Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Севела спрятала перстень в ларец и решила немного развлечься. Она
всегда так делала, когда старалась отогнать воспоминания
прошлого. Из каморки, где служанки хранили всякий хлам, она
достала старый плащ, надвинула капюшон так, чтобы скрыть лицо, и
тайком выскользнула из задней двери на улицу, стараясь,
чтобы никто из соседей ее не увидел. По узким, вонючим
припортовым улочкам с жалкими лавчонками Севела обогнула порт и,
выйдя на берег, остановилась у самой кромки воды. Море,
спокойное в этот час, неторопливо лизало прибрежный песок, пена
щекотала разгоряченные ступни. Берег был безлюден, лишь какой-то
нищий в лохмотьях стоял неподалеку. Севела заметила, что он
несколько раз посмотрел в ее сторону – по-видимому, хотел
попросить подаяние, но приблизиться не посмел. Капюшон мешал
ей глядеть вдаль, охватить взглядом необъятную
серовато-зеленую ширь. Она подняла руку, откинула ткань с головы,
мелькнул золотой браслет-змейка, и ветер запутался в тяжелой гриве
ее волос. В ту же минуту нищий ринулся к ней.

– Ребекка! – закричал он, и, упав на колени, вцепился в ее подол. –
Ребекка, жена моя! Наконец-то я нашел тебя, любовь моя!

Севела в ужасе уставилась на нищего, инстинктивно пытаясь вырвать
подол плаща из грязных, костлявых рук. Она вгляделась в его
лицо – спутанная, нечесаная борода, одна глазница пуста, и от
нее через все лицо шел багровый шрам – видимо, от удара
кнута. Но, несмотря на то, что лицо нищего было изуродовано,
она, конечно, узнала его.

– Никодим, – прошептала она со страхом и жалостью. – Что с тобой?
Кто же это тебя так?

– Что? Ах, это, – он ткнул пальцем в пустую глазницу. – Это –
ничего… Попался римскому стражнику под горячую руку… Я искал тебя…
долго… Вот уже два года с тех пор, как ты ушла… Я долго
скитался… но все же нашел тебя, возлюбленная моя! Прости меня
за все, Ребекка! Я знаю, вина моя велика, я не смог защитить
тебя тогда…

– Ты просишь прощения? – Севела несказанно удивилась. – Да ведь это
я виновата – и перед тобой, и перед Законом. Но я все
забыла. Постаралась забыть.

Повернуться бы да убежать – от его ужасного вида, от предательски
настигшего прошлого, но что-то не давало ей сдвинуться с места
– жалость к голодному или ловчие сети воспоминаний. И она
сказала:

– Пойдем-ка со мной. Я покажу тебе свой дом. Да ты, наверное,
голоден? Вставай, вставай, идем же!

В Иерусалим выехали рано утром, до жары. Матвей знал, что Бекки с
Борей выехали минут за двадцать до них, но уже не волновался –
о встрече они договорились, номерами мобильников
обменялись. В автобусе его тело, подуставшее от бессонной ночи,
расслабилось, он задремал. Счастье – знать, что среди толп чужих
людей есть одна живая душа, которая будет ждать его в
назначенный вечерний час под кронами южных деревьев в городском
саду там, где, может быть, ее далекая прапрабабка ждала своего
любимого. А когда придет ночь, вновь сольются их тела, и
исторгнут их груди великий стон в прославление Жизни. Как же
долго будет тянуться время до вечера – дождаться бы! Однако
богиня любви, видать, решила быть к нему благосклонной: когда
их автобус въехал в ворота отеля, Матвей сразу углядел на
стоянке знакомый синий «жучок», и взволновался так, что
обозвал себя «старым дураком». Войдя в холл отеля, он, даже не
оглядевшись по сторонам, каким-то внутренним зрением сразу
увидел ее. Она сидела, утонув в глубоком кожаном кресле, с
тоненькой сигареткой в пальцах. И достаточно было быстрого,
незаметного остальным взгляда, чтобы струна, натянувшаяся меж
ними, зазвенев на одном конце, тут же отозвалась на другом.
Откуда-то сверху спустился Борис, еще более насупленный, чем
обычно, уселся в кресло рядом с Бекки и стал что-то ей
выговаривать. Явно сердился. Она лишь качала головой ему в ответ,
раздраженно покачивая изящной ступней.

Группа следовала по Иерусалиму за говорливым гидом, как цыплята за
наседкой. Скептицизм Фролова бесследно растворился в лучах
южного солнца: история и боль этого города теперь вызывали в
нем неподдельный интерес. Поднимаясь по Via Dolorosa, бродя
по запутанным улочкам старого города, вступая под своды
храмов, Матвей удивленно прислушивался к самому себе. Он был
образованным человеком, Библию знал прилично. Конечно, как
человеку современному, Матвею и в голову не приходило принимать
близко к сердцу эти давно обветшалые, наивные заветы и
проповеди. Однако сейчас, среди древних, овеянных легендами
камней, евангельские сюжеты неожиданно, как-то против его воли
ожили в его взбудораженном воображении, наполнились звуками,
красками, голосами.

Севела провела Никодима через заднюю дверь в дом, сама принесла ему
еды – не хотелось, чтобы служанки видели его. Нескромные
глаза, ненужные вопросы. Главное, чтобы Афраний его не заметил.
Сама села напротив и смотрела, как он жадно ест. Пусть
поест, отдохнет и уходит назад, в Гиву. Пусть забудет ее,
женится на другой. Он утолил первый голод, огляделся вокруг и
вдруг произнес:

– Бедная моя! Что же ты сделала с собой, любовь моя?!

От неожиданности Севела подскочила.

– Отчего ты называешь меня бедной? Посмотри, какой у меня дом! И
садик с фонтаном – как у римлянки! У меня две служанки, и
Афраний для защиты, и деньги, и украшения. Есть даже платья из
шелка! Ко мне приходят друзья, дарят подарки, на
представлениях я сажусь среди богатых! Уж больше нет той Ребекки, что
полумертвую вы волокли тогда… по дороге… Здесь меня зовут
Севела, живу весело и богато. Мне нравится в Кесарии. Сервилий
говорит, что здесь так же умеют радоваться жизни, как в самом
Риме. Ты думаешь, что я грешница, но этот грех, видать,
невелик – мне же его простили! Я не вернусь в Гиву! Если ты
пришел звать меня туда – напрасно трудился!

Но Никодим все качал головой и смотрел грустно.

– Бедная моя! Ты так ничего и не поняла! Хотя сам я тогда понял еще
меньше! За любовь твою простили тебя, Ребекка! Любовь ходит
непростыми путями, любовь трудна, возлюбленная моя! Вспомни,
что он сказал тогда… Он велел любить! – Никодим то ли
вздохнул, то ли всхлипнул. – Он учил прощать!

Кровь бросилась в лицо Севеле, она чуть не задохнулась.

– Он? Ты это о ком? Его убили! Вспомни, что твой отец сказал тогда –
его судили, как преступника, и повесили на столбе среди
разбойников! – Вдруг слезы закипели у нее на глазах. – Я
поверила ему, а он… обманул меня… – Лицо Севелы перекосилось, как
у ребенка, и она заплакала.

Никодим сел рядом и положил руку на ее вздрагивающее плечо.

– Помнишь ту страшную грозу, что разлучила нас? Когда она кончилась,
тебя уже не было в моем доме. Надо бы мне, малодушному, не
мешкая, бежать за тобой, я же остался. Отец мой говорил так:
«Она вернется – как шелудивая сука к своей похлебке. Но мое
и матери твоей желание, чтобы она не вернулась! Она не
нужна тебе, неблагодарная, беспутная. Пока она с тобой,
несмываемый позор тяготеет над всем нашим семейством. Дай ей
разводную и женись на милой Рахили. Посмотри, как она красива,
статна, почтительна, умна! Посмотри на ее чресла, созданные для
того, чтобы носить и рожать детей. Вот какую дочь желательно
нам с матерью!» Ты знаешь, я всегда был послушным сыном,
слишком послушным! И ждал, и терял время понапрасну! И Рахиль
уже приходила в мой дом, и улыбалась мне, как невеста. Но
вскоре я понял, что без тебя не будет мне жизни. Ты как печать
на сердце моем, ты как перстень на руке моей, и крепка, как
смерть, любовь моя! И я тайком, ночью, покинул Гиву и
отправился искать тебя.

Долгими дорогами бродил я, узнал голод, побои и насмешки, часто
отчаивался и малодушно хотел повернуть назад, под отеческое
крыло. Только за время скитаний удалось мне открыть вот что...
Есть люди, которые тайно продолжают проповедовать его учение.
Их немного, большинство боится говорить об этом в открытую.
За ними охотятся и римляне, и люди первосвященника, и слуги
Ирода. Люди эти говорят, что Он жив, только надо
постараться услышать его.

Севела перестала плакать и напряженно вслушивалась в слова мужа. А он продолжал:

– Я стал вспоминать нашу с тобой жизнь, и ужаснулся тому, какая
тяжкая вина лежит на моей душе. Тогда... в то время я думал
чужими мыслями, и закрыл от тебя свое сердце. Прозрел я, как
видишь, поздно, но страдания укрепили меня. Теперь же слезы мои
утешены – я встретил тебя. И знаешь, любимая, что я скажу
безо всякой гордыни, – тут Никодим тихо улыбнулся и заглянул
ей в глаза, – мне ничего не страшно – ни голод, ни бездомье,
ни сама смерть, потому что я увидел, что ты жива, прекрасна
и счастлива! Только... – Лицо Никодима вдруг стало
тревожным. – Счастлива ли ты? Вспомни, что рабби сказал тебе
тогда.... Живи, как тебе нравится, возлюбленная моя, только
подумай, – тут Никодим настойчиво заглянул ей в глаза, как будто
хотел взглядом передать свою мысль. – Какая польза человеку,
если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

Жена отчужденно смотрела на Никодима:

– Я сказала тебе – Ребекки больше нет! И прошлого больше нет! И Гивы
больше не будет!

Он вновь погладил ее по плечу.

– Постарайся увидеть Его, Ребекка... Постарайся услышать Его!...

Поглощенные друг другом, они не заметили, как чья-то тень
промелькнула и скрылась за пышным цветущим кустом неподалеку от них.

– Ты устал, – сказала Севела. – Пойдем, я провожу тебя в купальню,
потом отдохнешь. До утра. А там посмотрим.

Она провела Никодима в купальню, помогла ему снять пыльные лохмотья
и с грустью смотрела на его изможденное тело, торчащие ребра
и впалый, морщинистый, как у старика, живот. После омовения
подала ему мягкую полотняную рубаху и отвела в маленькую
комнату, выходившую во внутренний дворик, а сама прошла к
фонтанчику в центре сада и в глубокой задумчивости прилегла на
мраморное ложе, покрытое ковром.

Никто в Кесарии, даже Сервилий, не знал и не должен был знать ее
настоящего имени. Два года назад она сбежала от своего
страшного прошлого, надеясь, что ее не догнать. Но прошлое вырвалось
на поверхность из пучины тревожных сновидений и, видно, ей
уже никуда от него не скрыться!

Автобус катил дальше, на юг. Матвей, погруженный в глубокие
раздумья, смотрел на проносящиеся мимо пейзажи. Его творческая
фантазия, буксующая последние годы, высвободилась, как поток,
прорвавший плотину, и он с удовольствием подчинился его воле.
Но порой его охватывало смутное беспокойство. Покачиваясь в
мягком кресле, он вспоминал недавний иерусалимский эпизод.
Туристы сгрудились перед храмом Гроба Господня. Матвей,
напряженно вслушиваясь в рассказ гида, повел глазами по сторонам и
вдруг обомлел – немного поодаль от их группы в ниспадающем
до пят голубом хитоне стояла... Ребекка и исподлобья
смотрела в его сторону. Нет, конечно, это была Бекки в длинном,
схваченном ремешком на талии платье, незаметно подошедшая к их
группе. Матвей встряхнул головой, отгоняя наваждение, и
слабо улыбнулся ей, но холодок покатился у него по спине: у него
мелькнуло странное чувство, что не он выдумал свою героиню,
а она сама явилась к нему из глубины тысячелетий,
таинственным образом материализовавшись в веселой, своевольной
современной девчонке.

Теперь он не мог отделаться от мысли, что история, захватившая его
воображение, открылась ему неспроста, и происходящее с ним
имеет какой-то тайный, недоступный для него смысл.

Много испытаний пришлось на долю Руфи из городка Гива, что лежал в
двух днях пути от Иерусалима. Одного за другим схоронила она
двух своих детей, а когда носила третьего, неожиданная
болезнь унесла мужа. Досталась Руфи тяжкая вдовья доля: бедность
да работа от зари до зари. Но Руфь не жаловалась на судьбу –
уготовил ей Господь отраду за невзгоды ее, и звалась отрада
Ребеккой. Была дочь Руфи в работе спорая, нравом веселая,
смелая и непокорная. Что ж до красоты… Встречались окрест
девушки, пожалуй, и покрасивее, ежели судить о красоте только
по чертам лица, и ростом выше и походкой – величавее. Но
когда грациозная, как лань, Ребекка на городских праздниках
выходила в круг танцующих, то затмевала первых красавиц. Рано
осознала она свою силу, эта девчушка, и покрывало, спущенное
на личико, не могло скрыть ее победного взгляда и гордой
улыбки! Много сердец страдало из-за нее, а когда годы ее стали
приближаться к пятнадцати, и вошла она в возраст невесты,
воспылала к ней душа Никодима, сына Рувима-книжника и Иоанны.
За праведность и строгое поведение было это семейство
благословенно тучностью стад, плодородием виноградников и
многодетностью. Было чем гордиться Иоанне, и она любила поучать не
только детей своих, но и всех соседок в округе. Родители уже
присмотрели невесту своему любимому сыну Никодиму – милую
красавицу Рахиль, что жила на соседней улице, тоже из хорошего,
достойного дома. Только Никодим, всегда покорный воле отца
и матери, на сей раз не смог совладать с собой и, встретив
резкий родительский отказ, занемог, стал чахнуть на глазах.
Как ни тверда была его мать, но тут испугалась, и сама –
сама! – смирив себя, отправилась к Руфи. Руфь тоже не хотела,
чтобы дочь вошла в дом Рувима и Иоанны – чуяло беду
материнское сердце. Она знала свою Ребекку – еще не нагулялась, не
наплясалась резвая ее овечка. Но Руфь представила, как сытно и
покойно заживется Ребекке в этом обильном доме, и дала свое
согласие. Вот и лег камушек в придорожную пыль – первый
камушек из той кучи, что воздвигнется потом выше человеческого
роста!… Сколько раз потом, обезумев от отчаяния, проклянет
Руфь свои уста, произнесшие слова материнского благословения!

Вот и засверкал день свадьбы. Столы накрыли на площади, множество
народа стекалось отовсюду. Во главе пира сидели жених и
невеста, не уступающая солнцу своим сиянием. Нежно звенели
подвески старинного головного убора из тонких золотых дисков,
золотыми нитями сияло платье, и тонкий золотой браслет– змейка
обвивал точеную руку.

Пир продолжался до заката. Гости славили молодых и их родителей,
несли подарки и монеты, чтобы жили молодые счастливо и не знали
нужды. А как стало клониться солнце за холмы, приблизилось
время молодым оставить гостей и уединиться в своем доме,
чтобы сделаться мужем и женой. Уже готовили расшитое покрывало,
чтобы укутать им невесту, как требует обычай, и повести ее
на брачное ложе, как вдруг она встала, повернулась к жениху
и воздела руки. Все замерли, стих шум голосов. Взметнулись
руки ее, и как змеи, переплелись над головой, подвески
зазвенели, и тихонько вторили им тимпаны. А Ребекка извивалась в
колдовском танце всем своим гибким стройным телом,
сладострастно покачивая чреслами, Никодим смотрел на нее, не
отрываясь, и неистовое пламя желания сжигало его. Не знавал еще
такого городок Гива. Где она выучилась таким танцам, когда видела
что-либо подобное? Слыхали мы о плясуньях, что дивным своим
искусством добиваются и расположения владык, и исполнения
своих желаний, и многих благ земных. Рассказывали люди, что
одна из таких попросила себе в награду голову пророка, и было
совершено по слову ее. Но то – в царском дворце, среди
всякой мерзости и беспутства, а дщери иудейской, которая
готовится стать женой мужу своему и матерью детям своим, такое
обольщение ни к чему!

Звякнули золотые подвески, и Ребекка остановилась, положив руки на
плечи жениха и глядя в его глаза. На нее набросили расшитое
покрывало, к Никодиму подошли дружки, и они покинули пир. А
Руфь, провожая глазами дочь свою, вдруг перехватила чей-то
взгляд, и совсем растревожилась!

Незадолго до свадьбы в Гиву пришла женщина по имени Ханна со своим
сыном Матфаном. Их род когда-то жил в наших краях, потом
переселились куда-то, и вот теперь она вернулась в землю отцов.
Что заставило ее вернуться – она не рассказывала.
Поговаривали, что Матфан спутался с теми, кто замышляет против римлян,
и подвергся преследованиям, вот они и бежали сюда.

Сын Ханны был прекрасен собою, высок, статен, на смуглом его лице
угольями горели черные глаза. Обратился его взгляд на чужую
невесту в день свадьбы ее, и лег второй камушек в придорожную
пыль рядом с первым…

Ребекка, как подобает, перешла жить в дом мужа своего. Полетели дни,
сменяясь ночами, но не был Никодим счастлив с возлюбленной
своей. Что ни вечер, приходили Рувим и Иоанна в сыновний дом
для того, чтобы дать мудрые наставления молодым. Никодим,
послушный сын, привык во всем следовать их советам, Ребекка
же покорности не выказывала, говорила слишком смело, голову
вскидывала слишком высоко, чем вызывала у них сильное
неудовольствие. Наученный матерью, Никодим пытался воздействовать
на жену, но она отвечала, как веками до нее и веками после
нее многие юные жены отвечали своим мужьям:

– Никодим, ведь я за тебя вышла замуж, а не за госпожу Иоанну! Тебя
я готова слушать, как подобает жене, но отчего из твоих уст
я слышу только ее слова? Отчего у тебя в голове только ее
мысли?

Он обижался, и был меж ними разлад.

Прошло еще некоторое время, и поползли вовсе дурные слухи – стали
замечать, что жена Никодима ведет продолжительные беседы с
красавцем Матфаном, что она слишком весело смеется в ответ на
его шутки и неподобающим образом откидывает покрывало со
своей головы. Муж пытался предостеречь ее, но она лишь
отшучивалась в ответ.

– Что плохого, – смеялась она, – если я перекинусь парой слов с
соседом? Беседа с ним забавляет меня. Ты, мой господин, ведь и
слова не скажешь, не посоветовавшись с родителями своими. А
Матфан рассказывает смешные истории. Вот, послушай – вчера
поведал мне о каком-то плотнике с севера, из Галилеи, который,
вместо того, чтобы исполнять свое ремесло, ходит по Иудее,
лечит прокаженных и оживляет умерших! Ха-ха-ха! – заливалась
Ребекка, и смех ее звенел колокольчиком. – Я сказала ему:
«Плотник должен плотничать, чтобы лечить людей – есть лекари,
а умершие – пусть покоятся с миром!» – Ха-ха-ха!…

Никодим же, преисполненный важности, как учили его достопочтенные
Рувим и Иоанна, отвечал со всей серьезностью:

– Женщина, все правильно ты говоришь – каждый должен знать свое дело
и исполнять волю Господа, вот и мужняя жена должна чтить
мужа своего и рожать детей, чтобы не оскудел их род, а
нескромные беседы с посторонним мужчиной приличествуют разве что
бесстыдным женам язычников! Не навлеки неразумным своим
поведением беду на себя и позор на наш дом!

Так выговаривал он юной жене своей, не стараясь отыскать в душе
своей нужные слова, а лишь повторяя чужие. Наверно потому и не
доходили они до сердца Ребекки, уже охваченного пожаром
незнакомой ей дотоле страсти. Каждый день готовилась Ребекка,
сурово сдвинув брови, сказать Матфану: «Оставь меня, я – жена
мужу своему! Гляди, вот уже и соседи перешептываются за
нашими спинами!». Но румяные губы улыбались ей, глаза-уголья
ласкали ее тело под одеждой, и разумные слова не шли у нее с
языка.

Вот и случилось – неотвратимое...

Вечер опустился на Гиву, небо вызвездилось, но было темно, луна не
взошла. Никодим ждал Ребекку, сидя в беспокойстве на пороге
дома – жена сказала, что ушла навестить свою мать, но
почему-то задерживалась. Родители его зашли, как обычно, и отец,
видя сына в волнении, отправился на поиски невестки. Мать и
сын остались в доме и вдруг услышали на улице шум и крики:
«Никодим, Никодим, беда с женой твоей! Их поймали в Высоком
саду!..» Никодим вскочил в великой тревоге и побежал вслед за
теми людьми.

Городок Гива окружен невысокими пологими холмами, где раскинулись
сады и виноградники. Самый большой и густой сад цвел на холме
позади их улицы и назывался Высоким. Туда и бежал Никодим,
не чуя под собой ног, вслед за своими соседями. Издалека
увидел он множество светильников, там слышались вопли, удары,
мелькало что-то белое. Он подбежал ближе – и силы оставили
его. Его жену, его возлюбленную, его юную овечку волокли по
дороге, вцепившись в гриву ее волос. Ребекка была в одной
рубашке, она беспомощно мотала головой, спотыкалась и падала, но
ее пинками поднимали и тащили дальше. Никодим, не помня
себя, кинулся к ней, но тут кто-то больно сжал его плечо. Он
оглянулся и испугался, увидев Рувима – лицо отца перекосила
ненависть!

А повыше, у подножия холма, раздавались крики и женские вопли – это
несколько мужчин избивали Матфана, и мать его пыталась
защитить сына. Видать, влюбленные, выбрав безлунную ночь, решили
уединиться в густом саду, да чужие глаза их высмотрели!

Ребекку повели в темницу. На краю города была яма, туда сажали
должников и воров, туда толкнули и Ребекку – дожидаться
завтрашнего дня, когда ее выведут на площадь перед всем народом и
будут судить. Несчастная Руфь прибежала к темнице и, плача,
пыталась упросить караульного, чтоб позволил ей поговорить с
дочкой, но он только злобно выругался.

Каждую минуту наступившей ночи и следующего за ней дня помнил
Никодим до последнего своего часа. Когда, лязгая, опустилась
решетка над ямой, он возвратился в дом свой, и так тошен он
показался ему, что молодой человек малодушно заплакал. Подняла
голову жалость к прелюбодейке, стала кусать его за сердце, как
змея, и стал Никодим мечтать, что суд завтра простит его
любимую, потому что она так молода и прекрасна. Но тут вновь
пришли его отец и мать и объяснили, что нет чернее
преступления для замужней, чем то, что совершила Ребекка, и по закону
должна она понести наказание в назидание другим! Никодим,
безвольный барашек, как всегда, проникся их мудростью и
праведностью, а жалость-змея в его сердце свернулась клубком и
успокоилась.

Родители, пожелав ему твердости, ушли, но ему не спалось. Перед
рассветом он увидел, как по улице прочь из города торопится
женщина, ведя под уздцы ослика, запряженного в бедную повозку.
Она была закутана в покрывало, но Никодиму не надо было
видеть ни ее лица, ни того, кто лежал в повозке, чтобы понять –
это Ханна тайком увозит своего покалеченного сына – подальше
от этих мест.

Рассвело, и опозоренный муж побрел на площадь. Там был уже
приготовлен помост для судьи, и вокруг него толпились жители. Семья
Никодима была уже здесь в полном сборе. Привели Ребекку –
волосы всклокочены, на плечах – драная накидка, лицо – бледнее
полотна. Испуганным взглядом она обводила молчаливую,
грозную толпу, ища хоть в ком-нибудь искорки сочувствия, но –
напрасно!

Судьей же избрали старого Фаддея, он взошел на помост. Это был
человек столь строгих правил, так ревностно он исполнял Закон и
все предписания синагоги, так сурово осуждал жителей за
малейшие отступления – хоть в одежде, хоть в делах, хоть в
словах, что преступница, увидев его, лишилась последней надежды!

Перед помостом судьи встал Рувим и повел свой рассказ:

– Вчера, поздним вечером, перед тем, как отойти ко сну, зашли мы с
женой моей, Иоанной, в дом моего сына, Никодима и его жены,
Ребекки, дочери вдовы Руфи. Поступаем мы так нередко, ибо
полагаем, что молодые нуждаются в наставлениях отцов и матерей
своих. (Тут Фаддей одобрительно кивнул). Сын мой находился в
большом волнении, потому как его жена уже порядочное время
отсутствовала, сказавши, что отправилась навестить свою
мать, но до сей поры не вернулась. Мы вышли на улицу, стали
спрашивать соседей. Оказалось, что кто-то видел, как Ребекка
быстрым шагом, прикрывши лицо покрывалом, торопилась по дороге
к Высокому саду. Я оставил жену и сына в доме, а сам вместе
с соседями, вышедшими из домов своих, направился в ту
сторону. В саду было пустынно и темно, однако, вскоре в зарослях
кустарника мы заметили какое-то шевеленье и вздохи. Стараясь
не шуметь, подкрался я поближе. Что же увидели глаза мои? –
Тут голос отца сделался громогласным, как у пророка Илии. –
Жители Гивы! Отцы и матери почтенных семейств! Вы знаете
меня, и жену мою, и детей моих! Скажите, когда и чем прогневили
мы Господа, что послал Он такое испытание на наш дом?! В
зарослях была вот эта распутница, что стоит сейчас перед вами,
не смея поднять на вас свои бесстыдные глаза! Крепко сжимал
ее в объятиях Матфан, сын бродяги Ханны, и так они
вожделели друг друга, что не заметили нашего приближения! Обманом
проникла она в наш дом, колдовскими танцами и мерзостным
обольщением прельстила моего сына, навлекла позор на него, и на
меня, и на почтенную Иоанну! Вот я стою перед вами –
поруганный отец, и говорю вам: от одной паршивой овцы заболеет все
стадо, от неверной жены – беда вползет во все домы!

Так Рувим закончил свою речь, и толпа одобрительно загудела в ответ.

Тут заговорил Фаддей:

– Ты, Ребекка, жена Никодима перед Богом, признаешься ли в
совершенном тобой прелюбодеянии с Матфаном, сыном Ханны?

Ребекка что-то неслышно отвечала ему, плечики ее ссутулились, и даже
как будто меньше ростом казалась она в тот миг.

А Фаддей продолжал:

– Женщина, ты совершила тягчайшее из преступлений, какое может
совершить мужняя жена: ты уличена в измене мужу своему, и за это
будешь побита камнями, и муж твой, дабы смыть с себя позор,
будет участвовать в казни. Да будет исполнено сказанное
сегодня на закате дня!

И сошел с помоста – прямой, с гордо поднятой седой головой.

Ребекку подхватили под локти и поволокли назад, в яму, дожидаться
смертного часа.

Ее мать рыдала в голос, но никто даже не смотрел в ее сторону.

(Продолжение следует)