Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Несмотря на то, что мать и отец Дэвида Клушински были живы, относительно
молоды, а отец его даже никогда не жаловался на здоровье, он считал
себя сиротой. Все дело было в том, что его родители развелись
когда ему было четыре года и ему сделалось очень страшно, когда
отец вдруг собрал свои вещи в деревянный чемодан и уехал из дома,
а мать сказала: «Слава тебе Господи! Надо бы это как-то отпраздновать!»

Несмотря на то, что родители все время свирепо орали друг на друга,
а иногда и дрались и над его маленькой кроваткой часто пролетали
кухонные принадлежности, а иногда и предметы мебели, Дэвид все
равно считал, что разводиться они не имели права.

Отец его уехал в Австралию и стал разводить кенгуру на сумки,
а мать отправилась на Аляску – так им хотелось быть подальше друг
от друга – и стала получать государственное пособие по бедности,
оказавшись полностью неприспособленной к жизни на Севере. Дэвид
считал их обоих идиотами не только за это все – главный идиотский
поступок, который они совершили независимо друг от друга, считал
он,– то, что в разное время и по разным причинам они уехали навсегда
из самой прекрасной, самой могучей и самой справедливой страны
на свете, как называл его Хунвейбинов, Союза Монгольско-Славянских
Халифатов.

Дэвид пожил несколько лет с матерью, потом несколько месяцев с
отцом, окончательно убедился в том, что он сирота и стал жить
самостоятельно. Для того, чтобы выучить примитивный австралийский
язык, много времени не потребовалось, единомышленники же нашлись
очень быстро: днем на улицах обычно никого, кроме туристов, не
было – дети в школах, взрослые на службе, а единомышленникам учиться
было нечему: те главные, сокровенные – знание-любовь и отрицание-ненависть
– они и сами постигли. Голуби Войны (так они себя называли) действительно
напоминали стайку городских голубей: серые, худые, всклокоченные,
у кого пальца не хватает, у кого что-то с глазом – благо, все
заживало на них быстро. Ну, а не заживало, что ж, бывало и такое,
пропадали они незаметно для остальных.

Передвигались Голуби по городу, не совсем понятными для людей,
резкими перебежками. Вдруг сорвутся с места, где до того сидели
голодные хмуро, попыхивали чем придется, вот уже сколько времени.
Но эти перебежки были, на самом деле, вполне осмысленными: то
пройдет слух, что миссионеры приехали и дают спальные мешки, то
окажется, что знакомые девицы зовут в гости на недельку, пока
предки из отпуска не вернутся, то полицейская машина из-за угла
покажется, а то чужеродная банда с враждебными намерениями. Одним
словом, не расслабишься, все время что-нибудь происходит.

У Голубей Войны была своя Родина (не Австралия, конечно, а Союз),
своя идеология и философия. Грубо говоря, они были против капитализма
и демократии и главным врагом человечества единогласно провозгласили
президента Америки. Ни у кого из них не возникало сомнения, что
американский народ – это тупое стадо баранов, зомби, как они их
называли, обманутые хищной властью, которое верит байкам о террористах,
быстренько выучившихся управлять сверхзвуковыми самолетами, да
так виртуозно, что пронзили башни Торгового Центра как «не фиг
делать». На сам же деле все это делалось самими американцами для
обмана своего же народа. Истинной целью деяния была нефть, которую
можно было теперь качать безнаказанно из недр нескольких побежденных
стран одновременно, в обмен на гамбургеры, сделанные из той же
самой нефти.

Голуби считали, что они всегда так сами думали, позабыв что все
сведения были невзначай брошены Ахмедом Семеновичем, любившем
поговорить о политике, в особенности, когда вся компания бывала
уже в хорошем подпитии.

Соответственно, своим долгом Голуби считали делать все возможное,
что может навредить Америке. Но поскольку Америка была очень далеко,
то и ненависть она вызывала какую-то неопределенную, так что в
своем противостоянии они начали с того, что ушли из школы и от
своих родителей, непосредственного препятствия на пути к свободе,
и стали раздумывать как бы им взорвать полицейский участок, или
Мак Дональд. Никакой спешки в этом не было, и не потому, что Мак
Дональд кормил их в определенные часы два раза в неделю бесплатно
(все, кто считал себя бедным, мог воспользоваться такой возможностью):
им было ясно, что это хитрый ход американского президента Кокейженуайта.
Просто очень трудно было при их образе жизни найти для этого свободное
время и подходящее место, чтобы можно было все серьезно обсудить,
не говоря уже о том, чтобы приступить к делу. По правде говоря,
полицейский участок им хотелось взорвать гораздо больше (сколько
неприятностей было от этих треуголок, украшенных вздыбленными
ослиными хвостами). Когда возник вопрос, какое отношение к Америке
имеют полицейские Австралии, Ахмед Семенович Хунвейбинов, единственный
взрослый человек и главный идеолог Голубей, объяснил им, что все
зло, включая полицейских, было изобретено там, в этой подлой стране,
до того же все жили как придется, делали что хотели, была свобода
и благодать, в особенности на их исторической родине.

Они часто мечтали все вместе о тех старых временах, воображая
как бы они тогда жили и что бы делали. Все соглашались, что лучше
всего быть бандитами, путешественниками и актерами кино, жить
на богатой вилле у моря и только время от времени выходить и грабить
дураков, чтобы пополнять запасы для дальнейшей прекрасной жизни,
полной любви, музыки, умных книг, долгих бесед об усовершенствовании
мира и прочих прекрасных занятий.

Но однажды они узнали об одном пустующем доме в Заячьей Долине
(там действительно водилось несметное количество парнокопытных
сумчатых зайцев), хозяина его убили недоноски из банды Смерть
Обезьянам и скрывались от полиции в племени Тьерра-ми-су, а его
семья все еще прохлаждалась на Берегу Косточки Авокадо, ничего
не зная о смерти отца и мужа. В доме было отключено электричество,
при этом стояло необычно холодное лето, ночью доходило до минус
двух по Глюку, но ребята не растерялись и стали разводить костер
в каком-то художественном тазике, до того украшавшем стену гостиной,
между клавесином и чучелом птиродактиля-броненосца.

Вот тогда и нашлось у них время обсудить что взрывать первым:
полицию, или Мак Дональд. Идти никуда не нужно было, в доме было
полно запасов еды и, что больше всего радовало, разных экзотических
напитков. Нашлась даже пара бутылок русского саке «Мавзолейное»1924
года, да и кое-что попроще, но в больших количествах.

– Конечно, Мак Дональд нужно было бы взорвать первым, чтобы заявить
миру о своем существовании, но так, чтобы ни у кого не возникло
сомнений в целях и идеологии нашей террористической группы, –
сказал Венечка, хромой наркоман из Гомеля провинции Мандарин.

– Это с одной стороны, – возразил Ахмед Семенович, – а с другой,
зачем это нам облегчать им жизнь? Взорвем полицию – и нам приятно,
и мир пусть призадумается – кто взорвал и зачем. Пусть подумают
кто ими недоволен, почешут свои пухлые задницы! А ими ведь все
недовольны –и Стейки и Лолипапы (имелись ввиду проамерикански
настроенные и ярые противники Америки) Правильно я говорю?!

– Правильно, Семеныч! Пусть почешут! Это ты классно придумал,
старик! (Хунвейбинову был 31 год)

– Где же при теперешней ситуации взрывчатки-то достать?, – спросил
Дэвид, разве пойти на Интернет, там, говорят, полно рецептов.
Только опыт предыдущих бойцов показывает, что взрывы какие-то
мелкие получаются. Смешно это, когда 59 погибших. Такие цифры
людей не впечатляют. (Все Голуби одобрительно загудели) Однако
же и опыт 11го сентября повторять хлопотно – теперь все внимание
на аэропорты. (Было одобрено и это высказывание). Нам бы достать
что-нибудь такое, чтобы заявить, так уж заявить! Такое, в небольшом
чемоданчике, правильно? Говорят, на Родине легко достать? (Все
промолчали: кто приуныл от мысли, что неизвестно, как им самим
это откликнется, кто подумал, что денег таких не достать)

– Да-а, – задумался Ахмед Семенович, – идея хорошая. Ну что ж,
и достанем! У меня есть связи. Мой дядя – брат матери – там очень
круто стоит. Завтра же пойду на разведку, свяжусь кое с кем. (все
смотрели на Хунвейбинова почти влюбленно. Вот это мужик! Гигант.
Все знает, все может!) А вот ты и повезешь, Красавчик! (Дэвид
небрежно кивнул)

– А мы?

– А вы тут, ребята, покейфуйте. Отдохните. На такие дела толпой
ходить не умно.

Назавтра Семеныч никуда не ушел – нашли ключи от одного резного
шкафчика, а там чего только не было – и в сигаретах, и в ампулах,
и в пакетиках, и в шариках! Затеяли грандиозный праздник, даже
девиц позвали из города. Было весело и приятно, пока Гусейн не
пырнул Данечку, никто не понял за что, да так сильно, что пришлось
завести эту антикварную телегу с откидным верхом, стоявшую в гараже
под шелковым чехлом, и подбросить его к госпиталю. Потом Семеныч
сказал, что пойдет наконец разбираться насчет приобретения необходимых
для борьбы средств, а вся компания отправилась назад в Заячью
Долину. Олеся вернулась со всеми, если бы она осталась с Данечкой,
ее бы взяли треуголки, а это всем было ни к чему.

Подъезжая, увидели незнакомый микроавтобус, стоящий возле дома.
Гуся был все еще на взводе и решил пошутить над семьей, вернувшейся
из отпуска. Ему навстречу неожиданно вышли шесть треуголок, направив
дула автоматов на него и на всю компанию. Когда все замерли, подняв
руки вверх, они закрыли собой Дэвида, опустившего спинку заднего
сидения и проползшего в багажник. Всех сразу же ввели в дом, оставив
одну треуголку торчать снаружи. Тот, почесав затылок, отправился
за дом в сторону бассейна и постарался устроиться поудобнее в
тени старой араукарии, задрав начищенные сандалии выше головы.
Дэвид выбрался опять внутрь машины, осторожно перевалил через
борт и плюхнулся в дорожную пыль. Уже через три минуты он выпрямился
в полный рост, отряхнулся и пошел неспешным шагом в сторону Сиднея,
ненавязчиво предлагая себя в попутчики проезжающим. Вскоре его
подобрали две девицы, мулатки из Южной Африки.

В другое время он бы с ними покатался на славу, а теперь он едва
отвечал на шуточки, попросил довезти до порта и вышел, попросив
у них только пару зелененьких на марку – бабушке письмо отправить
в Сибирь. Девицы со смехом вручили ему три. Он повертел их рассеянно,
перебирая, на манер фокусника, пальцами, денег нужно было много,
или совсем ничего: он был из тех людей, которых и так кормили
и поили, как говорится, за красивые глаза. В порту он выяснил
есть ли корабли, отплывающие в скором времени на Аляску, но поскольку
таких не обнаружилось, решил пробраться как-нибудь на английский,
отправляющийся через два дня, грузовоз. Совершенно не представляя
как это сделать, он не сомневался, что за эти два дня что-нибудь
подвернется. Он отправился в свой любимый квартал молодежных кафе
и клубов. В «Подлой Старушке», имитирующей своим интерьером мрачную
старушечью квартиру, заказал себе пива и кислородную трубку, развалился
под красным абажуром на старой плюшевой кушетке, изодранной по
бокам семейкой сиамских котов, которые носились с воплями друг
за другом между столиков, и стал ждать не придет ли чего в голову,
или может появится кто-нибудь, или что-то произойдет.

Через час официант попытался взять причитающиеся с него деньги,
но тот сказал, не отрываясь от разномастных кружевных подушечек,
что вот-вот явится его товарищ и они будут обедать. Официант ничего
не сказал и ушел за стойку. Вскоре сердце Дэвида радостно встрепенулось:
в «Старушку» входили Хунвейбинов и Олеся. Оказалось, что Олеся
смогла убедить полицию, что была взята в заложницы и что никакого
отношения к убийству в доме не имеет. Документы были куплены хорошие,
выглядела она совсем невинной (вся компания Голубей Войны была
в нее слегка влюблена), разве только грубо сожженные перекисью
волосы немного настораживали, но детский голосок почти сразу уводил
от мрачных мыслей. Ее отпустили, взяв слово, что она явится в
участок завтра же как свидетельница, получив взамен несуществующие
адрес и телефон ее постоянного места проживания. (когда у нее
в последний раз был дом, который она могла назвать постоянным,
Олеся скрывала, несмотря на то, что ей было только 19 лет – это
была тюрьма строгого режима Козлиный Ров в глубине страны).

Ближе к вечеру они уже обо всем договорились: завтра Дэвид будет
ждать ее у входа в порт, на скамейке под фиговой пальмой, был
записан адрес матери на Аляске на внутренней стороне воротника
косоворотки Ахмеда Семеныча и Дэвид отправился в порт через окно
«Старушкиной» уборной – поскольку кислород был самым дорогим блюдом,
то не имело смысла платить за мальчика, мы объявим тебя пропавшим
в недрах ресторана и сделаем громкое предположение, что тебя перевели
на котлеты, сказал Семеныч, я воскликну, что обнаружил в тарелке
твой волос и предложу вызвать полицию. За себя и Олесю он решил
заплатить – ему еще придется торчать какое-то время в Сиднее –
и увел ее куда-то ночевать.

Рано утром, когда бока уже ныли от лежания на деревянной скамейке
(Дэвид мог бы и получше устроиться, но как-то неохота было тратить
на это силы, болтать, очаровывать, а может он и побаивался подспудно
вписаться в какое-нибудь очередное приключение перед дальним,
сулящим новые горизонты, предприятием), явились его друзья. Хунвейбинов,
на правах старшего, тащил Олесю за шиворот, толчками продвигая
ее в сторону порта. Она ругалась, как портовый рабочий, стараясь
лягнуть его ногой, и пыталась вырваться, но тот увертывался от
ударов и подталкивал ее вперед, приговаривая: иди, иди, балда,
это наш единственный шанс проникнуть в стан врага. Когда она особенно
скулила, он тихим голосом обещал сделать ее королевой и может
быть даже жениться, когда он завоюет Америку и сам станет ее Председателем
и Главным Голубем Северных Штатов. Они немного посидели еще на
скамейке, она, осоловевшая от начавшего припекать солнца, затихла,
и они обсудили как Олеся будет соблазнять матросов, как Дэвид
в это время проникнет на судно и как они потом объяснят капитану
свое на нем пребывание. И не то, чтобы они разрабатывали план,
а скорее пошучивали на эту тему, все более приходя в себя – выспаться
как следует не пришлось ни одному из них в эту ночь и потому шутки
были тяжеловатыми даже на их собственный слух.

О матери Дэвида, у которой он решил остановиться, рассказывать,
собственно, было нечего, но Олеся, от скуки (а, главное, от того,
что нечего выпить, или покурить), все допытывалась какая она и
почему он всегда раньше говорил, что сирота. Сама Олеся была самой
настоящей сиротой – ее родители долго не упрашивали, сели на пароход
и уплыли в Чили и адреса никогда не прислали и все за то, что
она сказала, что никуда ехать не намерена. Еще они вменяли ей
в вину, что она не хочет учиться или работать и все время переходили
на истерику, когда речь заходила о ее отсидках в местных тюрьмах
для юношества. Такие, блин, крокодилы, – возмущенно комментировала
Олеся. Но от Дэвида внятного рассказа добиться было трудно, только
однажды он сказал, что она вампирка.

– Ух ты, – обрадовалась Олеся, – настоящая?!

– Все больные люди – настоящие вампиры. Они живут за счет энергии
здоровых людей. Я сначала никак понять не мог, что это меня все
полежать тянет, да поспать, а потом понял: она из меня всю энергию
высасывает!

– А какая у нее болезнь?

– Да у нее вечно что-то, то в боку ломит, то голова болит.

– А-а, я думала, что какая-нибудь ужасная болезнь, ну, СПИД, или
белая горячка...

– Дело не в том, какая болезнь, а в том, что правильные люди не
болеют. Я никогда не болею.

– Я тоже, – сказала Олеся, – хотя вспомнила, что у нее была в
детстве скарлатина, но Дэвиду ничего не сказала – неизвестно,
как он после этого стал бы к ней относиться. Да и вообще, детские
болезни не считаются, тем более, что у нее своей энергии было
полно.

– Вообще, отнимать энергию есть очень много способов. Например,
фотографии.

– А что такое в фотографиях?, – Олеся была фотогеничной и фотографироваться
любила.

– С каждой фотографией уходит часть души, американские индейцы
это сразу поняли. А что, ты разве разрешаешь себя фотографировать?!

– Да... Иногда... Но вообще-то может ты и прав, часто бывало,
что как нафотографируешься, так в какую-нибудь передрягу попадешь.

– Так в этом вся суть: нормальные, здоровые люди не попадаются,
попадаются только идиоты, или те, которые энергию постоянно теряют.

– Понятно..., – про себя Олеся подумала, что фотографироваться
доставляет ей удовольствие и она как раз мечтала, что приедет
в Америку и сбежит в Голливуд. Она красивая и на Аляске ей делать
нечего, тем более идти в террористки, взрывать Америку, ей казалось
как-то скучно, что ли. Скорее всего она поедет в Лос Анжелос,
найдет агентство, а это значит, что она должна много фотографироваться
для вот этого, порнофолио, что ли. Но все-таки в этой теории что-то
есть, вот не объяснить, но как-то чувствуется, что может быть
все правда. Да. Но всегда можно немного пофотографироваться, а
потом отдохнуть, она крепкая, вряд ли от нее очень убудет.

– Ну так что же, твоей матери становилось лучше, после того, как
она у тебя энергию забирала? Болеть переставала?

– Нет, не переставала, такой особый род идиотизма, даже этим не
могла воспользоваться. Но может и помогало ненадолго. Она вообще
странная, всем марихуана помогала, от всего почти брала, а ей
– нет.

– А она работает, или что?

– Или что. Ни черта не умеет, все только у зеркала крутится, платья
примеряет.

Удивительное дело, Олеся сама очень любила крутиться у зеркала
и тем более, примерять новые платья. Работать она и не любила,
и делать ничего не умела, но несомненно, к матери это не может
относиться. Старухи вообще ведь больше ни на что не годятся, кроме
как для работы, ну не в Голливуд же она намыливается со своими
платьями! Тогда что же она выпендривается!? Олеся испытывала самое
настоящее негодование, особенно когда подумала, что ее мать, может
тоже где-то там в Чили стоит у зеркала и ей глубоко наплевать
на Олесю, которая лежит сейчас на каких-то тюках в трюме, измученная
четырьмя матросами, скрывшими от остальной команды присутствие
посторонних на корабле.

Мерное гудение машин совсем где-то рядом с трюмом, почти полная
темнота постепенно усыпляли Олесю, но она все спрашивала сонным
голосом Дэвида: какого фасона твоя старуха платья носит? Модные,
что ли? А где она деньги берет? Спит, что ли, с кем-нибудь? А
сколько ей лет? Такая старая!?

Когда Дэвиду надоело и он резко огрызнулся, она отвернулась и
замолчала.

Вот что Дэвид особенно не любил, так это когда ему «лезли в душу».
Этими словами он обозначал такого рода разговоры, которые заставляли
его, а с давних пор только пытались заставить, говорить о чем
либо, непосредственно касающееся его самого, его биографии, его
мыслей, или, тем более, его чувств. В душу никого нельзя пускать,
– говорил он приятелям, – хочется поговорить – расскажи анекдот,
можно по делу, если, конечно, дело есть, а выведывать что ты там
себе думаешь никому не позволяй, из всего этого ничего хорошего
получиться не может в принципе. Например, ты с кем-то дружишь,
или спишь, или затеял что, но пока этот человек к тебе лоялен,
он и слушает тебя лояльно, даже и сам не знает и не думает, что
настанет такой момент (а он настанет гораздо раньше, чем ты думаешь)
и все что он от тебя услышал и тогда верил, и может быть даже
восхищался тем, что ты говоришь, быстро превратится в грязную
чернуху, или просто в пустой, стыдный треп, а скорее всего будет
использован против тебя в подлых целях, которые принесут тебе
много неприятностей.

Когда его спрашивали как дела, он отвечал «ничего» или «нормально»
и не потому, что так многие говорили, а потому, что это были очень
правильные слова. Скажешь хорошо – позавидуют, или решат, что
ты хвастаешь, скажешь «плохо» – заклеймят как зануду, или неудачника,
или могут еще подумать, что ты у них помощи просишь, а это никуда
не годится: никто не должен думать, что ты в чем-то нуждаешься.
Они сами должны хотеть оказать тебе услугу, просто из желания
пообщаться с тобой, заслужить хорошее мнение о себе. И это задача
не для дурака – это уметь надо. Ему не нужны деньги, дипломы или
квартиры. Женщины сами хотят с ним спать, мужики – поить, узнать
его мнение, старперы – накормить, одеть. Правда, они же мечтают,
непосредственно после этого, «наставить его на путь истинный»,
но это уж их старперские мечты – Дэвид на это только чуть скептически
улыбался и молчал, улыбку эту многие считали трогательной, каким-то
образом она производила впечатление смущенной улыбки, Дэвид даже
и не думал играть, такая она у него была от природы. Старперов
же она сразу останавливала, они начинали чувствовать угрызения
совести, что как-то не вовремя, или неумно они затеяли этот разговор,
им представлялись какие-нибудь особые неодолимые препятствия,
шекспировских размеров трагедии, а иначе такой юноша, несомненно,
и без их советов всего бы добился, и они от своей бестактности
еще больше его одаривали и еще больше заботились и не смели впредь
соваться со своими убогими советами.

Когда Дэвид думал о своей жизни, он думал много разного, но в
одном никогда не сомневался: имелся высший смысл его существования,
и совсем недавно определилось наконец, что он конкретно совершит.
Много было тому разных подтверждений, например всем остальным
людям нужно было всего в жизни добиваться, а ему сами все приносили,
еще и счастливы были, если он захочет принять. Теперь он был абсолютно
спокоен: предназначение его оказалось таким высоким, его ожидания,
его чувство гордости и ощущение важности его бытия совпали так
точно, так гениально, что все остальное не имело больше никакого
значения. При таком совпадении нечего было беспокоиться – он сможет
его выполнить, ведь с простым человеком таких совпадений не бывает.

Когда, спустя две недели беспрерывного пребывания в трюме, серые,
замученные, грязные и голодные, они, наконец, поняли, что судно
в английском порту, когда они услышали команду отдать швартовы
и долгожданный скрип спускаемого трапа, они, уже ни от кого не
скрываясь, вылезли на палубу из своего укрытия, карабкаясь по
ящикам, тюкам и бочкам, и, покачиваясь от слабости, спустились
по нему в порт Бристоль, изумив только одного матросика, тоскующего
на вахте – остальные были слишком заняты приготовлениями к тому,
чтобы сойти поскорее на берег.

Дальше искать приключений не было никакого смысла, для них требовалось
другое состояние духа и уж, во всяком случае, они плохо воспринимались
на голодный желудок. Еще немного покрутившись в порту, Дэвид трезво
оценил свои и Олесины шансы попасть на американский корабль, пошел
искать телефон и позвонил матери бесплатно через оператора, который
сказал ей будничным голосом, что некто Дэвид, хочет поговорить
с ней из Бристоля, Обьединенного Королевства, за ее счет.

Согласна ли она платить!? Она не могла поверить! Шесть лет не
было ни звонка, ни известий, только слухи, что видел его кто-то
где-то, но никакого доверия эти слухи не вызывали, хотя и питали
все это время ее усталые фантазии. Она, впрочем, никогда не думала,
что с мальчиком могло случиться что-то совсем плохое, стоило вспомнить
его бесконечно родную, такую бездумную, точно у деревянного мальчика
Пиноккио, детскую улыбку, и сразу делалось так больно и так сладко!
Фантазии заменяли ей долгожданные открытки от него: «Дарагая мамочка,
я саскучился, так што пришли пожалста денех на марожено». Иногда
она вспоминала его худенькие плечи и смуглую кожу на шее, вот
эту загорелую полоску детской кожи между майкой и тонкими русыми
завитками на затылке, совсем выгоревшими по краям, и слезы, изгоняемые
привычным напряжением мышц лица, никогда не успевали вырваться
наружу.

Что?! Билет?! Два билета?! Куда прислать? Какой адрес?, – она
кричала потому, что Англия очень далеко от Аляски и ее сын легко
мог исчезнуть в путанице этих проводов, электронных чипсов и операторов-индусов,
что они вообще могли понять!

Мать встречала их в аэропорту Косолапый Мишка на своем ржавом,
до дыр, роллс-ройсе, через которые в салон регулярно проникали
дикие гуси и каждую весну пытались устроить гнездо на его заднем
сидении, пятьдесят лет назад представляющем из себя недосягаемую
мечту каждой американской домохозяйки. Мать осторожно переносила
комплект веточек и перышек в шевроле, на десять лет старше Ройса,
свою предыдущую машину, навсегда припаркованную напротив низкого
окна ее, так называемой «тещиной» квартиры, построенной хозяевами
для сдачи в задней части гаража. Она устраивала это птичье сооружение
на заднем сидении шевроле, правую дверь оставляла открытой и посыпала
разноцветными зернышками кукурузы дорожку от одной машины к другой,
чтобы показать куда делось гнездо, но гуси, обнаружив гнездо,
начинали так скандально кричать рано по утру и, суетясь, переносить
все обратно, абсолютно игнорируя здравый смысл, что она сдавалась.
Так однажды ей пришлось совсем отказаться от поездок, пока птенцы
не выросли, а позапрошлой весной она ездила с птичьим семейством,
просто не заметив их, с головой уйдя в свои фантазии.

Олеся очень удивилась, увидев стройную, еще довольно молодую женщину
с запоминающимся лицом, машущую им из-за спины толстого таможенника
Анри (его имя было написано большими красными буквами на кокарде
белой меховой фуражки). После очень коротких объятий, которые
позволил матери Дэвид, она, сдавливая слезы, покашливала, стараясь
не расплакаться, закрывая рот китайским носовым платком.

– Все болеете?, – спросила Олеся

– Болею? Нет, я здорова, спасибо. Вы очень славная! Поедемте скорее
ко мне! Там для нас есть столько всего вкусного, вы ведь голодные,
бедные вы мои! Разве в этих самолетах теперь так пыльно?

– Да они теперь скот перевозят вместе с пассажирами, все становится
хуже и хуже простому человеку, – пошутил Дэвид, но мать даже не
засмеялась, смех был бы нелепым излишеством среди этого пиршества
одолевающих ее чувств.

Они проснулись около часу дня и долго нежились в постели пока
Дэвид не крикнул тихо сидевшей на кухне матери, чтобы принесла
что-нибудь попить. Сейчас же мать вошла с большим подносом в руках,
со свежайшей нежно-розовой ветчиной, итальянскими оливками, необычными
белыми булками, что пекут старые русские, свежими огурцами, отдельной
тарелкой с уже очищенным ананасом и целехонькими, одна к одной,
ягодами малины. Кофе дымился, потел стакан с апельсиновым соком.
Олеся попросила сигарет.

– Поеду в лавку, я-то не курю, я быстро. А вы позавтракаете пока,
ладно?

– С каких это пор ты не куришь?, – спросил Дэвид.

– Четыре года уже. Почти.

– Заболела чем-нибудь?

– Да, вроде того. Да я всегда хотела бросить, все-таки это вредно.
А ты, малыш, разве куришь?

– Не такой я дурак, чтобы здоровье дымом гробить. Марихуану –
да, конечно, она чрезвычайно полезна для здоровья. Восстанавливает
иммунную систему.

– А-а... правда?

– Конечно, я же тебе еще тогда говорил.

– Тебе тогда тринадцать лет было, малыш. Разве ты уже тогда...

Дэвид посмотрел на нее насмешливо и ничего не ответил. Мать вышла.
Машина не заводилась. Она подумала, что как только начинаются
холода, она всегда капризничает – падал первый снежок. Машина
была мертва. Она вернулась, пожаловалась Дэвиду с таким, новым
для нее, приятным чувством, что есть мужчина в доме, ее большой
и умный сын, которому можно пожаловаться. Он угостил Олесю последней
заначкой марихуаны «на черный день». Неторопливо вышел, посмотрел
свечи, сел в машину, повернул стартер и несколько раз быстро нажал
на педаль газа. Она завелась нехотя и он спросил у матери, а что
у них тут делают-то мужики в такое время, попутно отметив гордость
за него в ее лице.

– Да нечего у нас тут делать, – растеряно ответила она, – разве
на охоту ходят.

– Вот мы и отправимся на охоту. А что ружья тут по-прежнему в
Семь-Одиннадцать среди кока-колы и тампонов продаются?

– Да, все там же, – ответила она с грустной улыбкой.

– А заправка тут где? А механик? Мы запишем на твой кредит?

– Возвращайтесь скорее. Вот сто долларов, ну вдруг вам что-то
захочется по дороге.

– Да, спасибо, это не обязательно, – сказал Дэвид, ловко складывая
в тоненькую трубочку и перебирая пальцами бумажку.

– Возвращайтесь скорее. Я буду вас ждать.

– Да, ты вот здесь сиди у окошечка и никуда не уходи.

Мать улыбнулась.

Заправив машину, Дэвид заехал к механику, попросил его сделать
все, что можно сделать с ней за полдня, чтобы она доехала своим
ходом до Сан Франциско. Механик присвистнул, показывая цифру на
экране компьютера: как дорого это обойдется его маме. Дэвид заверил
его, что это крайне необходимо и отправился в местный клуб, чтобы
убить часа четыре по крайней мере. Они поиграли в кегли, чуть
не подрались с местными парнями, немного выпили, наконец посмотрели
какой-то дрянной фильм в кинотеатрике, пропахшем мокрыми унтами
и попкорном. Когда они вернулись, механик сказал, что работы еще
прорва, но Дэвид сказал, что дает ему полчаса и уезжает.

Вскоре они уже выруливали на скоростную дорогу, ведущую на Даусон,
в Канаде.

Прошло несколько лет с тех пор. У Дэвида появилась новая подруга,
гораздо старше него, но его это обстоятельство как раз очень устраивало.
Никогда не возникали эти идиотские вопросы, которые могли возникнуть
с молодыми: женится ли он, будут ли у них дети, сделает ли он
в квартире ремонт и даже вымоет ли он посуду. Почти все это время
он посвятил размышлениям о своем предназначении и своему здоровью,
и когда возник вопрос, пойдет ли он когда-нибудь на работу, а
возник он из-за того, что однажды она осталась совсем без денег,
загадочно отвечал, что вот-вот должно случиться нечто, что навсегда
решит этот вопрос. Она надеялась, что у сироты наконец нашелся
богатый родственник и не успела она спросить его, как он опять
сделал этот гениальный трюк глазами, показывая ей, что вот именно
сейчас такой вопрос совсем не к месту.

Он ждал вестей от Хунвейбинова. Вскоре после того, как он устроился
у новой подруги, Дэвид послал ему свой адрес и через некоторое
время получил ответ, что дело двигается в правильном направлении,
что Данечка скончался от ран в больнице, что Гуся сидит, Олеся
в розыске, а хромой Веня женился. А, под конец, было: «Жди. Будь
готов в любую минуту».

Что касается Олеси, то она сразу ему сказала, что вся эта черепня
со взрывами ей не нравится (она так и сказала «черепня») и что
она поживет пока у проститутки Ани, а потом уедет в Голливуд.
На том они и расстались. Иногда он видел ее на углу Олдрек и Торговой,
зазывающей пожилых джентльменов точно так же, как это делала и
Аня: «Я делаю миньет высокопрофессионально, так, что вы ничего
не почувствуете, сэр!» Однажды она его не узнала и предложила
свои услуги. Он и сам едва узнал ее под слоем несвежей косметики,
в гигантском сиреневом парике, а, главное, ее очень меняло отсутствие
нескольких передних зубов.

– Леська, это ты, что ли?!, – спросил он,

– Дэвид?, – слегка смутилась она. – Что ты здесь делаешь?

– Тоже самое я хотел спросить у тебя, но теперь я уже сам вижу.
Как же твои мечты уехать в Голливуд?

– Деньги у меня есть, я хоть завтра могу ехать..

– В чем же проблема?

– Ты будешь надо мной смеяться.

– Ну хорошо. Посмеемся вместе, что в этом плохого...

– Да мне нужно вставить зубы... но я смертельно боюсь этих дантистов.

Дэвид про себя отметил, что она явно злоупотребляет крэком и вряд
ли куда-нибудь поедет, даже если бы у нее зубы были на месте.

– Да? Ну и чудно! Вставляй свои зубы. Будут еще лучше родных.
Станешь звездой, небось меня и узнавать перестанешь! Ну, счастливо
тебе! До скорого!

– Да ладно тебе смеяться! А то можем зайдем на минутку в парадную?
По старой памяти?

– Спасибо, я тороплюсь, как-нибудь в другой раз.

– Ладно, вижу, что брезгуешь, но я не обижаюсь. Счастливо и тебе,
красавчик!

Время шло. От Хунвейбинова ничего не было. Однажды Дэвид зашел
к одному знакомому одолжить сигарету, а тот сказал, что как раз
уходит со своей должности сторожа и предложил заполнить заявление.
С тех пор Дэвид служил сторожем, в каждом следующем месте долго
не задерживаясь. Своей подруге он рассказывал со смехом, как очаровывал
очередных нанимателей и как потом, очень скоро после этого, вытягивались
до неузнаваемости их лица, когда они узнавали, кого же они на
самом деле наняли. Лет через семь Дэвиду как-то пришло в голову,
что ему самому уже пора стать начальником, когда он вдруг заметил
небольшие залысины над своим красивым лбом и чуть округлившийся
живот. Он представил себе, как он покрикивает на вздремнувших
на посту сторожей и разыграл перед зеркалом реакцию каждого из
них. Получилось смешно, особенно с Фредом, самым подлым подхалимом,
который доносит на всех начальству. Это был бы праздник! Но мысль
об исключительности своего предназначения сейчас же обнаруживала
ничтожность подобного рода усилий. Зачем они? Ведь завтра его
могут призвать, и биография настоящего героя может потускнеть
от ненужных деталей. Время от времени, находя еще какие-нибудь
изменения в своем героическом облике, он вспоминал, что так и
не получил до сих пор никакого задания, но он не горевал и не
винил никого, понимая, что исторический момент так просто не приходит.
Смутно представлял себе Дэвид многочисленную организацию, члены
которой живут обычной жизнью по всему миру, но, как и он, они
всегда готовы и однажды этот момент наступит, необремененные никакой
мирской суетой, никакими мелкими привязанностями или обязанностями,
они встанут, пойдут и выполнят свой долг.