углу медленно проявляется силуэт)

...теребят волосы, пробегают по спине...

(на призрачной голове загорается знакомый пожар, ясно чертиться
профиль)

...достигают цели, звучно выдыхают горячий воздух...

(лицо Вероники, родное до судорог, пристально смотрит на нас из-под
рыжих локонов и улыбается)...

Неведомый сквозняк выдувает дурман из головы, в висок возвращается
боль. Плотное, неотвратимое, огромное удовольствие съеживается
и бледнеет.

Гуля смотрит с таким пошлым, сочувствующим пониманием, что рука
сама отбрасывает это чужое тело на пол,

– черный водопад волос течет на пестрый ковровый ворс –

ищет пальто.

Дверь захлопнулась за спиной сварливой старухой, и ветер обнял
меня, как брата.

Шепнул очередную истину.

Толкнул вперед.

Площадь была усеяна пестрыми перьями, бумажными дудочками, стаканчиками
из-под кофе... словно стая птиц приземлилась на площади, чтобы
отпраздновать отлет в теплые края.

Через вечность быстрых шагов впереди замаячил все тот же рождественский
парад. Артисты уже устали.

Глаза искали часовые стрелки, кто-то расстегивал ворот пышного
костюма, а отставшая русалка отцепила хвост и гордо несла его
под мышкой, кутаясь в холодную чешую.

Но музыканты по-прежнему прилежно дули в помпезную медь, гномики
смеялись, инопланетянин тщетно пытался напугать двух случайных
прохожих...

И тут причина странного беспокойства

– шершаво-песочный душевный осадок, знакомая щекотка вдохновения –

при виде уставшего маскарада стала ясна до прозрачности:

улицы были безлюдны.

Суровый рождественский ветер разметал по теплым домам зевак. Молодые
пары, щекастые дети, аккуратные старички сидели у разноцветных
огней и напряженно улыбались в лица друг другу. Ели, дарили друг
другу красивую ерунду и, облегченно вздохнув, уходили каждый в
свой сон.

...а слегка помятые клоуны в блестящих костюмах вдохновенно плясали
на площади.

Окончание следует…