Проза

Егор-чик

Начало

Словом, приехали Вовка с Игорем в один из заволжских колхозов и для
знакомства выпили бутылочку с парторгом и председателем
правления. Игорь подарил им по книжке своих стихов.
Председатель, впервые живьем увидав настоящего поэта, до того
разволновался, что подписал контракт на «изготовление и установку
памятника солдату» с суммой, почитай, вдвое, превышающую
реальную стоимость работы. Несмотря на хроническую убыточность,
деньги в колхозе крутились не малые.

Кроме того, колхозные руководители дали команду сельским строителям,
и у клуба за ночь матюгающиеся мужики возвели кирпичный
постамент. Он вырос пока Вовка с Игорем, председателем колхоза
и парторгом, рассуждая о достоинствах советской поэзии,
квасили в партийном кабинете. На стене парткома, на самом
главном месте, рядом с двумя Ильичами почему-то висела культовая
копия картины «Иван Васильевич убивает своего сына».

Парторг колхоза Егор Иваныч, убедив всех в том, что Маяковского
любить нельзя, что он не складно пишет, ровно в 2 часа ночи
запел песню про Стеньку Разина. У парторга не было даже
признаков музыкального слуха, и голос был отвратительно-скрипучий,
но владел он им виртуозно. А для придания своему вокалу
бархатной волнистости, в нужном месте он тряс под столом кулаком.

На следующий день Игорь с Владимиром с утра позвонили знакомому
скульптору – ширпотребщику. Игорь сказал своему старому коллеге
по художественному цеху только одно слово «Вези!» и положил
трубку. Пока ждали приезда ваятеля, прогулялись по
территории хозяйства и даже заглянули в шоколадный цех колхоза. Кроме
мяса, молока и зерновых, многоукладное хозяйство
производило еще и конфеты. Из-за отсутствия современного оборудования
конфеты в сельском цеху делали без фантиков и расфасовывали
в фанерные ящики россыпью. В сельскую и городскую торговую
сеть конфеты поступали уже намертво слипшимся комком.
Продавщицы сильно ругались, с трудом отрезая от конфетного комка
сразу по пять килограммов сладости, которая тут же шла
покупателю на производство самогона.

-Продавали бы сразу сахаром, бестолочи! – судачили местные.

Затем художники некоторое время топтались и курили в фойе
закопченной конторы. Направо была дверь председателя, налево –
парторга, прямо на двери была рукописная табличка с надписью
«СПЕЦЫАЛИСТЫ». Рядом еще одна дверь, за которой толкалась
остальная колхозная шушера, окружавшая главбуха, вплоть до ведущего
истопника. Штаты были раздуты до отчаяния.

Вышел покурить агроном – старый Вовкин знакомый. В это время из
двери парторга раздался звук закрываемого изнутри замка –
чик-чик.

– Зачем это он закрывается? – удивился Вовка, глядя на весельчака
агронома. – Секретный партийный доклад пишет, что ли?

– Это у него технология жизни такая, – хитро улыбнулся агроспец.

– То есть?

– Он должен выпивать по 50 граммов каждые 40 минут, иначе его умная
партейная голова перестанет работать. У Иваныча есть сейф,
на котором стоит Ленин (бюсты Ильича были в каждой бригаде, а
у парторга главный Ленин), в этом сейфе он и хранит водку.
Хотите прокомментирую?

– Крой.

– Вот сейчас уже Егор Иваныч отворил сейф, – начал весело
комментировать агроном. – Достает бутылку, открывает пробку, кладет ее
на голову Ильичу, наливает стопку. Настраивается, выпивает,
морщится, занюхивает вареным яйцом, закусывает, закручивает
пробку и ставит бутылку обратно. Теперь захлопывает сейф,
смотрится в зеркало, причесывается, выдыхает хмельной воздух,
подходит к двери. Сейчас откроет.

И в подтверждении знаковых слов агронома из парторговской двери
раздался знакомый звук – чик-чик.

– Чудеса! – расширил глаза Вовка. – Тебе не агрономом, медиумом работать.

– Да об этом все знают, – застеснялся агроном. – У нас вся деревня
про себя его так и называет Егор-чик. Я выхожу сюда курить
уже пять лет, и за это время ничего не изменилось. Только у
него амплитуда между стопками с годами становится уже.

Егор Иваныч в колхозе слыл личностью крайне неординарной,
неколебимой и мужественной. В сельское хозяйство он был брошен на
понижение из города. Районная парторганизация ревностно
относилась к кадрам и не терпела, когда парторги крупных
предприятий, коим тогда являлся Егор Иваныч, пьют больше, чем
сотрудники РК КПСС.

По приезду в ссылку, в колхоз у горожанина Егор Иваныча сразу
появился необычайный и живой интерес ко всему сельскому, исконному
русскому. Уже на второй день, проходя мимо «Чайной», он
подошел к оставленной кем-то унылой лошади, отечески потрепал
ее по морде и, пытаясь взбодрить грустное животное, сказал: «
Ну что Гнедой, как ты тут?». При этом он нечаянно дыхнул на
тягловую силу хмельным духом.

Оказывается, кони, как и собаки, на дух не переносят спиртного, и
мерин Гнедой, который при расследовании оказался кобылой
«Дуськой», не раздумывая, вцепился зубищами в плече новому
парторгу. Крик стоял великий. Выскочивший из «Чайной» возчик
отогнал лошадь за угол и, жалеючи, накатил ей «за норов» по
крутой заднице кнутом. А охающего Егор Иваныча отвели в медпункт,
где плечо перевязали. Пока веселая медсестрица делала
пострадавшему укол от бешенства, чуть не плачущий Егор Иваныч
спросил:

– Скажите доктор, а бешенство это сильно плохая болезнь?

– Сильно плохая, – в тон ему ответила веселая мед работница, – зато
знаю сильно хорошую.

– Ну, и какая же хорошая? – морщась от укола, спросил парторг

– Склероз, – сказала сестра, – и ничего не болит, зато, каждые пять
минут – новости.

На предложение членов парткома колхоза пойти на больничный, Егор
Иваныч публично и с пафосом, принятым в среде профессиональных
партработников, отказался, сказав, что никакая махровая
лошадь не сломит дух настоящего коммуниста. Правда, потом
выяснилось, что в день выдачи жалования, он получил и 100%
«больничных», равняющихся зарплате, и полную зарплату. Председатель
ревизионной комиссии колхоза нормировщик Напылов задал
секретарю парткома робкий вопрос, мол, надо получать что-то
одно: или больничные, или зарплату?! На это Егор Иваныч, не
задумываясь, ответил:

– А что вы хотели? Скажите, я болел?

– Ну, болел, – подтвердил председатель ревизионной комиссии.

– Но работал?

– И работал, – согласился изумленный председатель.

– Поэтому-то я и получил и больничные, и зарплату.

Посрамленный общественник долго чесал затылок, потом ушел.

Главбухом колхоза к тому времени уже работала жена Егор-чика, как
верная декабристка, последовавшая из города за мужем в
деревенскую ссылку.

В деревне Егор Иваныч прижился сразу. На ленинских субботниках он
очень красноречиво и убедительно говорил сельчанам о пользе
«красных суббот», как ленинской традиции, в формирование
коммунистической личности и первым поднимал бревно. А по вечерам,
замучив колхозного киношника, у которого в клубе находился
сельский радиоузел, с 19.00 до 20.00 вещал по местному радио
о колхозных новостях и проблемах, делая упор на критику
местных выпивох. То, что он сам, бывало, после радиопередачи на
глазах радиослушателей шел через площадь зигзагами, считал
оправданным.

– Если не я, то кто?! – убеждал он утром председателя.

Председатель, который приходил на работу всегда опохмеленным, хлопал
его по плечу и говорил: – Не переживай, Иваныч! Я все
понимаю. Воспитательная работа – это ведь не хухры-мухры. Если ты
сам напился, а двоих от этого отвадил, и они вышли на
работу – значит уже успех!

После этого Егор Иваныч вообще уверился в волшебной силе своего
партийного слова, признавая в ней необъяснимую моральную
потенцию. Поэтому, вызывая под вечер к себе в кабинет замеченных в
выпивке во время работы коммунистов и беспартийных, он
по-товарищески говорил:

– Кончай пить. Ты же видишь, ты одинок в этом мире. Весь колхоз, не
покладая рук, следуя линии....

– Так ведь, Иваныч, – сказал ему однажды механизатор Гульнев, – мы
же в замкнутом кругу витаем: живешь – хочется выпить, выпьешь
– хочется жить...

– Ну, ты мне тут не философствуй, – возмущался Егор Иваныч, –
придумал, понимаешь, круговорот воды в природе.

– Водки, – поправлял его Гульнев.

– Я не знаю чего, но только круговорот. Это не правильно. Для
строительства социализма пьяные строители не нужны. Только тогда
мы ступим на светлую дорогу коммунистического будущего, когда
всем скопом бросим пить!

Убедить мужиков во вреде выпивки, обычно переходящей в запой,
красноречивым языком парторга было проще простого. Но, все равно,
скопом не получалось. Бросали поодиночке.

Вызванный «на ковер» колхозник к концу горячей речи Иваныча плакал,
разбрызгивая слезы, бил себя в грудь и обещал «завязать».
Между прочим, в колхозе находились и волевые мужики, которые
после данного слова и впрямь бросали пить на целую неделю, а
то и больше.

Правда, в эти светлые дни у некоторых в голове крутились нездоровые
мысли и оформлялись в вопросы по поводу правильности
организации коллективной работы? Почему ни в деревне, ни в
райцентре в магазинах отродясь не было колбасы, хотя колхозные
грузовики каждый день везут на мясокомбинат в область то коров,
то свиней, то овец? Почему нет масла, когда колхоз из месяца
в месяц рапортует о досрочном выполнении задания по
производству молока? Почему… словом, вопросов, которые они
планировали при случае задать парторгу, было очень много. Но только
планировали. Потому что к тому времени, когда вопросы в
голове у мужика полностью созревали, он снова начинал пить. А
Егор Иваныч борьбу с пьянством уже заканчивал и переключался на
экономику хозяйства. Поэтому настоящая, решительная и
справедливая Россия не давала о себе знать долгие годы, прячась
где-то в подсознании мужиков на границе между осознанным
существованием и запоем.

После того, как товарищ Леонид Ильич произнес знаменитое «Экономика
должна быть экономной», Егор Иваныча обуял творческий зуд
рационализатора. Он ходил в библиотеку, копался в научных
сельскохозяйственных журналах, читал, изучал, думал, разыскивая
научные пути повышения калорийность питания животных, а,
следовательно, и их молокоотдачу с одновременным снижением
потребляемости кормов?

Начитавшись Дарвина, он пришел к выводу, что только эволюция
способна привести биологический объект к полному совершенству.

– Раз обезьяна стала человеком, то корова должна стать по меньшей
мере суперкоровой?! – убежденно говорил он на собрание
животноводов. – Почему мы должны для нее строить коровники,
кормораздатчики и прочую ерунду. Почему мы должны создавать для нее
тепличные условия и тратить вечно недостающие деньги?? Да
мы лучше всем колхозникам зарплату повысим! Ведь живут же
лоси в лесу и кабаны и дают хорошее потомство. Корова должна
обитать в естественных условиях, к которым она быстро
приспособится и еще будет благодарна человеку, что мы не ввергаем ее
в конфликт с природой.

После зажигательной речи парторга тут же на собрание было решено –
группу коров на отдаленной ферме содержать исключительно под
открытым небом, назвав ее группой экстремального содержания.
Результаты сказались незамедлительно: уже к ноябрю буренки
научились спать стаей, прижимаясь боками друг к другу, и у
них наметился рост шерсти. Каждые две недели бригадир измерял
длину шерсти у коров и заносил в специальную книгу. К лютым
Крещенским морозам коровы как-то сами натаскали соломы и
утеплили ею свои лежанки. Они бродили по загону и, как олени,
копали копытом снег в надежде добыть прошлогоднюю траву.

В январе у них наметился невероятно бурный рост шерсти, а к февралю
некоторые наиболее восприимчивые к естественной среде
обитания буренки уже походили на мамонтов. Если бы в наш
просвещенный век, благодаря усилиям археологов и художников мы не
знали, как выглядят мамонты, то Олониховских коров все бы и
принимали за мамонтов. Успех был полным. Некоторые коровы,
правда, сбежали в лес. Их вылавливали. И в бюджете хозяйства
впервые за историю существования колхоза и мироздания появилась
новая расходная статья, утвержденная районным Управлением
сельского хозяйства – «на одомашнивание крупного рогатого
скота».

В колхозе по этому случаю устроили праздник, а местная газета
отметила эксперимент как успешный, хотя в заметке не было ни слова
не сказано о том, что коровы уже давно перестали доиться.

– Ничего! – говорил утром Егор Иваныч председателю колхоза. –
Перезимуют как-нибудь, а летом наверстаем и план по молокоотдаче,
и по мясу. И по шерсти, – добавил он, чуть подумав. – Еще
прогремим на всю область!

– Чего? – оглядываясь кругом, переспросил расстроенный
обстоятельствами, председатель. – Ты с кем это разговариваешь-то?

Параллельно проходили и другие эксперименты. Ближе к масленице в
колхозе стали подходить к концу зимние запасы кормов для
основного, не экспериментального стада, и наступала пора научно
обосновывать бескормицу в хозяйстве перед вышестоящим
начальством. В ход пошла старая солома, на которую буренки смотрели
с отвращением, но ели, потому что другой еды не было. Именно
в это время Егор Иваныч с расчетами в руках пришел и
доказал сначала председателю, а потом и всему правлению колхоза,
что если днем коров подвешивать на специальных ремнях, то они
будут потреблять кормов вдвое меньше, а молока давать
больше. Потому что, стоя весь день на ногах, они тратят
драгоценные калории, необходимые для воспроизводства молока.

Впрочем, этот подход можно было применить и к лошадям, потому что
лошади днем вообще не едят, поскольку, работают, а едят только
ночью. Причем, спят лошади стоя и только попусту тратят на
это калории, которые потребуются от них днем. В виду этого
подвесной способ содержания лошадей также обещал много
экономических выгод.

Его поддержал инженер хозяйства, у которого в страдную пору из
тридцати тракторов обычно работали только пять, и необходимые в
поле киловатты механической энергии могли компенсировать
лошадки. Осторожное правление высказалось за то, чтобы не
переводить сразу все хозяйство на подвесной способ содержания
скота. А сначала, так же как и с «экстремальной» группой,
экспериментировать на специально выбранной ферме. Ферме сильно не
повезло, так как

эксперимент провалился уже через неделю. Это произошло из-за того,
что инженер неверно спроектировал подвесную конструкцию.
Утром поднятые специальной «механической рукой» двадцать
экспериментальных бурёнок целый день висели над кормушками и не
могли ни есть, ни пить, ни жевать. Могли только махать хвостами
и дрыгать ногами. Потому что один из ремней, вместо того
чтобы фиксировать коровью грудь, через час сползал и
фиксировал морду, да в таком положении, что коровьи глаза целый день
недоуменно смотрели в паутинный потолок, а рога упирались в
спину. Буренки еле-еле выдерживали до вечера, когда
ответственный за эксперимент механик Самолетов приходил на ферму и,
по обыкновению ругаясь, выключал специальный рубильник.
Коровы рушились на деревянный пол и долго приходили в себя,
оставаясь в позе перевернутого коромысла.

Приехавший в колхоз по чьей-то кляузе главный зоотехник района
обматерил и инженера и колхозного зоотехника, а все эксперименты
запретил. Парторгу только сказал, что его предложения
антинаучны. На что, тёртый в способах убеждения оппонентов,
парторг ответил, что академика Вавилова тоже подвергали гонениям и
называли его теорию антинаучной, а оказалось совсем
наоборот...

– Ну и дурак ты, Егор Иваныч, прости господи, – сказал зоотехник.

Впрочем, от продолжения эксперимента со скотом Егор Иваныч и сам
отказался, потому что был охвачен новой идеей – увеличения
доходности хозяйства за счет развития подсобных промыслов.

Однажды Егор Иваныч съездил в командировки на Украину, где
встретился со своим старым партийным товарищем. После этого Егор
Иваныч целый месяц уговаривал председателя хозяйства, чтобы
колхоз оплатил, своего рода, производственно-торговый
эксперимент, который заключался в организации производства и поставки
в торговую сеть одной из украинских областей – «сала с
орехами в шоколаде». Но, председатель, разуверившись в
новаторских способностях партийного предводителя колхоза, только
махнул рукой и сказал.

– Плюнь, Иваныч! У нас, понимаешь, падеж скота, а ты со свом
шоколадом в сале… Работай с людьми. Они больше нуждаются в твоей
помощи.

Вечером в своем УАЗике, выпив стакан водки, председатель ткнулся в
«бардачок» за закуской, но не нашел ни корки. Впопыхах
схватил какую то промасленную тряпку, но и ее терпкий запах почти
не отбил одуряющий вкус местной водки. Хватая, как последний
раз в жизни, ртом воздух, он попытался мысленно представить
себе селедку с луком или еще что-то, остро пахнущее, – но и
аутотренинг не помог. И тут ему вспомнилось предложение
парторга про сало в шоколаде. Он живо представил его вкус и
запах, и председателя чуть было не вывернуло наизнанку.

– Нет, уж, экспериментировать не будем! – тяжело дыша, твердо решил
председатель.

Кальсоны отечественные, фрак от Кардена

Наконец, на грузовике приехал суетной и растрепанный провинциальный
скульптор. Он был так лыс, что было удивительно, как можно
быть еще и таким растрепанным? Он был озабочен, бородат, с
признаками благородного интеллекта в глазах. Но, был так
отчаянно пьян, что разобрать эти интеллектуальные тонкости в его
глазах не было никакой возможности. Скульптор привез свое
ваяние, состоящее из трех разных частей: тяжелые ноги,
туловище с руками и вооружением, и голова с бетонной имитацией
повязки на лбу. Все свалил на площади и, махнув рукой, уехал.

За отсутствием в колхозе крана, председатель прислал в

помощь автопогрузчик, благодаря которому наши ребята быстро
водворили все эти части в последовательности на сырой еще постамент.
Через каждый час из конторы выходил одеревенившийся за годы
сельской жизни парторг, одетый по-местному модно: на нем
была зеленая в белую клетку рубаха, красный галстук, серый
пиджак, наглаженные, блестящие на коленях черные брюки,
заправленные в кирзовые сапоги, а на плечи была накинута синяя
фуфайка. Не смотря на весеннюю прохладу, он носил коричневую
фетровую шляпу. Парторг строго наблюдал за работой,
многозначительно кашлял в кулак и изредка советовал, как и что лучше
делать, чтобы это все было, тык-скыть, с идеологическим
уклоном.

Когда парторг, наконец, ушел, дело было сделано: швы замазаны
гипсом, а сам памятник покрашен бронзовой краской. Игорь и Вовка
спустились на грешную землю. Как это и принято у настоящих
художников, они отошли метров на десять, чтобы критически
оценить свой труд. И тут Вовку продрал ужас. Как человек немного
знакомый с военной историей, он сразу понял, что сделали
что-то не то. Уж не говоря о лице солдата, которое ваятели не
наделили печатью хотя бы простой осмысленности, недоумение
вызвало сначала оружие. Вроде, он держит автомат с круглым
диском, а заканчивается оружие каким-то винтовочным стволом со
штыком. Потом вызывали подозрения обмотки на ногах солдата.
Если они есть, то не должно быть парадного кителя и
орденов. Обмотки солдаты носили лишь в начале войны, а тогда не
только орденов не давали, еще и погон не носили. И потом, куда
делась каска солдата, которую он должен держать в левой
руке? Все эти опасения Вовка высказал техническому руководителю
проекта Игорю.

Игорь крякнул, выругался, помолчал и сказал:

– Ладно, авось проскочит?!

Чтобы авось проскочило, парни пошли в сельмаг, купили две
андроповки, закуски и прямиком пошли к председателю. Тот, по принятым
в колхозе правилам, уже под "газом" сидел у парторга и
рассуждал о ремонте техники перед посевной (дело было в самом
начале мая). Через час, после возлияния, художники и колхозные
руководители, чуть не обнявшись, пошли смотреть работу.

Пришли.

На фоне темнеющего в сумерках неба памятник высился грозным
напоминанием о несгибаемой воле русского солдата, а оружие в его
руках олицетворяло великую мощь и силу Советской страны. С
минуту все молчали.

Вовка, весь издерганный из-за своих переживаний по поводу внешних
качеств солдата, стоял и горестно размышлял о том, как они с
Игорем будем выкручиваться, когда вскроется недоразумение с
одеждой изваяния?

– Ведь все надо переделывать. А ему завтра с утра ехать в
командировку. Как быть, что делать?!

От страдальческих мыслей Владимира оторвало какое-то всхлипывание.
Он обернулся и увидел: председатель, обняв Игоря и
шатающегося парторга, плакал, не скрывая слез. Потом он, оттолкнув
своих попутчиков, церемониально выпрямился, постоял, и
торжественно, поднимая пыль и чеканя шаг по песочной площади, пошел
к подножью памятника. Видя такое дело, парторг перестал
шататься и встал по стойке «смирно». У всех были самые серьезные
лица, присущие моменту. Председатель остановился в пяти
шагах от пьедестала, выпрямился, положил руку на сердце, низко
поклонился и, высоко задрав голову, сказал памятнику:

– Мы вас никогда не забудем!– затем он еще раз поклонился,
развернулся и, вытирая рукавом слезы и не обращая ни на кого
внимания, побрел в контору.

Там он вновь оживился, повеселел, достал из сейфа еще одну бутылку
водки, долго обнимал Игоря и Вовку. А разливая, говорил:

– Ну, удружили, ребята. Век не забуду. Теперь и любое начальство
можно принять. Да что там начальство, теперь и перед сельчанами
не стыдно. Знаешь, сколько их тут погибло? Правильно я
говорю, Иваныч? – не уточняя, кто тут погиб, председатель
хлопнул по ватной спине закусывающего парторга.

– О-о, а-а-а, у-у-у, – полным ртом утвердительно замычал Иваныч.
Кончик его ярко-красного галстука плавал в банке с килькой в
томате.

Затем щедрый председатель, не скрывая своего деревенского
самодурства, чуть не ночью вызвал кассиршу и велел рассчитать
художников. Кассиршу привез на мотоцикле парнишка лет четырнадцати.
Она недовольно прошла в свою коморку, долго гремела ключами
от сейфа, щелкала костяшками счет. Мотоциклист остался ждать
мать у заборчика перед входом в контору, где справа и слева
от калитки висели портреты, над которыми крупным плакатным
способом было написано «Лучшие люди колхоза».

Портрет председателя колхоза висел с правой стороны от калитки,
парторга – с левой. Расположение портретов также было не лишено
идеологического уклона. Слева, сразу за парторгом, висел
председатель профкома, комсорг, далее шла сошка помельче –
пропагандисты всех бригад, активисты, завершали левую портретную
галерею, невесть как попавшие в члены колхоза, завклубом и
художественный руководитель ансамбля песни и пляски. Это
была духовная элита хозяйства. А председатель возглавлял
светскую и техническую, поскольку сразу за председателем висел его
заместитель, председатель сельсовета, главный инженер,
агроном, зоотехник, бригадиры тракторных и полеводческих бригад
и заведующие молочно-товарными фермами. Галерея
заканчивалась главным снабженцем хозяйства. Истинных тружеников полей и
ферм: трактористов, доярок и полеводов среди хороших людей
колхоза не оказалось.

Наконец, кассирша вышла, велела расписаться в ведомости, выдала
деньги и, не попрощавшись, уехала со своим спутником.

Вовка с Игорем покинули приветливое село на первом автобусе.

Проезжая мимо колхозного Дома культуры, художники в четыре глаза
смотрели на творение рук своих. Несмотря на недоразумение в
обмундировании, солдат веско возвышался над деревенской
площадью и над деревьями. Хоть и стоял он в обмотках, но свежая
бронзовая краска на его парадном кителе и орденах так ярко
горела, отражая первые лучи утреннего солнца, что на фоне серого
деревенского пейзажа эта картина смотрелась очень даже
торжественно и празднично!

– Красавец! – восхищенно прошептал Вовка.

Оказывается, шаромыга – скульптор все на свете перепутал и

вместо ног и головы солдата – Победителя, ввернул им ноги и голову

солдата-Героя. Поэтому то он и оказался в парадном кителе, весь в
орденах, а на ногах были обмотки. Для людей, несведущих в
разнообразии формы одежды военнослужащего, особенно для дам,
можно пояснить на цивильном примере: представьте, что на
постамент поставили не военного, а гражданского человека. У него
мужественный взгляд, на плечах блестящий, строгий фрак от
Кардена, белоснежная рубашка от этого же кутюрье и черная
элегантная бабочка, а ниже идут, пардон, одни только кальсоны, а
обут он в зимние ботинки постового милиционера от фабрики
«Красный ухарь».

В колхозе лишь через год сообразили, что в памятнике что-то не так,
и заменили винтовочный ствол на автоматный. А ноги обули в
цементные сапоги. Причем, доработку изваяния проводил, скорее
всего, руководитель ансамбля песни и пляски, и сделал это
непропорционально. У солдата получились какие-то
сапоги-скороходы разного размера, а автоматный ствол скорее походил на
современный гранатомет РПГ-7. Но, ничего! Каждый год на 9 мая
там проводят летучие митинги, пьют за Родину, за Сталина и
за Победу.

За хлебушком

Прошел час или больше. Наконец появился Саня.

– Ребята! – крикнул он с высоты берега, – если все-таки хотите
хлеба, то по коням. Здесь магазин закрыт, а до Хахал еще пять
километров пути, тамошний сельмаг работает до девяти вечера.

– А где ты час пропадал? – удивился Мишка, подозрительно глядя на
возбужденного Александра.

– То да сё, да живот прихватило после вашей армейской тушенки, –
ответил Саня, стаскивая свою байдарку в воду. – Да ладно
разбираться, магазин закроют!

Мы уселись в байдарки. Полчаса «лету», и вот уже наверху с левого
берега показалось утопающее в зелени село. Подплыли к
красивому деревянному мосту, перекинутому через Керженец. Байдарки
остался сторожить Игорь, а мы вчетвером поднялись на высокий
берег. Деревянный, выкрашенный в синий торговый цвет магазин
находился в двух шагах. На его крыльце сгрудились, судача,
местные бабенки. Они ожидали, когда с той стороны через мост
пастух пригонит деревенское стадо коров. На истоптанной и
пыльной автобусной остановке два пацаненка лет семи
куролесили на мопедах, извергая рев однотактных моторов без
глушителей и синий ядовитый дым.

В прохладном темноватом после улицы магазине нас встретили две
барышни-продавщицы. Одна была совсем молоденькая, другая старше.
Они сидели возле весов за прилавком и грызли семечки.
Большая алюминиевая миска перед ними была полна шелухи.

Поздоровались.

– А нам бы, барышни, хлебушка? – вопросил у девушек Вовка. Вовка
привык чувствовать себя весьма респектабельно в любом женском
обществе. Его статный рост, греческий профиль и густой бас
делали его неотразимым, особенно для дам «кому за 30».

На вопрос клиента барышни отреагировали весьма странным образом:
томно посмотрели на туристов, затем одна ушла в другой конец
зала в галантерею, а другая уткнулась в книгу.

– Хлебушка бы нам? – уже растерянно повторил вопрос Вовка.

– Неужто не видите, хлеба нету, – пропела из дальнего конца
галантерейная дамочка.– Мало завезли сегодня. Говорят, пекарня
сломалась.

Вовка сделал нам таинственный жест и пошел к галантерейщице. Пока мы
разглядывали прилавки, где на полках изобиловали пачки
спекшейся украинской соли, сложенные в пирамиду синие спичечные
коробки и какие-то консервные банки, изготовленные перед
войной, Вовка вел деликатную беседу с продавщицей. Изредка из
их угла доносился Вовкин бас и кокетливый смех продавщицы.
Через пять минут барышня ушла в подсобку и возвратилась с
двумя буханками мягкого ржаного хлеба.

– Кушайте на здоровьичко, – заулыбалась дамочка, – свое отдаю.

– Как договорились? – спросил Вовка, принимая от нее буханки.

– Посмотрим, посмотрим, – сказала дама, краснея и смущаясь, хотя по
ее лицу было видно, что какое-то положительное решение она
уже приняла.

– Ты что же, за две буханки хлеба жениться на ней пообещал? –
спросил я Вовку, спускаясь с крыльца магазина.

– Она говорит, что сегодня в ДК будет выступать ансамбль из города,
танцы под живую музыку. Так что ее дело информировать, а мое
– ее же и пригласить.

– Деревенские барышни тем и хороши, – продолжил эту философскую
мысль Мишка, – что лишены пресловутых городских комплексов. Ну
ладно, ребята, топайте к байдаркам, а я схожу к Валерию, раз
обещал.

Мы спустились с косогора к реке. Игоря обнаружили бегающим под
мостом. Впереди его метался наш петух.

– Вот стервец неблагодарный, – сказал Игорь, схватив, наконец,
буйную птицу за ноги, – я его попоить хотел, а он затрепыхался и
вон из рюкзака, еле поймал.

Непокорного петуха опять засунули в рюкзак. Он орал, тряс в рюкзаке
крыльями и клевался.

Опускался вечер. Кроны сосен золотисто блестели на фоне сияющего заката.

В тихих заводях кричали лягушки, а злые щуки сигали за мелкой
рыбешкой. Рыбешки в отчаянной попытке спастись, выпрыгивали из
воды и сколько можно, летели по воздуху. Но плавники никак не
заменяли крыльев и они с ужасом падали в воду, где их
поджидали острые зубы.

На берегу показались фигуры Михаила и Валерия.

– Привет туристам! – весело поздоровался Валерий, спускаясь к воде.
– А я уж думал, что и не дождусь вас.

Валерий был в белой праздничной рубашке с небрежно завязанным
галстуком. От него пахло дорогим одеколоном, а сияющие глаза
говорили о том, что первую свадебную дозу у соседа он уже принял.

– Давайте бегом, ребята. Там народ уже собрался, но официально
свадьба начинается через полчаса. Насчет вас договорено, можете
не беспокоиться.

Байдарки мы отогнали на сто метров ниже моста к будке гидростанции и
связали припасенной цепью с замком. Старик-синоптик,
которому было поручено ежедневно передавать в область сведения о
температуре и уровне воды в реке, принял и спрятал в будке
наши рюкзаки. Петуха пришлось развязать и оставить также в
будке. Освободившись от поклажи и налив синоптику за хлопоты
сто грамм из фляжки, мы поднялись в деревню. Вид, конечно, у
нас был совсем не для свадьбы: джинсы, шорты, футболки,
кроссовки. Но Валерий сказал, что сойдет и так, народ здесь не
очень презентабельный. А на наши сомнения по поводу отсутствия
подарка посоветовал Игорю придумать какой-нибудь
поздравительный стишок, добавив при этом, что, люди здесь хоть и
простые, но поэзию любят и ценят. Иногда даже матерятся стихами в
соответствии с полученной профессией.

– Как это, в соответствии с профессией? – удивился Вовка

– А вот как. Например, наш колхозный агрохимик, бывает, в сердцах
кричит рабочим на склад: «Ингидридтвою в перекись магния через
медный купорос, вы когда машину поставите под навоз?!».

– Да, действительно, здесь живет культурный и современный народ, –
осторожно заключил Вовка.

Мы посоветовались по поводу подарка, и умный Саня предложил, кроме
стишка от Игоря подарить молодым еще и нашего
многострадального петуха.

– Это будет красиво и символично для села, да и нас избавит от
необходимости лишать жизни невинную птицу, – сказал добрый Саня.
Его предложение было единогласно принято. Не откладывая,
Санька опять спустился к будке метеоролога и вернулся уже с
петухом, засунув его в полиэтиленовый мешок. Петух совсем
привык, что его, то связывают, то куда-то запихивают, поэтому не
рыпался, молча и достойно сносил все тяготы и лишения
петушиной жизни.

Свадьба

Мы шли по утопающей в свежей июньской зелени улице старинного села.
Солнце спряталось за ближайший лес, но было еще совсем
светло, а на другом берегу реки соревновались соловьи. Дом, где
предстояло играть свадьбу, мало отличался от других
деревенских домов: изба в шесть окон к реке, резные наличники,
высокие разлапистые тополя перед окнами, обязательная лавочка у
крыльца. Мы поднялись на крыльцо с перилами, прошли по
длинному темному коридору и оказались в просторной прихожей.
Навстречу нам вышел радостный отец жениха. Раскинув руки, он всех
поприветствовал, а Валерку даже расцеловал, стукнувшись с
ним лбом, хотя виделись они в последний раз полчаса назад при
дегустации свежевыгнанной партии самогона.

– Милости просим, милости просим, – говорил он, – проходите в
комнаты, присаживайтесь, – и, отозвав Валерия в сторону, стал о
чем-то с ним шептаться.

За столом буквой П сидело уже человек 40 гостей. Стоял галдеж. Дверь
поминутно открывалась, и заходили празднично одетые люди.
Вскоре гостей собралось столько, что к букве П приладили еще
стол, который заворачивал в сторону кухни и скрывался за
печкой, и уже никакой буквы не стало. Игорь познакомился с
хозяйкой дома, о чем-то с ней поговорил. Она заулыбалась,
скрылась в одной из комнат и через минуту вернулась, неся с собой
листок из школьной тетради и шариковую ручку. Игорь сел за
стол и затих над листом, кусая кончик ручки.

– Наблюдай за процессом, – толкнул меня локтем Саня. – Вот так
рождаются шедевры, кивнул он на Игоря.

На столах было тесно. Среди разнообразной, но нехитрой закуски со
своего огорода и из сельмага, для начала торжества была
приготовлена настоящая ветлужского разлива водка, а для
продолжения празднества – самогонка в зеленых бутылках, заткнутых
свернутыми в трубку газетными пробками. Пришел Валерий. Похоже,
что ему была отведена почетная роль тамады. Он сел рядом со
мной и громко для всех сказал

– Ну что, уважаемые гости, начнем? Или еще подождем пять минут,
когда все подойдут?

– Подождем, – загудели гости. – Вон, еще Федора нет…

Гости не очень-то церемонились по поводу протокола свадьбы, и многие
поллитровки с бумажными пробками были уже початы. Молодые
сидели скромно, потупив глаза в тарелки. Им было неудобно
из-за того, что вся эта катавасия из-за них.

Вскоре объявился и Федор – среднего пошиба мужичок лет под 50,
родственник брачующихся. Федор был гармонистом. Он пришел на
свадьбу с гармонью, с женой, и с сильным желанием выпить,
поскольку, не успев поставить на пол зачехленную гармонь, он одной
рукой налил себе полстакана самогона, этой же рукой вылил
содержимое в рот, и этой же рукой закусил. За столом напротив
Федора сидела пухленькая симпатичная дама лет 35-40. Дама,
видимо, была современной, поскольку, несмотря на некоторый
деревенский аскетизм в одежде других представительниц
прекрасного пола имела потрясающее декольте. Оно было таким, что не
требовало особого воображения, чтобы понять, что находится
за ним.

– Кто эта дама? – спросил я Валерку.

– О, это Мисс – Хахалы, буфетчица Любка. Она тут у нас самая главная
и самая галантная девушка для всех потенциальных кавалеров.
Уже и замужем побывала. Раз пять.

– Ну, это для Игоря, он тоже жених будь здоров какой!

Но Любку, похоже, не интересовали незнакомые гости, смахивающие на
бедных туристов. Уже малость поддатая, она исподтишка
пялилась на Федора и застенчиво улыбалась.

– Это у них старая любовь, – шепнул Валерий. – Федор частенько
забегает к Любке в буфет опохмелиться, а Нинка, жена Федора,
страшно ревнует мужа к буфетчице и все норовит застукать их на
месте «преступления». Тогда Федору будет несдобровать, Нинка
баба решительная.

Свадьба началась. После первого поздравления все дружно опрокинули
стопки и стаканы. Потом были опять поздравления, и стаканы то
и дело взметались над столом. Все хором и вразброд кричали
"Горько!". Молодые смущенно вставали и, не тая робости,
целовались. На лице жениха было написано, что хоть он и не
закончил десятилетку, зато в семье будет справным мужиком. На
полном губастом личике молодой было написано, что хоть и не
впервой ей выходить замуж, зато эту брачную ночь она проведет,
как и в прошлые разы, достойно. Валерий добросовестно
исполнял обязанности тамады, и стаканы не успевали быть пустыми.

Настал черед нашего туристического поздравления. Перед этим Игорь
пробился к хозяину и хозяйке дома и посоветовался с ними по
поводу придуманного им с Саней действа. Хозяйка заулыбалась,
стукнула в ладоши, а хозяин даже хлопнул его по плечу и
сказал – Давай! Сразу видно, люди городские, с мыслями. Не то что
наше мужичье, им бы только водку глушить по поводу и без
повода.

Валерка поднял руку, призывая всех к молчанию.

Игорь встал над столом с бумажкой в руке. Все в ожидании притихли,
Санька , нагнувшись, вытянул руки под стол, вылавливал из
мешка петуха.

Поэт поднял руку, окинул гостей взглядом и кратко, но громко продекламировал:

– Пусть песни свадьбы нежат слух,

У незнакомых и родных.

Пусть по утрам кричит петух

О новом дне для молодых!

Краткости поздравления никто не удивился, зато рифма всем понравилась.

Гости закричали «Ура» и захлопали в ладоши! Саня разогнулся и
подбросил петуха вверх. Задуманного Игорем эффекта не получилось.
Вместо того чтобы затрепыхать крыльями и полететь под
потолком, олицетворяя радость, трепещущую и рвущуюся к полету
любовь и жизнь, измученный речными приключениями петух не
полетел. Он сначала сильно стукнулся о косяк, замахал крыльями,
накренился, сорвался в штопор и плюхнулся в круглую салатницу,
забрызгав майонезом и кусочками колбасы ближайших гостей.
Затем он сразу же вскочил на ноги и, распустив крылья и
угрожающе разинув клюв, сиганул по столу, сшибая по дороге
бутылки с самогоном. Гости визжали и хохотали, подхватывая
падающие бутылки. В конце стола петуха поймали, отдали хозяйке, и
она его унесла в хлев к курам.

– Однако, – сказал Саня, толкнув локтем Игоря, намекая на стих. –
Перепиши, повешу дома на стену,.

– Ладно, ладно, – засмеялся Игорь, – я знаю, что нужно праздной компании.

Через час в доме лились песни, пол содрогался от беспорядочных
плясок, пахло килькой в томатном соусе и пролитым на скатерть
самогоном. Ближе к ночи кто-то уже не удержался и упал с
крыльца. Кого-то, ругаясь и волоча его ноги по сухому песку,
протащили под фонарем через деревенскую площадь. Носки ботинок
пьяного оставляли на песке две борозды. Кто-то спал прямо за
столом, один гость сначала задремал на подставленном под
скулу кулаке, но через минуту его голова сорвалась, и он
уткнулся лицом в тарелку с макаронами. Свадьба продолжалось.

Федькина конфузия

К раннему рассвету, шумное празднество пошло на убыль. Свои
деревенские, взявшись под руки, с песнями шли по берегу вдоль
светлеющей улицы по домам. Мы с Валерием и всем байдарочным
отрядом, прихватив пару бутылок самогона и закуски, устроились
впереди дома на берегу реки, пили зелье и рассуждали о
традициях деревенской свадьбы. Приезжие гости, кто сами, кто с
помощью более трезвых гостей, разбрелись по разным уголкам
обширного деревенского дома и брякнулись спать.

Видя, что бережно подготовленная в специально отведенной комнате
белоснежная постель безнадежно занята завалившимся прямо в
ботинках людом, молодые, в нетерпеливом предвкушении брачного
таинства, ушли ночевать к соседям. Федор еще минут десять
наяривал на гармошке и перемигивался с Любкой. Он пил, как и
все, но так, чтобы не упасть, поскольку Любка уже давно своим
взглядом однозначно дала понять, что дело на мази и лишь бы
дождаться конца свадьбы.

Нина, Федорова жена, вместе с другими родственниками стала хлопотать
по уборке столов, подметанию полов, мытью посуды и
приготовлению к завтрашнему продолжению свадьбы. Местная Царица муз
и красоты Любка, уже совсем откровенно подмигнув Федору и
показав глазами на дверь комнаты, покачивая круглыми
аппетитными бедрами, продефилировала между столов, скрылась за
дверью. Там, с грохотом столкнув с дивана пьяного гостя, заняла
его место. Федор понял – пора! Он, пошатываясь (больше для
того, чтобы жена поняла, что он опять в стельку пьяный), встал,
отставил гармонь, подошел к столу и на глазах у хлопочущей
с посудой супруги дрызнул еще полстакана самогона.

Крякнул. Его шатало из стороны в сторону.

Нинка, видя такое дело, оставив посуду, схватила мужа за пиджак и
потащила в соседнюю комнату. Федька вырывался у нее из рук и
заплетающимся языком бубнил

– Куда ты меня.., да я.. да ты.. да выпить я хочу, как все но–
рр-мальные люди ....

– Ты что, паразит,– возмущалась Нинка, – нешто тебе не хватило, посмотрись-ка в

зеркало, вся морда наперекосяк. Уже светает, иди спать говорю,
алкашь! – с этими словами она с усилием впихнула Федора в комнату
и закрыла за ним дверь. Хитрецу Федьке только того и надо.
Он, осторожно перешагивая через попадавшихся на полу гостей,
пробрался к дивану. И через минуту упал в объятия
измученной ожиданием буфетчицы.

Такой бурной и продолжительной любви, наверное, отродясь не видела

деревенская комната. На улице уже кричали ранние птицы, орали петухи, а

среди храпа и сонного ворчания пьяных гостей на диване разыгрывалась

удивительная французская сцена. Несмотря на свой хлипкий вид, Федька
глухо рычал, как трапезничающий африканский лев, а
разведенка Любка, давно не испытывавшая радости настоящей любви,
забыв обо всем на свете, тонко кричала, словно израненная, но
жаждущая жизни лань. Диван ходил ходуном, ритмично стукался
своей деревянной спинкой о стену, и вот-вот должен был
развалиться. Федька, еще не потеряв окончательного чувства
реальности, закрывал Любке рот и умолял ее замолчать. Это не
помогало. Любка кричала все громче и радостнее.

– Братцы, – сказал Санька, показывая на окно, откуда доносился крик
буфетчицы, а ведь там не иначе как драка, кого-то бьют?

Мы с Валеркой и Мишкой ворвались на крыльцо, вошли в темный коридор.
Рассветные тени шатались и плавали на дощатых перегородках.
Разбуженные Любкиным криком мухи с разгону бились глупыми
головами об стекло над дверью. В горнице родственники жениха
и невесты, оставив посуду, с недоуменными лицами столпились
перед дверью в соседнюю комнату, откуда доносились крики.
Затем рывком открыли дверь, включили свет и сгрудились в
проходе.

Ошеломленный, взъерошенный Федор, подняв голову над диваном,
смотрел, моргая, на разъяренное лицо своей супружницы и на родню. У
Нинки тряслись губы, она силилась что-то сказать, но только
крепче сжимала свои маленькие кулачки, а ее щеки пошли
розовыми пятнами.

Все, спасения не было.

Влип Федька. Факт – налицо, окончательный и обжалованию не подлежит.
Как теперь доказать Нинке, что его великовозрастный балбес
Федька тут ни причем?

На раздумья время не оставалось. Мысли в Федькиной башке

крутились, как цифры в арифмометре у колхозного бухгалтера, а внутри живота

появился противный колодезный холод. И тут Федька, не смотря на свою
пропойную деревенскую голову, все-таки нашел казалось бы
единственный в этой ситуации выход , который бы и ни один
академик не придумал. Так и не успев слезть с буфетчицы,
опершись руками о Любкины плечи, Федька вытаращил глаза и, глядя то
на жену, то на обалдевшую под ним Любку с удивлением и
возмущением в голосе пронзительно закричал:

– Да ты что, Нинк, разве это не ты.... ?! Да ядри твою в корень....,
как же так, а…! Что же это ты, Нинк, делаешь-то? А если я
чего-нибудь подхвачу...?! Да в больницу попаду, а? Что же это
ты себе, Нинк, позволяешь то, а? – вопил он, показывая
глазами на Любку. Мы с парнями прыснули, сдерживая раздирающий
нас хохот, и вернулись на берег, оставив гостей разбираться
со своим заблудшим родственником.

Из дома еще долго доносился шум и гам. До глубины души возмущенного

Федьку увели спать в другую комнату (по дороге он выпил самогона для
самоуспокоения). Любку с руганью выперли из дому. А

проснувшиеся от шума гости кто продолжил спать, а кто, ничего не

понимая, уселся за стол уже по новой. Любка, торопясь, прошла мимо
нас по дорожке и скрылась за углом.

В последствии рассказывали, что Федька с женой помирился и, памятуя
о том, что лучшая оборона – это нападение, еще долго обвинял
супругу в том, что это не она оказалась тогда на диване. А
Любка через год вышла замуж за молодого колхозного завфермой
и мирно

живет в деревне – в доме, над которым летают голуби. Она по-прежнему
подторговывает в своем буфете водочкой и только иногда по
ночам из ее покрытого свежей дранкой жилища раздается крик
израненной лани. Но это уже никого из соседей не пугает. Жизнь
продолжается.