Веко
Андрей Ильенков (27/03/2005)
Окончание
***
На взлете гордого аккорда Мне светофорный незнаком Из-за угла ударил в морду Зеленым круглым кулаком. Троллейбус, громыхая задом, Рванулся с места как бизон – И снова бабочек опада Покрыла бархатный сезон. Водитель ясно поучает, Что сдачи нет... Стрела печаль Из черноты первоначальной, Пронзив салон, несется вдаль.
Сонет № 19
Две темы в пестрых платьях на ветру, Весна и осень – как они похожи! Как две цыганки; и всего дороже, Что мы давно в кольце их сладких рук, Но, слава Богу, мы без кошелька, И нам возможно, вместо поединка, Сквозь золото и грязные шелка Увидеть, что одна из них блондинка. И, в общем, сколько карму не корми, Но дочке не гореть, как ты горела, Ты пляшешь, – а она бы только пела, И так печально, черт ее возьми, И ты придешь к ней с новыми детьми И ничего не встретишь, кроме мела.
***
но вы это милые вряд ли почуете и даже когда уже в легком подпитии под битлз в вечернем кафе затоскуете с уютной ленцой размышляя о бытии а будет октябрь мокрые сумерки трамваи резкие как подзатыльники такси нахохлившись девочки сумочки в воде асфальта рожденье светильников и смог по страшно продрогшему городу заковыляет белесым калекою но вы никто не опустите ворота и не оцените драму нелепую вольных дымов в облака вырастающих сизые торсы клубами могучими трубы копченые к черту пристанище в небе холодном далекими тучами О! как волновались дышали свободные отныне навеки казалось но струями кромсает ненастье обрывки негодные и плющит о здания в смог неминуемо я понял их драму – внезапно как обухом; а вы остаетесь в глухом недоверии но легких фатально растущая опухоль всего отголосок небесной мистерии
Аборигены ветра
Уж если пространство трехмерно, то небо необходимо, Иначе как вы беспомощны, рожденные все бы летать! В подвалах и подземельях пропахшим грязью и дымом Летучие мыши кажутся – креститься тогда и бежать. А лунный воздух ожогами, как будто спирт на морозе, Хватает колени и ахает, и самый высокий дом На набережной качается, и бьют их ветра по розе, И женщину, и ребенка, родившегося потом В отчаянье и трехмерном пространстве имени Цельсия, Чтоб снова и снова, пьяного, в подвале сквозь много лет Его разбудило чувство, как будто в оконце целятся Глаза голодного города – в двух окнах напротив свет, И нужно бросать профессию и подбирать подругу На свалке личинку откладывать окукливаться в метель Под самым высоким в городе домом скорби, и вновь по кругу Летучие мыши носятся, похожие на детей.
***
Пальцы – в смальце, кольца – в воду, Оголяя литораль, Ветром гонится к исходу Фиолетовый Февраль. Сладкой псины, талой тины, Губ любимых алый зверь – Март – за порванной холстиной Обещаемая дверь. А потом Апрель, и вечно Верить двери обречен, Деревянный человечек Только щелкает ключом.
Вор
Кто угодит бандиту, слово сложив ножу? Слушай, судья сердитый, слово тебе скажу. Пять я имел пощечин, жен четырех имел, Трех сыновей, две жилы, слово одно скажу. Вору не плаха кара – утро каждого дня, Вспомнить, проснувшись, кто ты, точно тебе скажу! Утром кричу, рыдаю, а караван идет, Вечером пьян удачей, ночью тебе скажу. Калейдоскоп базаров я в рукаве крутил, Мял пожилые розы, наедине скажу, Пьяный пинал кувшины, с пеной у рта лежал, Если «Чего добился?» спросишь, «Тебя» скажу. «Что же, добившись, сделал?» спросишь? Какая мысль! Что же ты смотришь, Боже, что я Тебе скажу!
***
Убийц не боясь, возвращалась одна ночью, Дышала грозой креозотом землей мокрой И с визгом качался фонарь в жестяной юбке На станции, где из ведра окатил тополь. Во тьме спотыкалась и ахала, и собаки, Цепями гремя, спросонок хрипло бранились, Но вышла луна и брякнула скоро калитка, Крыльцо проскрипело и ключ засунулся в дырку. И дома все было как ни в чем не бывало. Тогда, развернувшись, спустилась с крыльца снова, Шагнув из туфлей, мимо грядок прошла в крапиву И с треском рвались, между пальцев попав, стебли. К забору заноз прислонясь, еще закурила И бросила прочь, и нежно вдавила в землю, И не было в жизни слов шершавей забора, И не было в мире огня горячей окурка. А в городе долго снимали слова платья Семантики, плакал, и пил, и казал факи, Да на каблуках ковыляла луна блядью (Но «блядью» потом зачеркнул, написал «во фраке»).
Деревенская поэзия
1.
Собака бросилась с угла Оскалив рыло. Луна огромная плыла. Она открыла. Озноб – на стол. Речной туман Окутал станцию. Себе не ставила стакан – Держи дистанцию. У них в народе хорошо. Простые радости. На Таню к ночи жар нашел, Взорвался градусник. Еще ночные на ветру Белели простыни. Не будь я пьян как труп как труп. Сдержаться просто ли.
2.
Я смутно помнил: был звонок, Рассвет на цыпочках, Но лоб болел и пах чеснок И все рассыпалось. Ей плакал дождь: «Усни, усни!» Мой пульс оставила. Коснулся каплями ресниц, Мне так представилось!
3.
А поутру – а поутру Ее уж не было. Вотще по грязному двору Собака бегала. И в каждой клеточке любовь – Синдром лишения, И я люблю тебя любой, Святая женщина, За то, что ты как персть проста, А пахнешь звездами, Не для того, что ты чиста – За то, что создана, За то, что жар одной печи На плоти глиняной, Любые губы горячи, Ладоней линии. Не красотой хорош ручей – Водой и жаждою. Из миллионов женских шей Прекрасно каждую. Грешно и стыдно выбирать, Любая встречная – До мозга моего ребра Родная, вечная! В краю резиновых сапог Плетни поломаны, И сколько стройных женских ног – Все нецелованы. Вчера я брал ее глаза, Слова тем более, Хозяин, разве мне нельзя Делить и боль ее? Хрипел лирический герой, Но выше берега Уже пошла парная кровь В его артерии.
Декабрит
Уберите свидетелей и оставьте в покое Пять повешенных пуговиц – не тревожьте уют: Мне казалось, что жизнь моя – это что-то такое, Или будет восстание и меня не убьют. Мне казалось, что боль моя оставляет мне право Обойтись без косметики рассыпать конфетти (а когда меня вызовут в департамент расправы – Завалить туда с песнями и с подарком уйти). Чубука у Тургеневых не сосите, не верьте: Никому не обещано ничего на Земли, Кроме воли, но каждому сердобольные черти Счастья страшную трещину по губам провели Перепью сотню хамов я (но до Ноя не допил) И в углу обезьянника, арестован и гол, Я язык мой из уст моих изблюю, ибо тепел – И претят междометия, и неведом глагол.
Лейли
1.
Живу по щучьему веленью Но иногда в цепи заката Взгляд потеряет управленье И остановится за кадром А там, за кадром, лес медвежий Оцепенел в разломах ночи, Где я невеждой и невежей Шагал по трупам ранних строчек, Менял на медную монету Златую цепь легенд первичных. Одну я помню. Сказку эту Зову «Любимой» по привычке.
2. Соловей и Роза
В саду камней и доменного дыма, Пронзив насквозь асфальт и черный снег Она ждала, апрелем невредима, Обещанного генами во сне. Она невольно знала цены рынка, В крови отметок пачкала персты, И зеркала обычная картинка Ее томила счастьем простоты. А он как раз открыл закон живого: Прекрасней неба солнечная рожь. Воспитанным в просторах голубого Особенно по сердцу эта ложь. Он плакал одиноко, и, однако, Вседневно ощущая благодать, Она везде искала явных знаков, Причину счастья силясь угадать. И грянула в его воздушном замке Торжественных хоралов нищета, Но, словно солнце мира, сердце самки Рождается любить, а не мечтать. День ото дня все тише было в классе: Уж не шептались, – слушали они, И, как уран, наращивали массу К ногам богини падавшие дни, В слезах с луною плавали ресницы, Все взвесив и сломав носы весов, Она легла последний раз присниться, И он еще был счастлив шесть часов.
3.
чем тебе оплатить жизнь мою или сон осень уметь плотить дух и плевать лицо солнце гореть и греть люди зачем-то при вот и трамвай уметь ехать Тобой внутри вот и уметь народ гены Тобой сложить или наоборот фоном Тебе служить наоборот Тобой выдуман край родной чтобы не быть одной с осенью и со мной
4. Осень весны
Еще гимназически юн апрельский румяный вечер, Но стали на холоде тверже морщинки весенних луж, И странно любимой понять: не горят, а сгорают свечи, И осень весны печальней поэтому осени стуж. Стократ в наступивших сумерках мой ангел похорошела, И встать бы мне на колени, летящей судьбе назло, Но разве только своей, и разве доброе дело – Сажать тебя в клетку сказки, которой не повезло? А в зеркало падшей ночи глядела грядущая осень, Где солнце уже не согреет ржавые кровли крыш, Где пальцы ломает сирень на глинистом нищем откосе, И эта рука с колечком – совсем послушный малыш. Сирень и девочка помнят причину будущей боли, И мальчик в стихах игрушечных нечаянно точен был. Целую руки твои, Лейли, слезами смочив мозоли Кольца и кудели, милая, храню тебя, как любил.
5.
Прости меня за то, что ты обожжена, Но это не огонь, клянусь, обычный воздух! Огонь согреет дом, где спит моя жена, И то на краткий срок, пока луна и звезды Не рухнут с потолком в пылающий очаг. Утешься, не тебе рыдать на пепелище. Я слишком рад Коран читать в твоих очах, Какой тебе я муж! Я твой фанатик нищий, И был бы в вере тверд как камень, как скала, Которым не нужны ни кровь, ни жест, ни слово, И много пыльных лет открыткой со стола Смотрел бы, как ты ждешь кого-нибудь живого.
6. Эндорцизм
...И день настал, когда я стал ей нужен, И в этот день с ужасной простотой Я ощутил, что все гораздо хуже: Я перешел давно черту, постой, Мне все равно, что скажет моя Лала, Она ничем не в силах мне помочь. За той чертой, где нашей ласки мало, В любой близи почти разлучна ночь, И не спасут короткие минуты, Когда хотел бы слиться навсегда, С ее пеленок, и проникнуть внутрь Не так, а словно воздух и вода. И я решился стать угарным газом, Я растворился у нее в крови, И странно было видеть сквозь оргазм, Что жизнь – сама помеха для любви.
7. Меджнун
Я видел, как восходят звезды, как в небе тонут корабли, Я наблюдал закат Европы, и я смотрел в глаза Лейли. Ребенком резвым и смышленым введен в созвездие светил, Я был любим всегда и всеми – и смуглой девочкой Лейли. В разгар пиров, красив и статен, я поджигал стихами ночь, Вино шипело, пели бубны, плясала стройная Лейли. Бежали луны. Гордый витязь, испив от ласки левых дев, Я всюду нес сиянье фарра и воспевал одну Лейли. Калило солнце глину тела, вода точила камень душ, Все уходили, оставался лишь я с мечтою о Лейли. Я убегал людей и солнца, я видел в зеркале воды, Как некий грязный сумасшедший бормочет без толку «Лейли». Но есть Всеведущий Аптекарь: качнулись, дрогнули весы – И все вернулось, обратилось, и я смотрел в глаза Лейли. И ночь на час остановила хмельную бурю для двоих, Лишь мне, печалясь, улыбаясь, внимала прежняя Лейли, Я видел, как восходят звезды, я слышал гад подводный ход. Я целовал живые руки покорно сказочной Лейли.
8.
Сегодня поутру подруга другая Смеялась – я лжец, что мы с детства дружили, Но это, конечно, Тебя, называя Тобой, я лобзал в ее губы чужие, Тебя проклиная, за то что не стала Женой и подругой, шальная шахидка. Я знаю, зачем ты в Сарматии, Лала, Была, но не выдам тебя и под пыткой. Мне пытка не пытка, мне пуля пощада, Мне ада загробного общие бани – Надежда на выход из этого ада, От совести черной в граненом стакане, Медвежьих когтей и змеиного жала. Я бога обидел и бросился в омут, Ударив красивой подставкой для кала Живую тебя по лицу неживому. Ничто не зажило, никто не зажился, На рельсах в свердловском метро догорая. Народ, из которого я появился, Достоин расправы, и нас покарают, И будет на плахе последний и пылкий Сквозь прутья минет на потеху народа, И красный цветок у меня на затылке И черный плевок на виске, и свобода.
Дырочка о
.
Последние публикации:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы