Зеленые гольфы прощания
повесть
Окончание
Уже шел новый, недавно встреченный год, а все мысли были обращены в
ушедший. Припоминая последнюю дорогу перед окончательным
расставанием, обозначенном сверкнувшими гольфами, вспоминал:
трамвай, маршрут гостиница «Спортивная» – Драмтеатр.
Слепонемые очертания «пятерки». В трамвае увидел кого-то с курса,
кивнул. Какую-то не составляющую расчета, не заставляющую о
себе думать девушку; встретил – кивнул, но фиксация произошла,
вроде щелчка. И долго потом, видя ее, вспоминал, что вот та,
которая видела тебя и твою…
Теперь-то, по прошествии нескольких лет, все совершенно ясно: просто
нравилось думать, что эта вот красавица – девочка с ее
коленками, запястьями и роскошной рыжей гривой (куда все
делось?) растет для тебя. Мне кажется, вот отправная точка твоей
любви. И твоего неумения увидеть реальность из-за кулис. Когда
выяснилось, что растет и взрослеет она, прежде всего, для
себя – как и любой человек, – ты на время забылся, биясь в ее
стены и, тая под дождем, который всегда рядом с ними лил.
Почти вся предыдущая, до– и раннестуденческая жизнь
представлялась тебе затяжным хмурым дождем, в потоках которого играет
грустная песня. Осторожно оптимистические нотки ее не
принимались всерьез, они казались только подсветкой к мраку.
...Интересно, знает ли мама, сколько раз это было? Сколько раз,
когда она спит или уже дремлет, ты, сидя за своим неизменным
столом, покрытом красной скатертью, рядом едва слышно играет
магнитофон… – сколько раз ты плакал, скрывая слезы. Иногда
выпивший, иногда так. Мачо не плачут.
…но ты не мачо…
Что же действительно было? Изучали языки братьев-славян и выбирали
группы сами – по наитию, куда друзья; ты выбрал по
преподавателю: красивая молодая аспирантка со знанием словацкого
языка. Через три или четыре года она написала в деканат
докладную: подтверждаю, что в зачетке такого–то подделана моя
подпись, сдать он не смог, хотя неоднократно уговаривал поставить
зачет… И полтора неопределенных месяца мотали тебе нервы,
пока не собрали Ученый совет. Ты вообще был на нехорошем счету.
Прогульщик, выпивоха, декан относится с пренебрежением,
замша – флюгер: сердится и ядовито шутит, всегдашние хвосты, а
тут еще и это. Декан с видимым удовольствием говорит о том,
что после отчисления восстановит тебя только на платной
основе… Но вот, все же, Ученый совет. Члены его днем раньше
обзвонены твоим ангелом-хранителем, который, не понятно почему,
верит в тебя; и вот, твой научный руководитель вдруг
неожиданно выдает такую вещь, которая всех чуть не пробивает на
слезу, после чего решение заседателей ты воспримешь как скидку
на ущербность. «Знаете, когда ему было одиннадцать лет,
родители развелись, и он замолчал на два года».
… Все это было бы грустно, если б не было еще грустнее. Родители
разъехались, во-первых, когда тебе было шесть, во-вторых, вся
твоя реакция на это ограничилась вопросом: «Почему ты (отец)
здесь, а мы – там», на который был дан туманный, упрощенный
ответ, отчего-то удовлетворивший. В общем, потрясения не
было, а замолкать тебе и в голову не пришло. В третьих, в одном
из твоих ранних рассказов – неуклюжих, неумелых, искренних
– был сюжет, который запомнился упомянутому выше научному
ангелу-хранителю номер два именно так, и она «воспользовалась
Вашим сюжетом» для речи на Ученом совете, совершенно сюжет
изменив (возможно сознательно), так как смысл рассказа был
другим.
… Тебя оставили в покое, не стали отчислять, но закончить со своими
ты не успел, и агония пятого курса продлилась еще несколько
дополнительных лет. Однако вернемся. Вообще-то ты два раза
наблюдал перемещение вещей. Первый – период того самого
разъезда родителей, его помнишь не очень – в излишне крупных
отдельных мазках. Мужики поднимают шкаф по узкой лестнице,
какие-то мешки… До этого тебя везли в кузове среди вещей, доверив
держать на коленях аквариум. Перед высадкой ты разбил его.
Практичным людям некогда читать символы, эту нишу у них
занимает суеверность. Второй – очень осмысленный, с замираниями,
грустью и остальным, в смысле подведения итогов. Жалко
было: простора, воспоминаний, не упавшего – таки плеера с перил
балкона, вечерне-ночного вида с того же балкона на
вечерне-ночной парк и его фонари. Отец покидал квартиру, с которой у
тебя связано столько воспоминаний.
… У него наверное тоже…
Через несколько подъездов (тут арка и там арка, и разница только в
жилых площадях) – та, куда нужно въехать. Квартиру я имею в
виду. Таскали, суетились, как муравьи, человек десять мужиков
разного возраста. Старая, нерабочая швейная машина с ножным
приводом стоит на отшибе. Взгляд и ухмылка брата новой
хозяйки вашей старой квартиры. Потом вкусные большие куски мяса
в супе, отец говорит за столом о том, что два переезда
равняются одному пожару и что он «горит» третий раз. И сам он
весь какой-то мягкий, добрый, с рефлексивной грустью; а ты,
отдаваясь полностью сокровенным твоим думам, все разговоры за
столом воспринимаешь сквозь собственную призму – выдохнул
что-то зло, и теперь, через несколько лет жалеешь об этом.
Писатель прав – русский человек сентиментален. Он трижды обойдет
площадь, где когда-то стояла елка. Ты, вынося последние
тюки оттуда, где оставалось столько эмоций, чуть ли не
поклонился тем стенам. Но стены были уже обклеены новыми обоями и
откликнуться не могли. Ищешь, ищешь целыми днями, но оно не
может найтись. Как может найтись прошлое? И в гербариях
прошлое не живет – оно засушено в них, остались только контуры и –
внутри контуров – что-то непонятное, называемое пеплом. В
твоем гербарии уже мало что умещается, он слишком заполнен.
При этом систематики нет, и содержимое не идет впрок –
следствие перегруженности. Устало ноет где-то слева. Она опять
напоминает о себе. Ты давно догадался о ее местонахождении. Это
душа и ее место – рядом с сердцем. И когда кажется, что
болит оно – это душа. И не говорите о физиологических
объяснениях боли. Болью ведает душа. Любой. Она рвется, болит и
плачет и физические проявления – это всегда душа. Мертвое тело не
реагирует на боль потому, что в нем уже нет души. И нет
духа. А дух – это чистый эфир абсолютно доброй или абсолютно
злой, без полутонов, сущности. Злой или доброй – в зависимости
от человека. Но без полутонов. В зле – добре нет полутонов,
они есть только в человеке, а когда от него отделяется дух
– двусмысленности исчезают. Раньше ты знал, как избавиться
от боли слева. Ты рылся в гербариях, находил вариант – если
это засушенные мысли – то ты снова думал их или о них, если
это запомнившийся, пронизанный твоей эманацией и, допустим,
ее флюидами кусок асфальта или земли – ты шел туда
воскрешать ушедшее. Оно, конечно, не воскрешалось. Но боль
уходила, немного помедлив. Сейчас, спустя пять лет, ты,
обманывая время, пытаешься использовать то же снадобье, не
замечая, что срок годности вышел. Сухие листья мыслей, слов,
знаковых мест перестали на тебя действовать –
и боль не уходит.
Постоянно работает вариативность мышления. Образы: вот ты кричишь, с
искаженным лицом или, прочитав что-то в книге, захлопываешь
и бросаешь о стену и опять кричишь что-то оскорбительное и
беспомощное. И с ясной бессмысленностью ты понимаешь, о чем
этот крик. Вдруг стало обидно, что один из твоих друзей в
свои двадцать четыре ходит с уже седыми висками, а ты –нет!
Ха, что – орет мозг – не заслужил??
Но в том году вам было меньше. У друга появилась скромная машина
«копеечка», ты частенько ездил вместе с ним в медицинскую
общагу – в гости. Вообще, кто только не был вовлечен в орбиту
этих взаимоотношений этого друга и его девушки. В центре доски
стояла королева, рыцарь по наезженным диагоналям фланировал
к ней и обратно, остальные выполняли роль статистов и
вспомогательных фигур. Там драма и ее действие были, можно
сказать, на виду или, вернее, не совсем скрыты. В тебе же в тот
период продолжала развиваться внутренняя скрытая драма и
рассказать о ней было некому. Это уже потом, спустя несколько лет
ты поймешь, что выдумал эту драму сам и что, в сущности и
драмы-то как таковой не было, и поразишься внезапности её
исчезновения. А пока – ты мрачен, ты в депрессии, твои мысли все
– там где Она, ты много пьешь и с печальным сарказмом
подмечаешь закономерности в замерзающих отношениях с той, что
была центром, причиной и всем остальным.
Теперь ты можешь только грустно улыбаться над тем, что думал в
разные периоды жизни. Потому что пройдет, протечет, пробежит пара
буквально лет, с печальной, вовсе даже не ошеломительной
ясностью, вкрадчиво загорится неумолимая надпись над темным
проемом: он окажется тупиком. И с той же самой, многократно
описанной усталостью ты окончательно поймешь проклятый узор
твоей жизни, поймешь, что потратил самые важные годы – когда
ВСЕ неугомонно, неосознанно даже, нотками в общем шуме,
выстраивают свою мелодию, закладывают фундамент и
начинают возводить стены, что вот это главное время ты потратил
впустую, на нечто, не имевшее перспективы УЖЕ СРАЗУ. И
только тогда, ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ СМЫСЛА – ты поймешь, что это НЕЧТО
вылакало из тебя ВСЁ, оставив сухой остаток в виде
традиционной и неоригинальной будущности деграданта.
…И сейчас и тогда, и неужели – в будущем?.. Сидеть над листом бумаги
и мучаться никак не приходящей Истиной. Вразброс и
вразнобой читать сразу несколько книг – и всегда удивляться, как
написано и расстраиваться, что слова, приходящие в голову – так
сногсшибательно пусты, и сознавать, что за всей словесной
игрой в слова, в смысл, в сюжет стоит только ритм, только
стиль, только интонация, а главного нет… И сознавать, что
пишешь ни о чем, пишешь вот уже несколько лет, с той лишь
разницей, которая в состоянии температуры чувств. Тогда, раньше,
она была в точке кипения. Твой дневник, а был и такой, в то
время превратился в сборник мыслей о той, которой не искал
замену, пьянство с друзьями свелось к неизменным слезам после
пятого пива, подсознание неумело сублимировало излишки эмоций
в незанимательную минорную прозу, чему подтверждение –
опубликованный в факультетской газете поразительно беспомощный
текст с характерным названием «Lost». Душа тяжелела и
тяжелела от исторгнутых эмоций. Парадокс: рождая их и освобождаясь
от них, она шла на дно. Сейчас ты не хочешь возврата к
мрачным сентенциям тех лет – их стало меньше и хорошо. Тебе
казалось, что знаешь свои сильные и слабые стороны, но в конечном
счете первые сводятся тобой к осознанию своей ложной
значительности, вторые всего лишь к нерешительности. Что же,
исчерпывающая картина мира. Ты всегда был только рефлексирующим
умником, предполагаемый интеллект которого временами
переходил в противоположность. Ты любил салаты и выпить, ночь и май,
поезда и прерванное одиночество; даже эта самая ТА не
охватывала и не покрывала собой всё а, скорее, наравне со всем
вписывалась в эту парадигму. Она была для тебя некой
разновидностью чудесного духовного материала, подвигающего на
творчество, на плач, на движение вперед, она была тем эфемерным,
неправдоподобным до реальности человеком, любовь к которому
казалась до бесконечности бесконечной и настоящей – главное.
Писательница твоего города кропала тексты с названиями «что я
люблю», справедливо полагая, что некоторым это будет
интересно. Ты писал примерно то же самое, не думая вовсе, что твоя
врисованность в карту или групповой портрет
…вымышлена самим тобой.
Ты не всегда был способен радоваться акварельным просторам вокруг;
красоты ландшафта до известной степени занимали, однако
слишком часто перед глазами возникала удивительная, холодно
отстраненная, посверкивающая никелем конструкция мира, в которой
красота могла пониматься только как точность и четкость
сцепления событий, завораживающая своей стройной логикой
случайностей. Непостижимость того, что случайности могут быть
структурированы и уложены в систему – для других всегда была
настолько очевидна, что когда ты начинал разъяснять логичную
красоту этой схемы – собеседники недовольно щурились и
переводили разговор на другие темы. Но вот что было действительно
странным. Ты, впитывая опыты потерь, довольно ясно представлял
себе изнанку событий, те самые сцепления случайностей в
пространстве-времени, которые сначала указывали на вероятность,
а потом эту самую вероятность воплощали. Собеседники же
твои – сверстники, сослуживцы, сокурсники, родственники,
наконец, – подкладку эту не видели. При этом ты – опиравшийся на
проанализированные опыты потерь, оставался с этим знанием
позади других, об этом не думавших и, тем не менее, бодро
шедших вперед. Ну, вроде как если бы человек, учившийся на
ошибках, совершал бы новые, а не заметившие их – шли бы себе
припеваючи дальше. Возможно, в стратегическом, общежизненном
смысле твой вариант был более правилен, однако тебя не
устраивало вечное страдание в преддверии гипотетического счастья.
Ты на фоне других частенько выглядел фоном. Даже не зная внутренних
твоих душевных перипетий, по банальным приметам твоей
публичной жизни любой другой , более или менее знающий тебя
человек мог составить мнение как о неудачнике. Особенно
показателен случай, когда мать одного из твоих друзей, находилась на
вершине счастливого жизненного гребня (старший сын немного
встал на ноги и живет с подругой отдельно, дочь вышла замуж и
только-только родила ребенка – любимого внука-первенца) –
суета, разговоры семейные, все щебечут и рады, а ты случайно
зашел в гости, и счастливая новоиспеченная бабушка посреди
важной болтовни вдруг обернулась к тебе и задала вопрос: «А у
тебя как дела? Идём ко дну?». И ты даже не успеваешь
ответить, глупо (а может, мудро) промолчав, поскольку внутренности
немного задохнулись. Но именно этот случай был гораздо позже
описываемого в данный момент времени, в год окончания
университета, просто в этот последний год учебы вместилось немало
мыслей, чувств и конкретных событий, поэтому ты вспоминал и
анализировал гораздо больше и чаще именно этот год, чем
многие остальные. Про год, о котором речь шла выше, тебе
почему-то вспомнить почти нечего, пустоватый год вообще-то.
Протекший как-то вяло, периодами и кусками. Пустоты заполнялись
алкоголем и другими характерными привычками. Загадывал: если
успеешь дочитать, не торопясь и не глотая слова, вот эту
(выбирал) фразу, пока с поднятой над ведром уборщицей тряпки
стекает вода, то… Не придумав даже, что хочешь за это – успеть
прочитать, и. Придумать задним числом, по факту
свершившегося, причем вместе с последней каплей. Мир сужается до той
самой последней капли, упавшей в ведро, и ты… Или. Видя, что
успеваешь на автобус, немедленно загадывал: если успею на этот
автобус – то. И никогда не проверял позже – было ли
загаданное ТО. По этой же схеме текла и твоя жизнь. Слишком часто
ты отказывался от чего-то, даже не догадываясь, что это МОЖЕТ
БЫТЬ. Вопросы, многочисленные и задающиеся постоянно, общим
смыслом «как быть» постепенно переставали мучить, оставляя
осадок и немоту. Ты переживал за очерствение, потому как
казалось, и душа болеть перестала, а любовь ушла, но задним
планом сознания всё же понимал, что связано это с окончанием
затянувшегося взросления и неизбежным понижением температуры
эмоциональных реакций. Отсутствие мыслей заразительно и имеет
способность прогрессировать. К настоящему времени уже
должна существовать концепция жизнестранствия, вмещающая
постановку целей, пути их реализации, а главное – общие принципы
«приятия жизни». То есть условия и воззрения, на и при которых
ты согласен сосуществовать с установленным порядком вещей. У
тебя к этому времени не было ничего. Только тени, призраки,
приглушенные звуки отчаяния и далекая мелодия флейты,
доносившаяся из прошлого как слабый неуверенный голос надежды.
Ты всегда думал, что пустота – это вакуум, что в ней ничего нет. Это
не так. На самом деле Пустота наполнена до отказа самой
Пустотой, потому что она материальна. НИЧТО само по себе не
может быть угнетающим. Гнетет материализованное НИЧТО…
И правда, кто придумал рубежи дождя? Кто сможет с достоверностью
сказать, где, по какую сторону рубежа находится то, что ищешь?
И как понять, что же в действительности ты потерял? Было ли
ЗАГАДАННОЕ ТО?
А глупая жизнь меж тем осторожно, но стремительно проскользнула
мимо, будто не желая тревожить твою летаргию, не заметив, что
эта твоя, с виду перманентная кома может мгновенно прерваться,
если немного помочь, толкнуть посильнее в бок или что-то
ещё. Тебе позже всегда казалось, что время, уже ушедшее, то
время, когда ты ничуть не думал, что наступит момент и ОНА
останется в растворившемся прошлом навсегда – что это время
было наполнено до отказа. До отказа кого-то сверху,
произнесшего слово «стоп» – но не потому что хватит, а лишь чтобы
уберечь мир от лопанья. Чем наполнено? Всеми теми эманациями,
особой атмосферой и удивительным по силе лирическим
настроением, всем, что чудилось тебе в первом английском романе
Набокова. Предметы просвечивали, ты видел все варианты будущего с
ошеломительной ясностью, все варианты того будущего, что
сейчас. Но отказывался верить в это.
Куда, куда же, Боже мой, во что вложить мысли свои? Кто скажет,
откроет тайну, как немыми устами высказать? Где примут птицу –
бьющуюся песню внутри? Кто поймет её, кто узнает? Прочитают
ли в глазах то, что даже в мысль не складывается? Как
объяснить себе всё вокруг? А то, что в самом? Кто задумается вместе
со мною о небе? Кто песню немую услышит? Уж не ты ли –
дальняя, не спрашивающая, не помнящая? Помнящая НЕ ТО?
Такие тебе снились слова. Ты силился понять – почему ЕЕ нет рядом.
Кто скажет простых несколько слов, в нужный момент, тех,
которые именно и необходимы, которых ждешь? Кто усугубит тянущую
мелодию, кто проставит акценты? Летом, после окончания
университета ты – для себя и для ТОЙ – ясно определил
характеристики бытия: для неё шло ВРЕМЯ ЖИТЬ, для тебя – началось
ВРЕМЯ УМИРАТЬ. Кажущаяся радикальность. Но грустно не было,
иногда думал: может, ошибся в константах. Может, не так
рассчитал траектории.
В тот год, когда твое сердце уже начало биться с удвоенной силой,
потому что почувствовало заключенную в нем любовь к НЕЙ; когда
ты создал её заново, после чего она
все-таки приехала в твой город – так вот когда ты увидел её –
за той дверью, и когда она увидела тебя, что-то ТАК
шевельнулось в душе, стало настолько сладко и счастливо, что когда
ты увидел, позже, её за кулисой – ощущение счастья отчего-то
кончилось. Стало быть, измерение ему, счастью – несколько
часов от той встречи – до этой
(незримого мига прощания). Две встречи одного декабрьского дня. Тебя
всегда чаровала магия фотографических отпечатков, а может –
просто необъяснимая любовь к иконическим наглядностям
сыграла роль. Потому, наверное, в сознании, подсознании, памяти
так беспощадно отпечаталась картинка: сцена, правая кулиса,
за ней – ослепительная девочка-подросток в ярких,
неправдоподобно длинных, зеленых вязанных гольфах выше коленок.
Ваши отношения с ней можно определить одной фразой: ты настойчиво
рвался в её мир, а она напряженно не пускала тебя в него. Все
эти годы было так.
Охранять своё право на свой мир. На тот мир, о котором сказано – что
за типичными штампами в нем есть цветущий сад и розы и
туманы и чистое небо. За вход в который с радостью отдашь ведро
крови и мешок рубинов. Жаль только, что плата за вход –
непременное умирание и вечная ночь. Хорошая ночь, чтобы.
Окончено 23-10,
1.03.2003..
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы