Литературная критика

Мертвых же неизмеримо больше, чем живых.

Милан Кундера. Бессмертие

Герой прозы Владимира Шарова – это человек, узнавший нечто потаенное,
проникший в тайну, закрытую для большинства. Не так важно, при
каких обстоятельствах заглянул он «за кулисы» истории (хотя, как
правило, эти обстоятельства неожиданны и драматичны), главное
состоит в том, как этот внезапно прозревший человек начинает смотреть
на окружающих людей и как люди смотрят на него. Нет речи о банальном
непонимании или возвышении над толпой,
все гораздо сложней, ведь прозревший становится изгоем, который
слишком дорого заплатил за свое знание, поэтому неизбежно встает
вопрос, стоит ли тайна того, чтобы быть узнанной человеком…
Когда прозревший оказывается за решеткой психиатрической клиники
– это еще не самое страшное последствие. В романе «Воскрешение
Лазаря» мы можем найти поразительную метафору этого рокового знания,
которое человек обречен носить в себе. Умерший в лагере в Инанге
профессор Серегин, работавший над богословским сочинением, уносит
рукопись с собой в могилу – в буквальном смысле этого выражения:
чтобы уберечь и на время скрыть сочинение: друг покойного профессора
Полуянов, работавший патологоанатомом в морге тюремной больницы,
прячет рукопись в бутыль и при вскрытии зашивает Серегину в живот.

Роман «След в след» – это история рода Крейцвальдов, ведущий начало
от перешедшего в православие еврея Петра Шейкемана, ставшего героем
Балканской войны – единственного еврея, награжденного двумя Георгиями.
По своему замыслу роману «След в след» близок роман Павла Крусанова
«Ночь внутри», в котором также история рода вписана в контекст
истории России. «Прошлое рода забито до поры в трубку позвоночника
каждого младенца – когда-нибудь оно выстрелит» _ ¹, – этой идеей пронизан роман «Ночь внутри», и
Павел Крусанов подводит читателя к мысли, что почти все в человеке
определено генетически – не только внешность, характер, привычки,
но и нечто более важное и сложное, и, возможно, судьба со всей
ее неотвратимостью есть предопределенное движение человека в русле,
которое было проторено его предками. Все злое и греховное, что
содеяно нашими предками, – эта та ночь внутри,
которую мы носим в себе. Описывая историю рода Крейцевальдов,
Владимир Шаров говорит о движении потомков по дороге своих предков
– о движении след в след, поскольку, как говорит
писатель в другом своем романе – «Воскрешение Лазаря», – «целая
жизнь – это жизнь рода, иначе трудно понять, что и для чего, есть
ли во всем смысл. Жизнь одного человека чересчур коротка. Маленькие
таблички с именами, что мы подвешиваем к ветвям родословного дерева,
– те же листья, каждой осенью они опадают, а следующей весной
проклевываются другие листья, другое их поколение, дерево же живет
и живет» _ ². Жизнь человека вряд
ли может быть законченным выражением некой идеи и воплощением
какого-либо смысла, поскольку жизнь есть слишком малая для этого
величина, а об идее и смысле можно говорить лишь имея в виду жизнь
целого рода. Поэтому смысл нашей жизни раскрывается в судьбе наших
потомков, подобно тому как мы своей жизнью придаем смысл существованию
родителей и дедов наших. Вполне закономерно в «Воскрешении Лазаря»
возникает тема генетики – отец героя романа, писатель, которому
предложили написать популярную историю генетики в России, пытается
объяснить официальное признание теории Лысенко тем, что теория
наследования приобретенных признаков оказалась политически удобной:
«вера, что и человека всегда можно воспитать, выдрессировать,
на худой конец, принудить стать каким надо, была общей, что уж
говорить о примитивных растениях» _ ³.
Но вера эта ложна, ибо мы всегда останемся такими, какими нас
сотворил наш род. В романе «Репетиции» профессор философии Владимир
Кучмий утверждает, что в основе теории Лысенко лежал серьезный
философский фундамент, поскольку «человек…рожденный вульгарным
смешением двух наследственностей, из которых каждая тоже была
смешением, […] может…благодаря воспитанию и саморазвитию стать
личностью, отсечь необязательное из своих генов…» _ ⁴ Для героев Владимира Шарова чрезвычайно важно
знать как можно больше о своих предках, они фанатично преданы
их памяти, восстанавливают в своем сознании дни и годы, прожитые
родителями, и верят при этом, что их дети должны будут поступить
так же, для них невозможно «отсечь необязательное» в прошлом своего
рода. А поскольку воспоминания и мысли об умерших сродни воскрешению
из мертвых, то неудивительно, что герой романа «Воскрешения Лазаря»
приходит к идее физического воскрешения своего отца, чувством
вины перед которым он страдает. В романах Владимира Шарова сюжет
– это, прежде всего, история какой-либо идеи, и не случайно, что
в «Воскрешении Лазаря» Николай Кульбарсов говорит: «…мы от рождения
до смерти только и делаем, что своей жизнью, своей судьбой…Библию
комментируем». Мы живем, подтверждая своей жизнью истинность Библейского
знания. Идея дает человеку возможность существовать в мире.

Проза Владимира Шарова политична. Для него принципиально важно
понять духовную сущность власти, осмыслить образ эпохи, объяснить
происходящие изменения национального характера. Современность
– это слишком ограниченное, слишком плоское пространство. Современность
всегда банальна. Да и, собственно, что такое современность – возможно
ли существование современности, если человек так прочно укоренен
в прошлом своего рода и своей страны?

В романах «Воскрешение Лазаря» и «След в след» предпринимается
попытка осмысления менталитета советского человека, изучения его
духовного мира в контексте всех прошлых и будущих исторических
трансформаций. Для Владимира Шарова советский человек – глубоко
противоречивая, сложная натура, мало напоминающая «официальный»
образ советского гражданина. В основе своей это тот же самый «дореволюционный»
русский человек, православный христианин, который подвергся новым
испытаниям и соблазнам. Нередко герои романов Шарова напоминают
шукшинских «чудиков». Несмотря на то, что персонажи Шарова одержимы
более философичными идеями, по сравнению с «деревенскими» героями
Шукшина они выглядят прямо-таки сюрреалистично. Моня Квасов, изобретающий
«вечный двигатель», из рассказа «Упорный» вполне мог бы, например,
замыслить просветительское путешествие от Москвы до Владивостока,
подобно Николаю Кульбарсову из «Воскресения Лазаря». Хохла Василия,
из романа «След в след», в сорок лет записали на курсы марксизма-ленинизма,
где он столь истово увлекся учением, что самозабвенно начал вырезать
на рисовом зерне ленинские тексты: Василий – герой несомненно
шукшинского типа. Герои Шарова по-своему пытаются изобрести «вечный
двигатель», которым в «Воскрешении Лазаря» становится идея физического
воскрешения умерших отцов. Они, как правило, «с приветом», «замечательные
чудаки и оригиналы».

Русский человек в XX веке не потерял свою идентичность, поэтому
в прозе Шарова раскрытие образа советского человека происходит
через обращение к извечному вопросу о сущности русского характера.
Многие герои романов Шарова, подобно Николаю Кульбарсову, искренне
верят, что «наша Советская родина без скидок – натуральный всамделишный
рай… Пусть мы через одного голы и босы, зато счастливы, да и Адам
был гол» _ ⁵. Русский характер в основе
своей неизменен, просто разные времена выявляют разные его стороны.
Символично, что и Сергей Крейцвальд («След в след»), и ученики
профессора-теолога Серегина («Воскрешение Лазаря») приходят к
православной вере, находясь в лагере, то есть именно в заключении
эти люди обретают не только новый смысл жизни, но и утраченную,
казалось бы, веру своих отцов и дедов. Николай Кульбарсов радуется
всему, что делают пришедшие к власти большевики, потому что происходящее
на его глазах – «это как раз то, что нужно, чтобы Господь пришел
на землю и спас Свой народ» _ ⁶, то
есть спас Богоизбранный русский народ. Только эти революционные
события, невольно рождающие апокалиптические переживания и предчувствия
(где революция – там бесы), способны приблизить
час пришествия Господа на землю. Выходит, что именно большевики,
которые захватили власть как богоборческая партия, в конечном
счете приведут русский народ, поддавшийся соблазну, дьявольскому
искусу революции, к Богу. «Из Назарета может ли быть что доброе?»
– воскликнул Нафанаил, впоследствии один из двенадцати апостолов,
когда впервые услышал о Спасителе. Так и власть, от которой, казалось
бы, невозможно ждать ничего доброго, способна привести народ к
Господу. Путь отпавшего от церкви народа в родной дом свой, в
лоно православия, пролегал через большевизм. В основе сюжета «Репетиций»
– та же идея возможности ускорить второе пришествие, повторить
в России историю Господних Страстей, призывая Христа на землю.

В романе «След в след» мечта о неродившихся сыновьях доводит Ирину
Крейцвальд до состояния крайней, граничащей с сумасшествием, экзальтации.
Она, по моде тогдашних лет, начинает посещать собрания оккультистов
и мистиков, и на спиритических сеансах беседует с неродившимися
детьми Колей и Сережей. Ирина уносит в могилу в своем чреве воображаемых
детей подобно тому, как профессор Серегин был похоронен с драгоценной
рукописью, зашитой патологоанатомом в его живот… В «Воскрешении
Лазаря» осужденная на восемь лет лагерей Катя Колпина, будучи
девственницей, внезапно начинает ощущать родовые схватки и говорит,
что в ее утробе, «будто Каин с Авелем» _ ⁷,
дерутся евреи и христиане. Беременность идеей приобретает определенно
физиологическое выражение. Ирина Крейцвальд мысленно беседует
с нерожденными детьми, постепенно забывая о своем настоящем сыне
Федоре, который начинает чувствовать себя изгоем в семье, ревнует
мать к своим несуществующим братьям, тем самым уже как бы разделяя
ее веру в то, что братья на самом деле живут на свете. А дети,
– Николай и Сергей, о которых болезненно мечтала Ирина Крейцвальд,
– все же родятся, но будут они не сыновьями ее, а внуками, детьми
единственного ее сына Федора.

Удивительнейшее приобщение к истории России происходит в жизни
тринадцатилетнего Сергея Крейцвальда, который, как сын «врагов
народа» попавший в курганскую следственную тюрьму, там оказывается
сокамерником эсеров, начавших не только подкармливать отощавшего
мальчишку, но и давать ему обильную и щедрую пищу духовную – то
есть делиться воспоминаниями о бурно прожитой революционной жизни.
И здесь, в камере курганской тюрьмы, состоялся прием Сергей Крейцвальда
в ряды партии левых эсеров. То, что для всех было уже историей,
для мальчика Сережи оказалось частью повседневной жизни, он словно
бы стал много старше своих тринадцати лет. У Сережи «была изумительная
память, он знал, начиная с первой «Земли и воли», историю всех
споров и разногласий среди народников» _ ⁸.
Мальчик становится хранителем истории, посвященным
в те тайны, знание которых само по себе опасно. Эсерам никому
больше было доверить сокровенное, выстраданное знание, кроме случайно
попавшего к ним в камеру паренька, который, в том числе и за это
знание, расплатился двенадцатью годами заключения. После освобождения
Сергей приезжает в Пензу, где живет дочь его бывшего сокамерника
эсера Лужкова, и вместе с ней начинает серьезную исследовательскую
работу по истории народничества. В тюрьме Сергей стал верующим
и ежемесячно заказывал молебен за упокой душ всех народников,
которые, однако, были «или безразличны к религии или убежденные
атеисты». Но у Сергея был на это особый взгляд, он «говорил, что
Христос – из народников, что он хотел того же и погиб так же,
как они…» _ ⁹ Мечтой Сергея становится
восстановление партии левых эсеров в СССР. Пересмотр его дела
и отмена приговора в виду отсутствия состава преступления оказались
столь неожиданными для Сергея, что эта реабилитация только лишь
надломила его психику, и он оказался за решеткой психушки. Но,
как ни странно, именно здесь Сергей Крейцвальд приближается к
решению той загадки, которая волновала его с того момента, как
тюремное заключение свело его с левыми эсерами. Это – загадка
бунта, народного восстания, революции, энергии протеста. Наблюдая
периодически происходившие в больнице бунты больных, Сергей Крейцвальд
решает, что в новом «восстании» пациентов психушки он «призван
сыграть роль…народнической «Земли и воли», он должен разработать
четкую и ясную для больных программу борьбы» _ ¹⁰.
Больница для него становится моделью государства, в котором готовится
восстание народных масс (пациентов) против деспотической власти
(санитаров и врачей), себя же он видит теоретиком и организатором
революции. Мобилизованные на борьбу за свои права, больные отделения
хроников заставили санитаров прекратить избиения пациентов, больным
стали регулярно менять белье и лучше кормить. Упорная организаторская
работа, потребовавшая от Сергея Крейцвальда не только тщательного
штудирования книг по психиатрии, но и тонкого манипулирования
окружающими, привела его к выздоровлению, Крейцвальда уже готовили
к выписке, когда он покончил с собой. «Он покончил с собой, когда
выздоровел», когда понял, что «здоров и смотрит на других больных
глазами здорового, теми же глазами, что врачи и санитары, – глазами
власти. А это означало, что теперь у него нет своего народа, он
вышел из него, изменил ему, предал его» _ ¹¹.
Итак, народ болен, а власть здорова,
вернее же сказать – народ считается больным,
а власть приписывает себе образ здоровья и потому
берет на себя функции врача и одновременно тюремщика, поскольку
больной не способен самостоятельно отличить добро от зла и опасен,
прежде всего, сам для себя. Не случайно, что завершается роман
«След в след» размышлениями о возникновении «партии нового типа»,
которую создает брат Сергея Крейцвальда Федор Николаевич, эта
партия «более совершенная, чем китайские тайные общества, секта
ассасинов, организация бланкистов, сицилийская мафия и «Народная
воля» _ ¹², поскольку эта партия объединяет
всех людей, с которыми был связан Федор Николаевич, партия «включала
в себя людей, которые уже давно умерли, власть ее расширялась,
захватывая теперь и прошлое» _ ¹³,
это партия тех, кто оставил след в истории страны, кто был всего
лишь «маленькой табличкой с именем». И КПСС тоже, к слову сказать,
пыталась вербовать в свои ряды умерших, объявляя своими сторонниками
тех, кто уже не сможет это опровергнуть.

Тема безумия, в схожем контексте, присутствует и в романе «Воскрешение
Лазаря» – чтобы избавиться от преследования ГПУ, отец Феогност
притворился сумасшедшим, усвоив слова психиатра Ганнушкина о том,
что в то время, когда «нами правят маньяки и убийцы», нормальным
окажется тот человек, «кто сегодня сойдет с ума» _ ¹⁴. Вынужденный под давлением чекистов примкнуть
к обновленцам, Феогност понимает, что даже в церковных стенах
не спастись от тотального контроля власти, стремящейся превратить
церковь в полностью подконтрольный «орган власти», и единственный
способ сохранить веру – уйти в юродство. В обществе, где норма
и аномалия поменялись местами, сами понятие «безумие» является
принципиально неопределимым. Но, симулируя помешательство, отец
Феогност не только пытается обмануть ГПУ, но и победить в себе
гордыню, опроститься, уйти в народ, для него стать сумасшедшим
означает стать как все, приобщиться к народу через сумасшествие.

«След в след» – это роман о власти судьбы над человеком, о том,
что человек несамостоятелен, всегда слеп, никогда не знает, куда
его выведет траектория судьбы. Из пустяковых, казалось бы, событий
внезапно рождаются глобальные последствия – так заводской рабочий
Василий, выгравировав статью Ленина на рисовом зерне, создает
новый сорт зерна, которое, размножаясь, удивительным образом воспроизводит
ленинский текст «Как нам реорганизовать Рабкрин», и прочитавший
этот текст профессор Серегин (случайное ли совпадение фамилий
двух пострадавших за свои убеждения профессоров в романах «Воскрешение
Лазаря» и «След в след»?) попадает в психиатрическую клинику с
вновь изобретенным диагнозом «мания красного зерна». Не ведаем,
что творим, нам не дано понять, как отзовется наш поступок и кто
станет его жертвой. Это весьма печальный фатализм, поскольку среди
героев романа «След в след» нет, пожалуй, ни одной счастливой
судьбы, ни одного человека, который мог бы быть удовлетворен своей
жизнью, над всеми тяготеет рок, разбиваются надежды, преследуют
неудачи, которые неминуемо встают на жизненном пути, и причины
этих неудач следует искать не столько в жизни человека, сколько
в прошлом его рода, в жизни предков. В романе «След в след» нет
главных героев, судьбы складываются в мозаику, в которой каждая
деталь имеет одинаково важное значение, никто не обойден авторским
вниманием, ни и никто не выделен. Все описанные в романе судьбы
– это всего лишь «маленькие таблички с именами». Лаконичное изложение
позволяет подчеркнуть целостность образа, линию жизни, без задержки
внимания на деталях.

Нетрудно заметить схожесть мифологизированных повествований Владимира
Шарова с историческими мистификациями виртуозного стилиста Владислава
Отрошенко. Подобно Шарову, Отрошенко создает некую альтернативную
историю, которая построена на допущении «двойного стандарта»,
соединения того, «как было» и как «могло быть». И Шаров, и Отрошенко
ставят в центре повествования фигуру исследователя-историка, который
отыскивает «достоверные» факты, и не случайно мистификаторская
повесть Владислава Отрошенко «По следам дворцового литавриста»
имеет подзаголовок «отчет исследователя». Владимир Шаров тоже
играет роль человека, пишущего «отчет исследователя», наиболее
отчетлива эта историографическая тенденция в романе «Репетиции»,
где в основу сюжета положено изучение главным героем дневников
француза-комедиографа Жака де Сертана, кончившего свои дни в России
в царствование Алексея Михайловича. В «Прощании с архивариусом»
Владислав Отрошенко обращается к одному странному сочинению под
названием «Исторические разыскания Евлампия Харитонова о походе
казаков на Индию», где излагается история похода донского казачьего
корпуса в Индию, начатого волею императора Павла I. Автор этого
таинственного сочинения утверждает, будто генерал Матвей Платов
(«донской Бонапарт») «довел казачьи полки до заснеженных Гималаев,
а не до оренбурских степей» _ ¹⁵.
Подобный же прием построения «другой истории»
применяется в «Репетициях» Владимиром Шаровым, когда его герой-историк
изучает дневники француза Сертана, который по поручению патриарха
Никона репетирует мистерию в Новом Иерусалиме. В интерпретации
творчества Владислава Отрошенко можно использовать высказанную
Владимиром Шаровым в романе «Воскрешение Лазаря» идею о «трех
историях». Первая из них – «горизонтальная, на ней наши отношения
с современниками. Она очень тесная. Словно в переполненном автобусе…»
_ ¹⁶ Вторая история – вертикальная,
она заключена в протекающей из прошлого в будущее жизни рода.
Третья же история «касается отношений между Богом и человеком»
_ ¹⁷. Если первые две истории лежат
как бы на плоскости, то третья – это уже пространство. Подлинный
смысл истории заключен в прорыве в пространство, то есть в постижении
Бога. Мистификации, алогизмы, допущения происходят на уровне «горизонтальной»
истории, где люди так тесно соприкасаются друг с другом, где они,
в своем общении, и создают историю. Подобно Владиславу Отрошенко,
Владимир Шаров порой создает иллюзию научно-исторического изыскания,
подкрепленного архивными источниками, фактами свидетельств истинности
описываемых события, однако на самом деле происходит не восстановление
утраченного, а сотворение новой, никогда не бывшей реальности,
как поход казаков Матвея Платова к Гималаям или создание патриархом
Никонов «тайного общества», состоящего из участников мистерии
французского комедиографа Сертана. В «Воскрешении Лазаря» Шаров
многократно возвращается к одним и тем же событиям, дополняя ранее
известное очередной подробностью, новым свидетельством очевидца
и даже в иных случаях полностью разрушаю созданную картину. Внезапно,
например, оказывается, что пешего перехода Николая Кульбарсова
из Москвы во Владивосток, описанного им самим в самых мельчайших
подробностях, вообще не было, а свои дорожные письма Николай писал
из квартиры подруги жены Нины Лемниковой. Шаров противопоставляет
фабулу «Воскрешения Лазаря» не только «известной», «официальной»
истории России, но и созданной им же самим «альтернативной» истории,
получается, таким образом, двойное опровержение, отрицание отрицания
– он может предположить, как было «на самом деле», а потом самолично
разгромить гипотезу, как нелепую выдумку. Шаров разоблачает собственные
мистификации, но эти разоблачения не бывают окончательными, поскольку
в любой момент может оказаться, что все сказанное ранее – неправда.
Подобно Владиславу Отрошенко, Шаров создает персону вне
достоверности. Долго Шаров цитирует письма Николая Кульбарсова,
описывающего свое странствие по городам и весям, – так долго,
что у читателя уже не остается сомнения в том, что действие романа
строится именно на истории этого путешествия, и вдруг все рушится,
возвышенная история оказывается разоблаченной, вместе с водой
оказывает выплеснутым и ребенок. Владимир Шаров словно бы проверяет
на прочность конструкцию своего романа: сюжет развалился, идеи
поставлены под сомнение или дискредитированы, но действие романа
продолжается, и главными оказываются те сюжетные нити, которые
до этого были незаметны, за банкротством с неизбежностью следует
новое накопление.

Глубоко символично в контексте творчества Владимира Шарова название
романа «Репетиции», подводящее к мысли о театральности истории,
о том, что жизнь отдельного человека – это репетиции некой неизменной
пьесы, репетиция будущих событий и одновременно повторение сыгранных
когда-то ролей. Это – подготовка к постижению прошлого, происходящему,
как правило, через осмысление библейских сюжетов. Не случайна
поэтому была мысль Николая Кульбарсова о том, что отдельная человеческая
жизнь – всего лишь очередной комментарий к библейскому тексту.

В романе «След в след» начальник следственного отдела ОГПУ Николай
Иванович Старолинский создал свой литературный салон, в котором
бывают близкие большевикам и партийные литераторы, а «в молодости
сам примыкал к символистам, дружил и подражал Андрею Белому» _ ¹⁸. Мало кто из знакомых литераторов
знает, что Старолинский продолжает писать – тайно, в стол, и в
этом его сокровенном творчестве заключалась особенная, удивительная
философия, имеющая отношение не столько к литературе, сколько
к исторической эпохе, к психологии общества. В разговоре с женой
Наташей Старолинский объясняет ей, что из литературного символизма
он ушел в «реальный мир», но не порвал с литературой, так как
они, чекисты, пишут свои грандиозные «романы из живых людей, романы,
в которых все настоящее» _ ¹⁹. Старолинский
подобен художнику Есихидэ из «Мук ада» Акутагавы Рюноскэ – художнику,
который, чтобы создать картину ада, подвергает невообразимым мукам
живых людей, в этой картине Есихидэ, как и в сочинениях Старолинского,
было «все настоящее», все предельно правдоподобное. Создавая образ
Старолинского, Владимир Шаров многое объясняет в психологии «большого
террора», репрессий, которые наравне с реальными преступниками
карали преступников-фантомов, то есть тех людей, которые становились
персонажами, «отрицательными» героями в чекистском «романе». Отсюда
– театральность процессов, отсюда ритуализация обвинения и признания
вины, подчеркнутая патетика и литературность суда над «врагами
народа». Поэтому Старолинскому скучным кажется творчество символистов,
своих бывших товарищей и кумиров, потому что они живут в мире
литературы выдуманной, а он творит «литературу» живую. Театральность
процессов в сталинском СССР осмыслялась Артуром Кестлером в его
знаменитом романе «Слепящая тьма», герой которого, Рубашов, идя
на смерть, выполняет последнее задание партии – сыграть роль «врага
народа». Василий Васильевич Розанов писал: « «Литература в каждой
истории есть «явление», а не суть. У нас же она
стала сутью. Войны совершались, чтобы беллетристы
их описывали…» _ ²⁰ Но если литература
стала сутью истории, то стоит ли удивляться такой откровенной
литературности нашей истории, литературности политики, литературности
повседневной жизни. Если Александр Блок говорил о музыке революции,
то будет столь же уместно сказать о поэзии репрессий: ночные аресты,
«черные маруси», свет нацеленной в лицо лампы, побои и лагеря.
Это поэтично, поскольку поэзия там, где есть сильные чувства.
Борис Слуцкий в стихотворении «Прозаики» писал, что «русская проза
пошла в лагеря», и «ямб рождался из мерного боя лопат./ Словно
уголь, он в шахтах копался». Писатель умеет убедить читателя в
вероятности невозможного, в том числе – в вероятности невозможного
исторического события, политика страны осуществляется по законам
литературного жанра. «Чекистская» тема затронута Владимиром Шаровым
и в «Репетициях», где роль «карательных» органов в истории страны
получает неожиданное философское осмысление. Чекисты, уничтожая
человека физически, сохраняют его имя для истории, то есть человек
отдает жизнь, оплачивая тем самым историческую память о себе.
Чекисты вырывают человека из небытия, они от имени истории предъявляют
ему счет, возвышая испуганного обывателя до масштабов выдающихся
деятелей. Это в другую эпоху и в другой стране был бы ты банальным
хулиганом, вором-рецидивистом или бытовым «мокрушником», а вот
в сталинском СССР государство доверило тебе почетную и ответственную
роль – стать политическим преступником, тебе доверили олицетворять
«темные силы» контрреволюции, международного заговора, тебя запросто
могут назвать сотрудником разведок всех капиталистических держав
планеты. Ты уже – не обыватель, который по неосторожности сказал
резкое словцо на коммунальной кухне, а один из творцов международной
политики. У великого государства и враги обязаны быть великими,
чтобы соответствовать грандиозным масштабам страны победившего
социализма. Следователь Челноков говорит арестованному: «…мы,
чекисты, спасаем этих обреченных. […] Год назад я добился новых
папок для новых дел. На них написано «Хранить вечно». Подозреваемые
боятся их как огня. Они уверены, что из-за этой надписи мы, будто
в аду, станем расстреливать их изо дня в день до скончания века»
_ ²¹. «Хранить вечно» – эта стигма
ложится на всякую судьбу, к которой оказались причастны чекисты.

Вообще сотрудники ГПУ выступают в романах Шарова в достаточно
неожиданных амплуа, (не менее шокирующе экстравагантных, чем играющий
на рояле Василий Иванович Чапаев в романе Виктора Пелевина) так,
например, Костюченко из «Воскрешения Лазаря» ( возможно, вымышленный
Николаем Кульбарсовым), будучи логопедом, попадает на службу в
ГПУ. Дефектологи оказываются востребованными, поскольку партия
осознала, что если человек совершает преступление против своего
народа, то есть вредит самому себе, виновата не столько буржуазная
пропаганда, сколько поражение мозга…» _ ²²
То, что в СССР антисоветчики и диссиденты попадали на «лечение»
в психушки – прямое воплощение этого мировоззрения, считающего
инакомыслие диагнозом болезни. Роль же карательных органов – это
роль дефектологическая, коррекционно-педагогическая, ГПУ-НКВД-КГБ
исправляет ошибки и врачует. Карать – значит врачевать, и наоборот.
ГПУ – врач-дефектолог, который учит людей говорить, думать и жить
правильно. Вообще ГПУ из «органов смерти» превращается
в «органы жизни, причем жизни вечной» _ ²³,
поскольку на следствии жертвы усыновляют своих будущих палачей
– с тем, чтобы те смогли воскресить их так, как дети когда-нибудь
воскресят своих отцов: «…любовь палача к жертве есть высшая, наиболее
чистая и бескорыстная любовь» _ ²⁴.
Чекисты посланы народу Богом «потому, что пришло время нас спасать»
_ ²⁵. Даже если и не было встречи
Николая Кульбарсова с сотрудником ГПУ Костюченко, если разговор
о врачующей силе ГПУ – всего лишь мистификация, как и все путешествия
Кульбарсова, высказанные Костюченко мысли вынесены из опыта эпохи,
из опыта человеческого страдания в лихую годину революционных
лет. Чекисты в романах Шарова – люди талантливые, глубокие интеллектуалы,
как заместитель председателя НКВД Илья Спирин из «Воскрешения
Лазаря», разрабатывающий сложнейшие политические комбинации, чекисты
– это интеллектуальная аристократия страны, носители государственной
идеологии.

Проза Владимира Шарова – это пример литературы вопрошающей,
она ярко отражает царящую в современном российском обществе идеологическую
неопределенность. Романы «След в след», «Воскрешение Лазаря»,
«Репетиции» наводят на мысль о стремлении автора в меру сил и
возможностей устроиться и обрести покой среди хаоса и смуты, объяснив
происходящее вокруг так, как это видно отдельной встревоженной
душе. И взгляд этот не может не быть парадоксальным. Стигма же
«Хранить вечно» ложится на все те вопросы, которые, не обретя
ответов, перешли из прошлого в сегодняшний наш день. «Что делать?»
– «Кто виноват?» – «Как нам реорганизовать Рабкрин?» – «Чего же
ты хочешь?» – и так далее до бесконечности.

1. Крусанов П. Ночь внутри. СПб, 2001.
С.50

2. Шаров В. Воскрешение Лазаря. М, 2003. С.7

3. Шаров В. Воскрешение Лазаря…С.49

4. Шаров В. Репетиции. СПб, 2003. С.23

5. Шаров В. Воскрешение Лазаря…С.320

6. Шаров В. Воскрешение Лазаря…С.192

7. Шаров В. Воскрешение Лазаря…С.184

8. Шаров В. След в след М, 2001.С.123

9. Шаров В. След в след…С.142

10. Шаров В. След в след…С.169

11. Шаров В. След в след…С.174

12. Шаров В. След в след…С.275

13. Шаров В. След в след…С.285

14. Шаров В. Воскрешения Лазаря…С.142

15. Отрошенко В. Персона вне достоверности. СПб, 2000.
С.29

16. Шаров В. Воскрешение Лазаря…С.8

17. Шаров В. Воскрешение Лазаря…С.8

18. Шаров В. След в след... С.64

19. Там же. С.68

20. Розанов В. С вершины тысячелетней пирамиды// Розанов
В. О писателях и писательстве. М, 1995. С.666

21. Шаров В. Репетиции. СПб, 2003. С.25

22. Шаров В. Воскрешение Лазаря…С.81

23. Шаров В. Воскрешение Лазаря…С.84

24. Шаров В. Воскрешения Лазаря…С.84

25. Шаров В. Воскрешение Лазаря…С.366