Проза

Заметки о путешествии

из Липецка в Раненбург,

совершенном в месяце июне,

19 и 20 числа 2001г. на велосипеде

Начало

Часть 2

Ночь уже почти полностью заключила землю в свои объятья. Различить
можно было только небо между верхушками деревьев, растущих вдоль
дороги. Тем не менее, я, уже совершенно бесчувственно, как изнурённая
кляча, побуждаемая к движению ударами кнута, гнал своего стального
коня по главной дороге. Сколько я ехал вышеописанным образом,
о том я вам доложить не могу. Утешало меня лишь то, что каждый
поворот колеса сокращал расстояние, отделявшее меня от дома. Наконец
я решил, что дальше ехать уже нет никакого смысла, что вычислить
некомариное место у меня нет никакой возможности, и что единственное
моё упование - упование на промысел Божий и на заступничество
моего ангела-хранителя. Да, если рассудить, какая человек есть
малость в этом мире, вся жизнь его во власти непонятных, часто
враждебных сил; и сколько опасностей подстерегает его ежедневно
и даже ежеминутно на жизненном пути: и свирепые болезни, и падения,
и утопления, и повреждение членов, и самоё душегубство из рук
самого злобного зверя – человека. И что мы в этом мире без Его
заступничества? Как одинокая свеча, горящая на ветру. Дунул -
и нет её. И опять первозданная тьма.

Продравшись во тьме сквозь цепкие заросли чёрт знает какого растения,
выбрался я на противоположную сторону лесозащитной полосы. «Как
будто комаров и впрямь поменьше»,- сказал я во тьму. Поужинав
безо всякого удовольствия, а только лишь для того, чтобы не угас
во мне раньше времени огонь жизни, устроился я на ночлег, и было
в этот раз мне совсем не до звёзд или боя перепелов. Единственное
желание, которое наполняло мою душу, было: провалится в сладкие
объятия Морфея и забыться в них до следующего утра. Провалится
в сладкие объятия мне так и не удалось: комары, хоть и в меньшем
количестве, всё же объявились, также сказалось чрезмерное напряжение
тела. Несмотря на сильнейшую усталость, жаркие волны никак не
желали униматься, но всё били и били о берег. Лишь под утро провалился
я в полузабытье. (Или мне так показалось?) Как бы там ни было,
вновь вступив в полное владение своими чувствами, обнаружил я
себя лежащим в спальном мешке под деревом среди разбросанных повсюду
вещей. Встав, я увидел зрелище неописуемой красы: низинное поле,
залитое туманом, кусты–острова и над всем этим – умытое дневное
светило. Должен сказать, что изумляюсь я больше сейчас, в написании,
тогда же полное изумление я не мог испытать, потому что все чувства
мои были как–бы придавлены бессонной ночью, и самый дух угнетён.
Унынию, однако, мне было предаваться никак невозможно, прежде
должен был я одолеть расстояние, отделявшее меня от дома.

Ещё с прошлого дня засела мысль: а не заехать ли мне на обратном
пути в сторожевой город Доброе? Мысль эта принадлежала к тому
же разряду мыслей, что и ужин из многих блюд или бутылка пива,
которую обещал я себе на полдороге в г. Раненбург. Само событие
это – ужин, пиво – может оказаться непримечательным (как это и
оказалось в нашем случае), но предвкушение его согревает душу,
поддерживает её в унынии, светит, как яркая звезда на небосводе,
обозначая собой награду за лишения и труды: «Ещё немного потерплю,
а там…». А не есть ли и вся наша жизнь беспрестанное ожидание
чего-то – счастья, какой-то другой жизни: «Ещё немного потерплю,
а там…». Рассуждение о яркой звезде на небосводе есть рассуждение
общее, а вот зададимся-ка вопросом: отчего это направил я свой
взор именно в сторону Доброго? Как я уже писал выше, душа моя
какими-то таинственными нитями связана с маленькими уездными городками;
вид тихих улиц, в задумчивости вспоминающих прошедшую жизнь, гераней
в чистых окнах, всяких тупичков, двориков, крепких ворот на кованых
петлях полно для меня неизъяснимого очарования. Всё оно какое-то
неправильное, кривое, разбросанное, выросшее, как чертополох,
под действием тени, почвы, солнца - как Бог на душу положит. Влечёт
меня это очарование: спустится по кривой улочке к реке жарким
летним днём, опустить руки в её воды; или погрустить под старым
клёном в сиротливый осенний дождь: капли бьют по железной крыше,
стекают тонкой струйкой, упадают на землю, растворяются в ней.
А не так ли и наши жизни: стекают, упадают, растворяются?

В город Доброе в этот раз мне не суждено было заехать. Да не всё
ли едино: заехать или не заехать, остановится здесь или там, но
ехать нужно, чтобы добраться мне к вечеру до благословенного города
Липецка. Итак, оседлав своего стального коня, отправился я в обратный
путь, и здесь в начале пути было мне небесное видение: облако,
летящее с позлащённой утренним солнцем вершиной. Всё такое воздушное,
всё такое невесомое – тончайший перелив белого и небесно-голубого.
«Вот, - думалось мне, - когда-нибудь и я стану чистым духом, буду
сидеть на вершине такого облака и глядеть сверху вниз на всю эту
жизнь».

Между прочим, средняя скорость моего движения равняется 8 км/час
(если поделить всё пройденное расстояние на время в пути). Когда
едешь по ровной дороге и считаешь верстовые столбы, то получается
около 20 км/час, но средняя всё равно равняется восьми. Впрочем,
восемь так восемь, еду я в охотку, по своей воле, и хоть есть
у меня и расписание движения, и место назначения, но, в конечном
счёте, всё это - поэзия, и если я почувствую сильное устремление,
то и поеду направо, а пожелаю развернуться и ехать обратно, то
так и сделаю, и никакое расписание мне тут не указчик.

Петух имеет гордость ума, коза есть животное, известное своим
своеволием, но и корова также может проявить самостоятельность.
Если же вознестись в область отвлечённого мышления, то можно высказать
следующую мысль: есть правильное течение, но среди всеобщего правильного
течения обязательно объявится завихрение – струи, текущие вбок
или поперёк. И это есть закон жизни. Мысль же эта родилась у меня
в голове при следующих обстоятельствах: одолев приличный отрезок
пути и чувствуя усталость, я стал искать место, подходящее для
отдыха. «В лес не поеду – там комары, а найду-ка я луговой взгорочек,
чтобы и лежать удобнее и жизнь наблюдать». Каковой взгорочек –
глубокий овраг - и узрел я за селом Крутое. В том овраге коровы
дружно щипали сочную траву. К ним же был приставлен пастух – для
наблюдения за порядком. Одна игривая коровка отделилась от стада
и взобралась выше по пригорку. Если бы она могла говорить, то
молвила бы, пожалуй, следующие слова: «Неправильно вы живёте –
здесь трава слаще!». Пастух направился к ней, стараясь зайти выше
и загнать её обратно в стадо. Подождав пока пастух подойдёт поближе,
коровка, чтобы не дать себя окружить, перешла вверх по склону.
Увидев такое безобразие, и что ему приходится утруждать себя из-за
какой-то коровы, пастух щёлкнул кнутом и прокричал в её сторону
какие-то слова, которые я, за дальностью расстояния, не мог расслышать.
Полагаю, что слова те были оскорбительные, потому что коровка,
скосив глазом на пастуха, отошла от него на некоторое расстояние
и вновь принялась щипать травку в отдалении от стада. Так продолжалось
несколько раз, закончилось же тем, что коровка и пастух удалились
вниз по склону из поля моего зрения, а я сделал вышеприведённое
заключение.

Речка Мартынка есть полевая речка, питающая своими водами реку
Воронеж. У моста речка разливается, а затем опять сужается до
обычных своих размеров и несёт воды к устью в тени ольхи и ракит.
«А не есть ли тенистый берег реки - место наилучшее для привала
в жаркий день?» - здраво рассудил я. Ещё на пути в г. Раненбург
обнаружил я невдалеке от дороги совершенно поэтическое место.
Представьте себе: маленькая речка, весело несущая свои воды в
тени деревьев, деревянный настил из старых, потрескавшихся досок,
выдающийся маленьким мыском с берега, напротив – лужок, залитый
солнечным светом. Настил тот был вровень с водой, взошед на него,
опустил я свои усталые руки в прохладу её и долго сидел так, глядя
на мерное течение, на зелёную глубину, маленькие водовороты, рождённые
невидимыми подводными препятствиями. Увижу ли я когда-нибудь сии
берега или воспоминанию о них суждено жить со мной до скончания
дней и растворится со мной в небытии? Думаю, что не только моя
душа, но и душа всякого человека восстаёт против мысли, что весь
он, без остатка, должен раствориться в бесконечном потоке времени,
что всему, что он видел, чувствовал, думал суждено уйти в небытие.
Хочет он схватить словом, звуком ускользающее мгновение, запечатлеть
его, чтобы другие люди, которых он никогда не встретит в этой
жизни или те, что придут после, пережили вместе с ним это мгновение.
И так обретёт он бессмертие. Ведь, когда я читаю книгу, то как
бы разговариваю с человеком, и для меня он живой. (А не это ли
желание водит и моей рукой, когда я пишу эти строки?)

Охладив руки и омыв лицо, расположился я рядом с мыском потрапезничать.
Откинувшись к стволу и глядя задумчиво на сие ласкающее взор полотно,
приметил я ещё один предмет, выступивший только сейчас из переплетения
веток, как бы последний мазок, завершающий живописное сие полотно:
невдалеке от места, где я расположился, лежало бревно, перекинутое
через речку, к бревну тому были приделаны поручни, а всё вместе
составляло маленький деревянный мостик. «Эх,- сказал я себе,-
жаль, что не наделён я даром живописания, и пусть вид тенистого
берега, речушки и мостика в тысячах сочетаниях встречается в истории
живописи, но я же живу свою жизнь в первый раз и для меня всё
это – откровение». А не так ли и во всём другом: видишь, слышишь,
читаешь, но не видишь, не слышишь, не понимаешь, потому что нет
внутреннего опыта переживания этого чувства, потому что не дорос
ещё до этой мысли (а дорастешь ли когда-нибудь? может мысль эта
мимо тебя?), но придёт время, поразит звук, вспомнишь мысль и
озаришься – да, это так; правильно. Значит, мысль та проникла
внутрь тебя, значит, она стала твоею.

Лежал я так в одиночестве, размышляя о том, о сём, но вскоре покой
мой нарушила стайка деревенской молодёжи, расположившейся на противоположном
берегу. Они бултыхались в речку, фыркали и всякими другими звуками
выражали свою радость. При этом из уст особ женского пола совсем
ещё нежного возраста исходили всякие непотребные слова, чему я
сильно подивился: «Где же деревенская невинность и простодушие,
да и девичью честь нельзя забыть при этом?». Показалось мне даже,
что они красовались этими словами, полагая знание их за признак
цивилизованности и особой тонкости ума. Что ж, так устроен мир,
и не мне исправлять его пороки. Да и как я могу знать, что в нём
исправлять, ведь я не знаю ни цели его устройства, ни даже смысла
своего существования? Может быть, в соответствии с этой высшей
целью, разврат должен проникнуть в сельские кущи и поразить неокрепшие
деревенские души? А, может быть, и нет в его устройстве никакой
цели и никакого смысла, а есть лишь бессмысленное вращение и случайное
столкновение тел?

На карте у меня обозначена речка Скороминка и нарисован маленький
мостик. Дважды, двигаясь туда и обратно, должен был я миновать
её, но и в первый и во второй проскочил я её не приметив (а я
непременно обращаю внимание на все речки, что встречаются мне
на пути). По крайней мере, сейчас, оглядываясь назад, я не могу
извлечь из памяти какие-либо обстоятельства, с ней связанные.
И впрямь Скороминка. (То есть скромная, скрытная?)

Позвольте здесь и завершить свои записки. Быть может, у вас возникнет
вопрос: почему я так внезапно прервал своё повествование, и что
же приключилось со мной после? Но не есть ли описание путешествия
тоже своего рода путешествие, но уже по бумаге; и не важно, где
и как закончится действительное путешествие - бумажное путешествие
живёт своей жизнью. Из того, что я пишу эти строки, вы можете
заключить, что я благополучно добрался до богоспасаемого града
Липецка. Сижу у окна, смотрю на облака, подумываю уже о следующем
путешествии. Даст Бог, совершу и его, и, может быть, опишу на
бумаге. А может быть, и нет: ведь, в конечном счёте, движение
моей жизни также происходит помимо моей воли, но по воле каких-то
поэтических сил, которые прокладывают её путь.