Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

повесть

Читать данный текст рекомендую осенью, когда ветер и хмурое небо,
слушая альбом Дубовый ГаайЪ «Best DJ In The World Vol.1: Personal
Jump», либо Moby «Ambient».

Цифры того года, пожалуй, не слишком отдают мистикой или запахом
рубежей – этим отличились последующие; но всё же, повёрнутые
друг к другу спиной, смотрящие в разные стороны, два последних
знака приобретают определенную загадочность благодаря
своему соседству и своим хвостикам, дающим разнонаправленное
движение. Год был поворотный. Даже чуть-чуть неплохой. В смысле
избытка эйфорионов, многочисленных нестратегических
знакомств, алкоголя в крови за чужой счет и междулекционной
клоунады. Многие, кто нравился, с кем прогуливался, делая легкие
непритязательные намёки, через несколько лет, к окончанию
университета, вышли замуж, некоторые уехали за вновь
нарождающийся «железный занавес». Но в тот год об этом не шло и речи.
Речь шла, в основном, о циркумфлексных и акутовых ударениях и
Еврипиде, который, конечно не мог знать, что спустя две с
лишним тысячи лет и примерно столько же километров от его
родины, в одном из университетов близ финно-угорских
возвышенностей будет изучаться античная трагедия. И на одной из лекций
о его творчестве, где-то в конце аудитории хмельной студент
напишет на парте краткое имя. Которое станет для написавшего
на предстоящие несколько лет источником радости, усталости,
заблуждений, тревоги и творчества. К исходу всё уже будет
по-другому, сменится ветер, усугубятся настроения, люди
станут носить в себе сознание людей третьего тысячелетия, всё ещё
не умея расстаться с прежним. В Средней Азии, правда,
по-прежнему будут течь большие реки, и носители
тюркско-персидских языков на своих урчащих диалектах продолжат давать им
названия, предваряя небольшими морфемами одно основное.

Тот год оставил о себе ощущение мозаичного коллажа. Картинки
виртуальной жизни часто совпадали со своими реальными прототипами
из жизни обычной – и казались вполне убедительными. Разрыв
между этими вариантами ещё не был так заметен, как стал в
последующие годы. И не понятно было: темные или светлые силы
занимались подменой, создавая ощущение динамичности событий.
Приобретенные чувства, эмоции, мысли терял на ветру, копились
усталость, недоумение, претензии. Все стороны света манили
по-прежнему, но Северо-запад притягивал на уровне
безусловности, подсознания.

…и вот ты уже там.

Когда нога ступала на ту землю, соседнюю с твоей, появлялось
ощущение спокойной уверенности. Ни в чём. Оно просто появлялось,
пульсировало – и превращалось в почти беспричинную радость.
Это была одна из многих граней ошибки. Ты ещё не знал, что
узор уже есть и его надо разгадывать. Факт притяжения вызывал
подъем чувств даже и ДО ощущения подошвой ТОЙ земли. Просто
кульминация достигалась лишь тогда. Взрыв, выход эмоций был
болезнен, и иногда вспоминались эмоции ещё более давней поры,
школьной и постшкольной. Тогда всё было новым, интересным,
свежим и больным. Оставалась в силе дурацкая привычка любить
отличниц, слушали западный мейнстрим, считая его
интеллектуальной музыкой; лидирующими играми и занятиями были:
записывать за учителями их ляпы, писать стихи, иногда немного
выпивать. Выпивали, рассказывали анекдоты, дурачились, ходили
друг к другу в гости, делились впечатлениями, в одиночку
страдали и плакали под Dire Straits. Тогда Dire Straits
воспринимались как что-то ниспосланное. Нопфлер так тонко чувствовал
музыку, так душевно перебирал струны, что всегда, на
двух-трех особых поворотах темы, музыкально совпадавших с выбоинами
души, шли слезы. Смена времен года не меняла общей весны в
сердце, а потому всегда был взлом, залом, излом. Казалось,
что именно так и надо жить. Тогда, в школьную пору, вы были
юные, энергичные, напролом перли, напропалую цитировали,
беспробудно читали. Всё подряд: «По ту сторону» В.Кина ( ты не
знал ещё, что роман рифманется позже: оказывается, Полонская,
уезжая 14 апреля 1930 года от Маяковского, ехала в театр
репетировать роль Вари из романа ), читали Ильфа и Петрова,
Булгакова, Пикуля, раннего Маяковского. Было весело и,
повторюсь, больно, и больно тоже как-то по-свежему, по-веселому. На
уроках в одиннадцатом классе вы лежали под партами от смеха,
ибо из любого слова могли добыть юмор. Сейчас ты думаешь,
что это был пубертатный смех невыдроченных щенков, но даже
при таких мыслях почитаешь за счастье вернуться в ТОГДА.
«Развели тут… Художественный театр!» – орали вы, цитируя Кина.
Дома лежали первые, неуклюжие стихи, казавшиеся вершиной
всего; в десяти-пятнадцати минутах ходьбы жили любимые, читавшие
их, хихикая и морщась; включив на запись магнитофон, ты
стучал по разнообразным скифл-инструментам, пытаясь создать
нечто авангардное (позже назвал это оголтелое произведение «Son
of patternless plowed land» – так ты перевел на английский
фразу «сын безузорной пашни»). А как заветно и страшно было
входить в стены университета! Тогда, сразу после школы. И как
сладко было случайно встречать там ту, что недавно
отвергла, но потом удивлялся, что боль быстро уходила.

…а то, что оставалось в тебе, требовало применения…

…Потом выпивать стали чаще, а в тот год взяло разгон и вовсе
повальное пьянство. Сыгранная мимоходом роль «колобка» на церемонии
посвящения в студенты и заминка перед вспрыгиванием на
сцену для её исполнения – только гораздо позже была воспринята
тобою как символ. Суть в том, что уже была очередь вашей
группы разыграть сценку, а ты ещё только допивал бутылку пива и,
торопясь, поставил её в уголке зала. Она упала со звоном,
покатилась, зал немного посмеялся – и только спустя несколько
лет, когда выяснилось, что всё это время твоим спутником
был алкоголь – ты подумал о скрытом смысле этого эпизода. Да и
роль «колобка», который катился, от всех ушел, и остался в
итоге один, уже черствый…

«Дай себя сорвать» – так пел когда-то «Пикник». Что там ещё? В
зависимости от обстоятельств становился злой, хамил. «Экстремисты
– это, как правило, люди выпившие» – так говорил один
смешной человек. А время текло медленно, лишь изредка ускоряясь и
сокращая тем самым счастливые минуты. Горизонты ожиданий
были сведены к минимуму, но была ещё резвость, была память,
было будущее. В тот год оно представлялось невзрачным, чего-то
лишенным, тем не менее, его безусловность отрицалась крайне
редко. Первые дни первого университетского года
вспоминаются сейчас по-особенному, да они и были особенными – и не
важно, что есть разница в возрасте с однокурсниками – всё та же
была молодая, глупая радость жить. Гуляния, визги, смех,
эпатаж, транскрибирование, водка из пластмассовых стаканчиков
на задних партах. Лекция. Лектор. Аудитория безмолвно скрипит
мебелью под аккуратными задочками студенток.

…но ты не нашел там той…

Не нашел и позже, и не там, всё потому, что она – ТА – как бы была
уже и искать не приходило в голову, а надо было – и – стоит
ли об этом?.. Сейчас, конечно, кажется, что стоит и надо. За
время обучения родился отечественный поп-рок, развалился и
опять поднял чуть-чуть голову средний бизнес, друзья
закончили Медакадемию, состарилось время, и отец, исполнилось двести
лет Пушкину и сто Набокову, ты надел кислотную одежду –
того и гляди отправишься в модный прогрессивный клуб,
инфантильность молодежи достигла пика, его же достиг идиотизм
телевидения, и на кухнях всё чаще стали говорить вновь
приглушенными голосами. А в самом начале нового века вдруг
активизировались бывшие одноклассники, решившие после многолетнего
перерыва устроить так называемую встречу; и было это не интересно,
рутинно – тебе рассказали. Ты не был, потому что
хорохорился, качал какие-то права, а, узнав, что приехала из Италии
своей самая первая, из отличниц – хорохорился ещё больше,
напился, позвонил ей, наговорил глупых, ненужных слов и не
пошел. Мужчина не существует, пока он не пьян. Фраза Хэмингуэя.
Прошлое не всегда приглядно. И, хотя только по прошествии
времени понимаешь счастливость того или иного мига, бывает так,
что и отвратительность некоторых эпизодов предстает в своей
красе только спустя годы.

Тогда всё было вкуснее. Вкусный ветер, вкусная зима – и хотя были
обстоятельства, вгонявшие на тот момент душу в гроб, страдания
были просветлены. Долго потом смеялся, вспоминая ощущение
святого мученичества тех лет.

…но сейчас о другом…

В тот и несколько последующих лет была привычка, она изредка
возникает и сейчас, в виде агональных всплесков – очень, ну просто
очень беспокоился и переживал за близких. И когда, долго
избегая, всё-таки не избежишь этой волны тревоги, когда она
всё—таки накроет с головой – ты неумело, по-своему, начинал
молиться. Ты боялся каких-то, часто мифических, но тебе
казавшихся вероятными, страшных случайностей. Основной элемент
просьб, обращенных к небу – годы жизни, их продление. Отрывал их
от своих, не зная, сколько предназначено. Страх смерти
кого-то очень дорогого. Отрывал и мысленно раздаривал, щедро. А
волна накрыла, а тревога растет, в голове бьет набат, и –
мысль: «ах как стар отец!». И вторая: «Пусть от моих ему
прибавится десять лет жизни…». Щедро раздаривал, не думая о себе,
веря, что помог. Правда, если небесный счетчик и вправду
щелкал, длительность собственной жизни должна была курьезным
образом быть запредельной. Но всё это давно было.

…а в тот год испугался по-настоящему…

Автобус никак не приходил. Зимой было, в начале декабря. Холод,
гололед… вот что пугало: долгая дорога по гололеду из одного в
другой город. Ждешь автобус, а его нет. Он выехал вчера ещё,
и нет его. Междугородный. Вернее, ты не знаешь, когда он
выехал, но должен вчера, а как приедут – сразу звонок. Приехать
должна была ТА, с мамой своей. Но звонка нет. И мысли:
гололед, трасса. Трасса, гололед. И волна твоей мнительности,
постоянного ожидания худшего – эта волна где-то на подходе,
черная такая и большая небывало. Итак, она не доехала. Она –
ТА, которая уже была и искать замену которой надо было, но не
приходило в голову. Ну ладно, может, забыли просто, не
думали про тебя. Вот звонка и нет. Ладно. Но: живы хоть,
здоровы, добрались ли? Не разбился автобус на трассе? И ты в минус
30 по Цельсию едешь туда, где они должны были остановиться,
где на пару дней приготовлена комната, и стоит пустая, и
ждет их. И с волной тревоги подмышкой ты предстаешь перед тем,
кто знает. И простой обычный вахтер отвечает: «Да, да, ждем.
Но не приехали ещё». И тут уже внутри стремительно начинает
разрастаться глухота, и волна уже качает и поглощает, и
бедные, неуверенные слова начинают с надеждой выстраиваться в
ряд. Всё. Всё отдам. Пусть всё будет хорошо. Только бы всё
было хорошо. Пожалуйста! Только бы с ней всё в порядке,
пожалуйста! Десять, двадцать, тридцать лет моей жизни отдам –
только бы в порядке, только бы жива.… Пусть не полюбит меня
никогда, но только бы всё хорошо, только бы жива…

И после этого. ТОЛЬКО ПОСЛЕ ЭТОГО. Звонок. Приехали.

…но ты доскажешь потом…

А пока что та, кому слышен этот рассказ, та, которой ты сейчас
рассказываешь, не зная, что она впитывает все в себя и все в себе
растворяет, она – улыбается. Но и улыбки ты не замечаешь,
потому что улыбка ее не привязана, не прикреплена к тому, что
ее порождает, эта улыбка без кота, ее можно угадать лишь по
заговорщически поблескивающей мебели в комнате, по контуру
солнечных лучей и пыли. Она. Та, которая слушает этот
рассказ. Имя ей – Пустота. Но досказать можно потом. А пока –
одеться, взять сумку, прыгнуть в какой-нибудь транспорт – и так
несколько лет. И на пятый год, на его исходе все также
входишь в свой осточертевший университет, который раз
поднимаешься к расписанию, спускаешься, идешь дальше, залихватски
входишь в буфет, чтобы съесть залихватский пирожок, купленный у
доброй буфетчицы тети Розы; бродишь, не зная, где выпить
припасенную банку пива. И вот – в который раз встречаешь
красивую беленькую девочку, парой курсов младше, и чувствуешь, что
вот та, которая могла бы стать ТОЙ, ты даже почти хочешь,
что бы она ею стала… и в который раз силы твоей жизни хватает
лишь на то, что бы залихватски швырнуть в угол скомканную
бумажку от пирожка. А в тот самый год, вероятно, жизнь впервые
почувствовала, что ей как-то не удобно пробиваться по твоим
жилам и, даже если ценой определенных усилий ей удастся
проциркулировать, окажется, что система жил замкнута и нигде
выхода не предусматривает. И ты знаешь, что ничего не будет.
Как ничего и не было. Не запоет флейта, не прыгнет безотчетно
вверх сердце. Не поймет ближняя. Не поймет дальняя. Кто
успел – хвала. Хвала – кто подчинился гласу будущего. Не будет
цветных снов, как не было. Шелест останется позади, впереди
– только шорох. И ничего. Пустота не выбирает. Не понятно
только, почему под твоими шагами не проваливается пол. «В
горах дышится так свободно! Удивительно еще, что мы не поем».
Цитата. Впрочем, пели. Насвистывали радиоформатные мелодии,
хором запевали «Гаудеамус» на семинарах по латыни, там же
мурлыкали по-итальянски еще какую-то песенку. Пели вечером в
буфете, после бутылки вина. Тогда еще не было службы
безопасности. Потом жизнь почувствовала, что ухищрения,
предпринимаемые ею для удачной циркуляции – уже не помогают, и в тех
жилах, по которым ей так весело хотелось течь, на пути несомой
свежести встает Пустота, характеристиками сходная с тромбом.

…но на тромбы тогда было плевать…

Плевать было на них в тот конкретный, длящийся момент созерцания и
впитывания стремительной красоты приехавшей девочки. Ее мать
была строга и равнодушна, она не знала, что отныне они –
твое творение, как до конца не понимал это и ты сам. В тот год
ты мало что понимал, сознавая это на следующий, но, тем не
менее, для свое невежество – бессознательно, надсознательно.
И только спустя пару-тройку лет шевельнулась робкая,
несмелая мысль, что они самые – эти годы твоих чувств к Ней, к этой
запредельной, нереальной почти, девочке – протекали под
знаком прощания. Потом было ощущение, что эти годы, а их было
не позволительно много затрачено на фантом, что они были
потрачены зря. Но разве может быть никчемным все то, что ты
чувствовал, пусть в одностороннем порядке все эти годы? Потому
что – сколько всего – для любящего, влюбленного, бешенного от
любви, считающего дни и знамения – сколько всего в том…
Взять, забыв, запамятовав, в университетской библиотеке журнал,
открыть, начать заполнять карточку и увидеть: оба
предыдущих читателя тоже ты и никого больше, а рассказы Набатниковой
обожаешь, а первый раз брал за несколько дней до дня
рождения ТОЙ, в тот год приезжавшей, ТОЙ, стремительной… Но брал –
почти тремя годами позже, а следующий раз – буквально через
три месяца, и вот – опять попался: уже брал. Не помнишь? Ты
вообще мало что помнишь. Ну ладно, раскрыл всё-таки, и –
последний удар – первая фраза первого рассказа: «И вот он
приехал». Ты тоже приезжал. Часто. И ТА – вопреки твоим надеждам
– вовсе не желала поговаривать, продумывать эту фразу внутри
себя ( «и вот он приехал» ), ей не приходила в голову ни
эта фраза, ни мысль, чтобы проговорить «он» с большой буквы.

Номер журнала любимого, того же месяца, год давний – за год до того,
когда приезжала ТА (которой не искал замену). А подписан в
печать в твоём месяце рождения, перед её месяцем, и читал ты
его тоже в ноябре, её месяце, перед тем как поехать к ней…
Но ты увлекся и опять сползаешь в сопли. Продолжим, как
всегда.

…Незаметно пошел снег.

Продолжение следует.