Проза

Заметки о путешествии

из Липецка в Раненбург,

совершенном в месяце июне,

19 и 20 числа 2001г. на велосипеде

Фотография автора

Общее впечатление от г. Раненбурга у меня осталось благоприятное:
тихие улицы, не-спешная жизнь, уютные домики. Домики напомнили
мне рассказы старых русских писа-телей: лавочники, попы, юродивые
на паперти. Домики, о которых я говорю, одноэтаж-ные, тесовые,
укрытые старыми темными деревьями. Если взять размер их, то они
сходны с домами деревенскими, однако вид у них именно городской
и уютность их именно город-ская. Если, чувствуя дуновение прошлого,
я представляю себя в какой-то далекой, ушед-шей жизни, то воображение
неизменно переносит меня в маленький провинциальный город, такой
как Раненбург, но никогда в деревню или большой столичный город.
Касательно же рода занятий, куда помещает меня мое воображение,
то часто представляется мне почему-то образ учителя гимназии:
лето, я снимаю комнату у одинокой хозяйки в таком же одноэтажном,
укрытом старыми кленами доме, каждое утро хожу пешком в гим-назию
по Базарной улице, задумчиво иду у самых окон домов, оглядываю
жизнь вокруг: телегу, переваливающуюся на ухабах, глубокие овражцы,
прорытые стекающими к реке потоками воды, собаку, вышедшую наполовину
из ворот, как бы размышляющую, зевая: «Куда бы мне податься? К
Жучке, что ли, на Миллионную сбегать?». Иногда это не лето, а
весна: солнце, играющее на перекатах бегущих ручьев, светящиеся
сосульки, тихая капель. И весной и летом душа того далекого человека
переполнена тихим ожиданием чего-то радостного, большого, невозможного.
Оно здесь, рядом, протяни руку – коснешься его.

Руководствуясь картой, а также рассуждением, что при продвижении
от окраинных час-тей города к центру, присутствие значительных
домов должно возрастать, я прямиком доехал до главной улицы города,
которую я про себя, где бы я не находился, именую Дворянской:
вот седалище власти, вот городской парк, вот двухэтажные каменные
дома, а вот и собор. К тому времени, когда я добрался до центра
города Раненбурга, солнце уже сошло с вершины неба к земле, на
город пала вечерняя тишина. Жизнь в центре текла также несуетно,
как и на окраинах, даже обычного увеличения числа прохожих я не
заметил. Жизнь обитателей двухэтажных каменных домов, отданных
ныне простому люду, протекает перед домами, прямо на улице. У
дома стоят лавочки, на них сидят старушки, отцы и матери семейств
мирно беседуют стоя, а вокруг резвится детвора (благо движение
автомобилей здесь совсем редкое). Наличие влюбленных пар также,
по моим наблюдениям, свидетельствует о нахождении в центре города,
однако в этот раз влюбленных пар я не обнаружил. Может, ожидали
они пришествия покрывающей темноты, которая превращает повседневные,
скучные предметы, к примеру, какую–нибудь съестную лавку, в нечто
таинственное, иноземное? А может, посчитали они вторник – день,
когда я почтил своим посещением город Раненбург, – слишком обыденным,
днем, когда невозможно родится празднику? Не знаю, но пар не было,
и прохожих тоже было мало.

Я не зря упомянул съестную лавку – обошел те, которые не были
заперты, снабдил я себя всем потребным для вечерней трапезы, приторочил
поклажу и продолжил свой путь. Путь же мой дальше лежал на железнодорожную
станцию, ибо я непременно посещаю вокзалы, как места, составляющие
лицо города, а также вторую ось, вокруг которой вращается го-родская
жизнь. Здесь считаю уместным сделать следующее примечание: имея
от природы самостоятельный ум, предпочитаю я действовать в одиночку,
напрочь отвергая посторонние советы и указания, пока я сам, своим
лбом не стукнусь о стену и не признаюсь себе: «Совет-то, пожалуй
что, дельный был». Сейчас, полагаясь на самостоятельный ум и карту,
на которой можно было разглядеть очерта-ния города и кое-какие
улицы, проложил я направление, долженствующее привести меня, если
не к самой станции, то, по крайней мере, к железной дороге, где
уж будет совсем не трудно мне отыскать самоё здание вокзала. Не
тут–то было – поплутав по городу и два-жды переехав одну и ту
же речку, принужден был я смирить свой гордый ум и расспросить
местных жителей. Руководствуясь их указаниями, и прибыл я благополучно
на станцию Раненбург.

Как и в других уездных городах, мною уже обследованных, станция
г. Раненбурга находится на некотором удалении от той границы,
что когда–то очерчивала старый город. В те времена собирались
на вокзальной площади извозчики, прибывал поезд, выходили господа,
дамы с зонтиками, нанимали извозчика, и он вез их в лучах закатного
солнца по полевой дороге в город. Воображение мое с готовностью
представило и меня самого в той далекой жизни. Слух мой ловил
отдаленные переливы колоколов – благовест, благая весть. Думалось
о чем-то тихом, уютном: о чашке чая, о письменном столе, лампе,
о необъятной, прекрасной жизни, что лежит впереди.

Станция «Раненбург» – тихая, маленькая, неузловая. Поезда, должно
быть, стоят недолго. Торговля вялая: девки лузгают семечки, парубки
пьют пиво. Должен сказать, что вид вокзала, стоящего под парами
поезда, рельсов, уходящих вдаль, нагретых солнцем товарных вагонов,
забыто стоящих в тупике, сам запах железной дороги затрагивает
в моей душе какую-то тянущую, печальную струну. Среди деревянных
тех вагонов есть такие, которые с края кузова имеют маленькую,
накрытую продолжением крыши, площадку; на площадке той есть горизонтальное
колесо с ручкой, непонятного назначения. Гляжу я на такой вот
вагон, нюхаю воздух, мысленно взбираюсь на площадку, состав трогается,
и я мчусь сквозь закатный хладеющий воздух мимо полей, речек,
полустанков, и вся необъятная жизнь расстилается передо мной.
Мчусь всю ночь, а утром выхожу на одном из пустых тихих полустанков,
а там… Там меня встречает что-то большое, невозможное, отчего
замирает сердце. И начинается какая–то другая жизнь.

На станции Раненбург висят большие вокзальные часы. Сверив время,
показываемое часами вокзальными, со временем, которое показывали
те, что были у меня на руке, обнаружил я отставание ручных на
целых полтора часа. «Хм, – рассудил я, – пятнадцать минут, такое
может быть. Ну, полчаса. Но чтоб полтора… Однако, часы вокзальные
должны отсчитывать точное время. Где же и ни быть точным часам,
как ни на вокзале?». Рассудил правильно, но поверил все равно
своим часам. Возможно, я подумал, что в России все может быть,
и вокзальные часы могут стоять и день стоять, и месяц, и год,
пока их не починят. Из-за такой самостоятельности ума, порядок
моего движения сбился, что позже обнаружилось в виде несвоевременного
заката солнца.

Через город Раненбург протекают две полноводные речки: Ягодная
Ряса и Становая Ряса, имеющие слияние на некотором расстоянии
от города. Есть также речка маленькая, носящая название Гущина
Ряса, а есть еще и Раковая Ряса, которая впадает в реку Воронеж
у села Мелихового. Какие трогательные, нежные названия. А сколько
на русской земле еще таких поэтических речек и деревень? Отчего
же на берегах этих речек, в деревнях с поэтическими названиями
течет совсем не поэтическая, темная, грубая, жестокая жизнь? А
впрочем, что это за глупости я говорю? Разве в моей душе не совмещаются
части поэтические с глупыми и ничтожными? Также и в душе народной
соседствуют разные части – и тяжелые и темные, но есть там и та
часть, что воспаряет ввысь, прочь от земной жизни, к бесконечному.

Поскольку ехал я с юга, то первой речкой, которую я пересек, была
Ряса Ягодная. День был жаркий, душный, прохлада реки манила уставшего
путника. Решил я на обратном пути спуститься к реке и совершить
омовение в ее ягодных водах. Туда-то я и устремился, отъехав от
станции. Полное же намерение мое было следующее: вернуться тем
же путём, каким я въехал в город, удалится на некоторое расстояние
от населенных мест, свернуть с дороги и там, среди полей, в укрытии
деревьев, остановится на ночлег. В каком-то смысле все оно так
и вышло, но в самом высшем – нет. Но об этом – ниже.

Речка Ягодная Ряса живописно укрыта веселыми кудрявыми деревьями.
Жилища раненбуржцев, а, вернее сказать, заборы их жилищ подходят
к самому краю воды так, что для меня стоило некоторых усилий найти
спуск к реке. Пробираясь по раскисшей, влажной земле да по крутому
склону, не заметил я, как ботинок мой наступил на доску с торчащим
ржавым гвоздем. Гвоздь тот пробил подошву и воткнулся в большой
палец правой ноги. Или мне показалось, что он воткнулся. Как это
не странно, при моей склонности развивать всякие действительные,
а больше воображаемые происшествия до самых ужасных пределов (нагноение,
столбняк, смерть в дороге и т.д.), но я так и не удосужился поглядеть
– повредил тот гвоздь палец или нет. «Хорошо хоть велосипед не
проткнул»,– сказал я вслух, выдернул гвоздь из ботинка и продолжил
спуск. Еще при первом пересечении Ягодной Рясы в мечтах моих представилось
мне, как я лежу на тихом зеленом бережку под укрытием ракит и
зачарованно наблюдаю ровное течение вод, как живое воплощение
приснотекущего времени. Спустившись к портомойне, которую приметил
еще с моста, обнаружил я обрывистый илистый берег, портомойню,
слишком высоко отстоящую от поверхности воды, а сами воды неприятного
бурого цвета. «Ну что ж, – сказал я себе,– ведь все это поэзия.
Один Господь Бог знает, где хорошо. Это может быть совсем и не
берег реки или дальнее, иноземное государство, а какая-нибудь
осенняя роща или черная лужа на асфальте. Ведь хорошо – это, когда
на душе хорошо, а это может случиться где угодно». Опустил я на
прощанье руки в быстрые воды Ягодной Рясы, вскочил на своего стального
коня и помчался навстречу закату.

Речка Ягодная Ряса живописно укрыта веселыми кудрявыми деревьями.
Жилища раненбуржцев, а, вернее сказать, заборы их жилищ подходят
к самому краю воды так, что для меня стоило некоторых усилий найти
спуск к реке. Пробираясь по раскисшей, влажной земле да по крутому
склону, не заметил я, как ботинок мой наступил на доску с торчащим
ржавым гвоздем. Гвоздь тот пробил подошву и воткнулся в большой
палец правой ноги. Или мне показалось, что он воткнулся. Как это
не странно, при моей склонности развивать всякие действительные,
а больше воображаемые происшествия до самых ужасных пределов (нагноение,
столбняк, смерть в дороге и т.д.), но я так и не удосужился поглядеть
– повредил тот гвоздь палец или нет. «Хорошо хоть велосипед не
проткнул»,– сказал я вслух, выдернул гвоздь из ботинка и продолжил
спуск. Еще при первом пересечении Ягодной Рясы в мечтах моих представилось
мне, как я лежу на тихом зеленом бережку под укрытием ракит и
зачарованно наблюдаю ровное течение вод, как живое воплощение
приснотекущего времени. Спустившись к портомойне, которую приметил
еще с моста, обнаружил я обрывистый илистый берег, портомойню,
слишком высоко отстоящую от поверхности воды, а сами воды неприятного
бурого цвета. «Ну что ж, – сказал я себе,– ведь все это поэзия.
Один Господь Бог знает, где хорошо. Это может быть совсем и не
берег реки или дальнее, иноземное государство, а какая-нибудь
осенняя роща или черная лужа на асфальте. Ведь хорошо – это, когда
на душе хорошо, а это может случиться где угодно». Опустил я на
прощанье руки в быстрые воды Ягодной Рясы, вскочил на своего стального
коня и помчался навстречу закату.

Тут-то и вылезли неучтенные мною полтора часа. Ибо когда я выехал
за черту города и проехал длиннющий пригород, под названием Кривополянье,
солнце уже совсем зашло за край земли (хотя, согласно моим часам,
это должно было случиться только через полтора часа), тьма погналась
за мной по пятам, а все внешние впечатления перебивал жаркий гул
уставшего тела: не могу больше, нужен отдых. Тут уж не до изысков.
(А если есть возможность, я всегда готовлю угощенье из многих
перемен: чтобы место укромное да вид хороший, да ужин из разных
блюд, да день проводить, а ночь встретить, да перепелов послушать,
да звездами полюбоваться, да подумать о вечном.) Добравшись до
подходящего леска, бросил я своего стального коня и пал бездвижно
на землю. Грудь моя бурно вздымалась, ловя воздух, ноги гудели,
в висках била жаркая кровь: «Запалился! Ну, ничего, здесь и на
ночлег расположусь». Не тут-то было. В пустынных тех полях, за
каким– то хреном народилась целая армия комаров. (Чем они там
питаются? Птиц что ли в полёте кусают или сусликов? Да ведь такая
орава любое животное заживо сожрёт.) Комары те были очень голодны
– вряд ли в перелесках тех водятся ещё какие крупные животные,
окромя человека,– и очень обрадовались моему появлению. Отдыхать
не было никакой возможности. Вскочил я опять на своего стального
коня и, как раненный зверь, уже в полной темноте, помчался по
ухабам. Намерение моё было следующее: вернуться опять на главную
дорогу и проехать, сколько хватит сил, прочь от этого гиблого
места. Предыдущий опыт показал мне, что, несмотря на всеобщее
присутствие этих кровососущих насекомых, есть места более комариные,
а есть – менее комариные, а поскольку мне казалось, что более
уже быть не может, то мог я надеяться, что любое другое не будет
так изобиловать сими мерзкими насекомыми.

Продолжение следует