Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

* * *
Человек умирает. И остывает.
В земле достывает, а в пустой комнате гудит.
Потом долго молчит в тишине без верха и края.
И вдруг появляется полунежданно – как ночной бандит.
Но горла не режет, а наоборот, укрепляет,
железным шарфом снаружи и чем-то своим изнутри.

Так и любовь. Она умирает. И остывает.
В земле достывает, а в пустой комнате гудит.
Потом долго молчит в тишине без верха и края.
И вдруг появляется полунежданно – как ночной бандит.
Но горла не режет, а наоборот, укрепляет,
железным шарфом снаружи и чем-то своим изнутри.

Музыка умолкает. Уже не звучит, но молкнет. 
Только была – и нету, но все еще будто есть.
Это ее отражение, бесплатное приложение, содрогает все так долго,
что можно медленно сесть.
И когда уже тихо-тихо, так давно уже тихо-тихо,
она появляется полунежданно в безмолвии изнутри.
И вот выходит наружу, черным ходом сквозь уши,
и все вокруг видят краску, которой она горит.

Так и любовь, умолкает. Уже не звучит, но молкнет. 
Только была – и нету, но все еще будто есть.
Это ее отражение, бесплатное приложение, содрогает все так долго,
что можно медленно сесть.
И когда уже тихо-тихо, так давно уже тихо-тихо,
она появляется полунежданно в безмолвии изнутри.
И вот выходит наружу, черным ходом сквозь уши,
и все вокруг видят краску, которой она горит. 

Ребенок плачет и бредит. Говорит о своей болезни.
В глухую несознанку всех за собой уводит.
Но в какой-то другой квартире, с языком железным
он просыпается взрослым, здоровым и незнакомым.
Все новое, явное, крепкое, на утро после смерти,
когда отец умер и нету. Заболел. Умер. И нету.
И ночью приснился здоровым, чистым, белым, смертным.
В мягком опять переплете, на этом опять свете.

Так и любовь. Она плачет и бредит.  Говорит о своей болезни.
В глухую несознанку всех за собой уводит.
Но в какой-то другой квартире, с языком железным
она просыпается взрослой, здоровой и незнакомой.
Все новое, явное, крепкое, на утро после смерти,
когда он умер и нету. Заболел. Умер. И нету.
И ночью приснился здоровым, чистым, белым, смертным.
В мягком опять переплете, на этом опять свете.

Девушка танцует. Одна в пустой квартире, 
под самую самую грешную, бесстыдную попсу.
По стенам жалких комнат летят куски гитары,
и волосы ее растут по полопотолку.
И что это за музыка! Ее любимая музыка!
Любимые звуки музыки и бас-удары в живот!
И все на свете умерло, давным давно все умерло,
и только в этом грохоте она одна живет.

Так и любовь! Танцует, одна в пустой квартире,
под самую самую грешную, бесстыдную попсу.
По стенам жалких комнат летят куски гитары,
и волосы ее растут по полопотолку.
И что это за музыка! Ее любимая музыка!
Любимые звуки музыки и бас-удары в живот!
И все на свете умерло, давным давно все умерло,
и только в этом грохоте она одна живет.





 
***
Бессмертная душа. Как это страшно.
Ее громада свесилась сюда
и мной уперлась в землю – скользкой башней,
как спица в стол – сквозь все еще жука.

Моя бессмертная, музей немодных платьев,
мой перекати-космос, моя включает-ток,
тьмы тем своих жильцов ученый собиратель,
великая немая, гора наоборот.

А привидения – они же все родные,
из верхних этажей остановились по пути,
и в янтари прилегшие густые,
все вечнодневки желтоголубые
живут в твоей благоустроенной груди.

Все то, что невозможно, как лес холодным дымом,
наполнено желаньем забрать его себе.
Высокое желанье – как дым стоит в вершинах,
и низкое желанье – как дым лежит в траве.

У невозможно-было, и невозможно-стало 
нет никого на свете – на этом и на том.
Они живут так долго – ведь одной жизни мало –
стоять у их витрины с бумажным молотком.





 

ОРДЕНА НА БАЗАРЕ
Базары самых дальних слов
цветут цветами белых орденов,
и желтых орденов.

Рубашки падают в шкафу на лоскутки,
на эти легкие умершие куски,
как старики умершие легки,
вот так – без всяких слов.

Их пиджаков опавшие листки
по свету разлетаются в куски,
вот в эти белые потертые куски,
и желтые куски.

Война ласкает нищих стариков
и шлет им ордена во тьму шкафов,

и в руки льет шуршание ключа,
и в разум – сургуча.

И по земле ведет из их квартир
бессонный электрический пунктир.

Но адресаты вечно не живут,
а в Майский 
        Превращаются 
    	      Салют!




 

МОЛОДОСТЬЗРЕЛОСТЬСТАРОСТЬ
молодостьзрелостьстарость  –
ах вы лапочки мои.
В просветах между вами, 
как травы среди войны,
снежинки ужас-правды
растут из-за спины.

Вздымают край народа
нулями тиражей 
снежинки, мои жинки, 
среди янтарь-ножей.

Технические алмазы!
Они летят, как КАМАЗы
по магнитам зимних дорог.
Как юные мои грезы.
Как зрелые мои грезы.
Как эти вот мои грезы
у елочных серег.

У ножниц маникюрных
новый год на устах,
снежинки человек вырезает,
сидя на престоле-посту.

Был малый он без изъяна,
но в предпоследнюю треть
зеленою стал облизьяной
слепоглухонеметь.




 

ЭПИТАФИЯ  ДЛЯ ДРУГА
Он вас любил. Ну что вы так застыли?
Да, вас. Ведь это общий сон.
Любил. А вы его любили?
Садитесь ближе и увидите как он

На языке соснового удушья,
Теперь за краем собственной руки,
Подвешивает ваши бычьи туши
На черных букв безумные крюки. 





ФАСТФУД
Во грохоте фастфуда стоит огромный зал.
Мимо ходят толпы. Падают, едят.
Он сидит и смотрит на шум перед собой,
совсем еще юноша – восемнадцать лет,
но не обычный даун – звероподобен он.

У рабочей формы уборщика дна
на самой середине привинчен карман,
он руки туда спрятал, замер, сидит.
Природы хороводы – вывернутый рот.

Там только два зуба – оба жемчуга,
всё Филонов сделал, а это – Дега.
И если уж я начал их всех вспоминать,
то его облик слажен из одного куска:

нечего добавить и нечего отнять,
дали было тряпку – упала к ногам.
Он сидит и смотрит на шум перед собой,
а твари божьи падают на стулья и едят.

У каждой ипостаси личная судьба,
сама себе хозяйка открывает дверь,
шарит выключатель, нету – ну и так
тоже еще видно, летом долгий свет.

Что это за место? И где это оно?
Синяя штора в снежинках вся
почему гвоздями прибита над окном,
или это мошки летят?

Или эти бабочки нарисованы на, 
чтоб снежинки из не задувало бы в дом?
Но ведь было лето. Или уже зима?
Значит проворонил, думал потом.

Почему я его вспомнил? (и почему так болит
голова – тавтология такой чистой воды)
Наверное по-другому жанр не велит – 
серия воспоминаний из случайной поры...

Да какая разница – никакой нет,
комната хорошая, можно и в такой.
Все тут на месте, даже есть табурет,
ведь хотелось бы все же вверх головой.





ПОДАРОК
На праздник Валентина
я жду твое сердечко
величиной с кулак.

Не пошлую открытку
с виньеткой вместо тела,
а РУКИ вместо буков,
ЖИВОТ вместо чернил,
с УДАРОМ вместо стука,
с УБИЛ вместо слюнил!

Не надо Мальчиша мне,
а надо Плохиша мне –
без тайны и без славы,
но систолою сфер!

Не очередь на почте,
а ЦЕПИ-ИЗ-ПЕРИЛ,
приваренные прочно
к РОДИЛ вместо дарил.




 

НОВОСЕЛЬЕ
Сжимали меня твои руки,
пока не превратились в каменные стуки,
пока по длинной скатерти бежали,
и не были еще скрижали.

Твое кольцо и твоя ширина ладони
теперь лежат в моей темноте как резьба на троне.
И вещи тебе подареные мною
стали моими опять, и наступают зимою.

Они покрывают снегом перила коры
больного дерева-лавра и прах мошкары.

Ты шел по полю, и вышел с поля,
и встал во мне триединым покоем.

Так, твоя душа, наконец, как хотела,
нашла для себя другое тело.




  

* * *
Дела мне хочется закончить.
Все устроить, что можно устроить.

Выкинуть фотографии и комнаты старья.
Зачем оно в ящике без стола.
И сам я ящик без стола.

Зимою холодно, весной прохладно,
а летом жарко, осенью тепло.
Вот знанья, я их накопил, и только их перебирать приятно.
Вы понимаете меня, предметы? Вашим пятнам

наверное тепло сейчас со мной. 
Мне так тепло сейчас – просто огонь,
и дерево горит же мной, а мне не жарко,
не холодно, не хладно, не прохладно.

Тепло. И адно.

Все блеют – книги, мои книги!
А я свои желаю сжечь.
Тебя, собаку, первого, потом тебя! Потом вас всех.
Как тесто ваше мне слоеное противно.

Тебя вот только я любил, моя смешная ты,
но сколько могут длиться отношенья?
Я лил в них кровь из крана в шее,
но она кончилась, и больше не смешно.

Я двадцать лет назад всё песенку писал,
писал писал, и вдруг все двадцать лет 
она лежит на дне,
а я летаю здесь – рука в огне.

Я написать о совершённой жизни просто –  
чертой и точкою – хочу, хотел.
Вот точка. Вот предел.
Вот запредел.

Что вам я расскажу, предметы маленькие?
Мне ничего не видно. Умерли детали, и
летчики, вытащенные живой тягой из мертвой петли, 
провожают меня, сверкая ногтями снова руки.

И, как те письма Ленина ко мне,
они летят по воздуху ко мне,
в своем по воздуху летающем письме,
в летающем бесследно дне.

А я? Я след?
Конечно – нет.

Я глажу пальмовые пни по волосам.
Они плывут в морской воде по адресам.
Cвоим огромным, белым адресам.

Ракушка
Камень
След