Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

ДЕМОН

Ведь он по ней летит, не ходит,
Дом пододвинул и меня,
Подкручивает и заводит
Кусками ночи вместо дня.
На воздух с силою натянут
И, распрямившись в кипятке,
Бросает медными горстями
Ту самую, что я хранил в платке.
А если не хранил, то кто-то
Всё подает ему из темноты –
Пока родной язык, как чётки,
Перебирает наши рты.

ФОТОГРАФИЯ

					
Лене

	
Ты на окне сидишь, пятнадцать лет назад,
У воздуха в руке, с коленями в обнимку,
И фон прилег – в твоих неволосах,
Но умер на полу в пустой гримёрной снимка.

Все что цвело вокруг – отпрянуло и съело
Само себя. Впотьмах, глотая тетиву,
Судьба дрожит, расставив, как хотела,
Всю мебель по углам – корнями в глубину.

А ось сюжета стёрлась? – Умерла,
И проросла в другом саду. Сквозь нас взлетела
Самозабвенно, как горящая стрела
Несёт через живот своё сухое тело.

У мёртвых соответствий пальцы ледяные,
А шея у меня гуляет без подруг.
Как жизнь сплелась в пустяк, пока мы всё ловили
Гул голосов её из раковин тех рук!

За вбитым в каждый шаг последним поворотом
Из наводненья сна, где ты одна живёшь,
Вплетая в этот хор единственную ноту,
Всех соответствий правду, зыбь и ложь,

Кровать не перевёрнута... Ты накроешь стол,
И перейдёшь ко мне за шов стихотворенья,
И вдруг погаснет свет, и в комнате пустой
Ты скомканную жизнь разгладишь на коленях.

ВЕТЕР

				
Елене Шварц

Осенний ветер встанет – не отстанет!
А выбив стены в доме ноября,
Берет меня за улицу кустами,
Крапивных рук манжетами звеня.

Чугунный лифт наполненный по горло
Сейчас провалится в мои заобраза,
Из тесно – сквозь темно – в просторно
На мякоти тисков писать, глаза

Закрыв. Осенний ветер с треском,
Как черный зонт, наденет вдоль реки
Чехлы домов, простроченные леской,
На сумасшедшие свои стихи.

В огромной кофте в бешеных рисунках,
Заправленной за старый стадион,
Он поднимается с водонапорной рюмкой
В нарядно вечереющий бетон.

И так мычит, как рельсы над трамваем –
Хватая шеей лезвие сосны,
Он морщит дымный лоб и запивает
Смерть осени рождением зимы. 

МАЛЬЧИКИ ЛЕТОМ

Двум наркоманам мальчикам, мой Боже нежный,
Ты подарил свою ненужную одежду.
Им перекрёсток заповедован Тобою,
Чтоб в милости Твоей коричневой рукою
Прижать стакан, и ногу подтянуть,
Согнуться, разогнуться, и шагнуть
Двумя ногами. Двухстаканен, двухголов.
Его походка лезет на стекло,
А швы его рубахи понемногу
Сплетаются в разметку на дороге...

Их дым вступает в камеру мгновенья,
Два светофора крошит на колени,
И сквозь тряпье прошедшая игла
Две тени раздвигает из угла.
Весь воздух вышел, нечем разогреться,
И гвозди насыпаются под сердце,
Тучнеют и стекают в грозди,
Как к этим мальчикам Твои чудные просьбы –

Однажды летом, на асфальте красном,
Жёлтом. Вспыхнуть. И погаснуть.

РАЗГОВОР НОЧНЫХ ГОСТЕЙ

Благоухает запертая дверь. Ее страницы
Слиплись, но по ним течёт звонков
И шарканья задумчивого кровь и сок конвертов. Птицы
Сквозь эту кровь летят. И пролетают. Их кругов
Прибой – как мальчик с незнакомой головой – стоит не тает.

Печатей синих и сиреневых глаза так выцвели, что нам,
Когда мы смотрим в них, уже не ясно – в затылок может быть
Мы этим письмам запускаем взгляд. Он там присядет. По коврам
Ползёт. Пусть ползает – в письме не разогнёшься.
Приляг на дверь во сне. Откроется – проснёшься. 

ПОСЛЕДНИЙ УЖИН

Жил на свете человекобомж.

Ему облик мама заказала
В ателье готовых рож.
Много лет прошло с тех пор, и вот, с вокзала
Он тележку с тряпками за талию ведёт.
Сядет-посидит. И побредёт.

Парк наброшен, как платок на клетку,
На холма старинную монетку.
Мертвые лежат на небе фонари,
Ноги вместе, руки изнутри.
Человекобомж тележку с тряпками толкает.
В луже темнота себя купает.
Себя купает в темноте собой.

Залезть со всеми горожанами зимой
Так жутко в это время в готовальню
Подвала своего или чужого спальню.

У бомжей глаза как у людей,
Только выше тянут нитку,
Мы потом взбираемся по ней
На неба послушную улитку.

Но есть ещё художники во сне,
Они макают кисти в спину мне.
А как умрут – макают в медяки
их глаз раскосые мешки.

О, горние дела, мне всё о вас известно!
Как тесно, тесно поднебесно!
На зеркало в ночной прихожей,
В небесные прихожие не вхожей,
По чёрной тверди парк стекает вешний.
Лицо светло. Глаза кромешны.

Их бывший свет, с боков заужен,
Приходит по окну на этот ужин,
И по щекам уродов-фонарей
Ведёт печати парковых полей.

Вот синева. Из глаз любимых
Стекает в фотографий спелых сливы.
Лежит пять лет, потом взлетает.
И больше не бывает. 

ПСАЛОМ

Ты думаешь мне, Господи, смешно?
Ведь Твоих шуток я не понимаю.
И Твоих слов мне слышать не дано
Тобою же, я только наблюдаю
В глухоте. Я лучше у калитки постою,
Ты не пришел и мне на сердце дунул ртутью.
Она теперь по стенам ног моих
Стекает туго вниз. Как плохо без Тебя.
Я ждал и дома, в четырех стенах,
Но там оно лежит в своей кровати
Укрыто кожею и венами заплетено.
Мне страшно с ним. Приди.
Вон Твои слуги за Твоей спиной
Листами шелестят, качаясь, и у окон
Мяучат, и по небу летят. А я?
Я задыхаюсь. Слышишь? Приходи!
Вдохну Тебя и задержу, чтоб БИЛО!
Чтоб грудь моя летела сквозь Тебя.
Чтобы, вцепившися в Тебя что было силы,
Уже не выпускать.
Тебя.
Тебя.
Тебя. 

КАМНИ

			
Дмитрию Воденникову

Когда я стану камнем, и камнями
Заговорю к камням на этом языке,
Оно в конце, как дверь меня откроет,
Заваленную моим мёртвым хламом.
Захлопнет за собой. И станем мы одно.

Пройдёт пять лет. И будут гости вечером шуметь.
И девочка моя зайдёт на кухню
Налить воды. Немного постоит.
И выйдет к ним на свет.

Я сам – и дом, и стулья на веранде,
И кто-то пьёт во мне на кухне в темноте.
Немного ждёт, и переходит в зал, и лампу зажигает.
И лампа зажигается во мне.

Это оно. Садится у стола и смотрит. Перед собой
За край веранды, где висят, сосновые иголки в паутине.
И вдруг я скрипнул дверью и оно, так вздрогнуло, что зыбью
Покрылась кожа жалкая его.
Тогда я дунул листьями в окно.

Из линий жизни на его ладонях
Я сплёл шнурок, и кончик опалил.
Чтоб был тугой тот сон, не разошёлся.
Не отпустил.

Оно руками шарит по столу,
Как крыша по небу, пока не схватит птицу,
Нащупывает пальцами страницу
По первому аккорду моему.

Оно за буквы держится губами,
Просунув голову в их злое вещество,
И быстро пишет на слепой бумаге:
Ты думаешь мне, Господи, смешно.