Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

Севела очнулась от дремоты, видения прошлого отступили, растаяли в
лучах солнца. Оно поднялось уже высоко, съело тень от
деревьев в садике. Близился полдень, становилось жарко. «А где же
Никодим? Должно быть, отдыхает в каморке, которую я ему
отвела», – подумала Севела и отправилась взглянуть на мужа.

Она приоткрыла дверь каморки, но сначала ничего не разобрала в
полутьме. Странный, тяжелый запах ударил ей в нос. «Никодим! –
прошептала она. – Никодим, ты спишь?». Ответом ей было
молчание. Она распахнула пошире дверь, впуская дневной свет, и в
ужасе закричала. На тюфяке, пропитавшемся кровью, лежало то,
что осталось от Никодима – содранная длинными лоскутами кожа,
мясо, отделенное от костей, развороченные внутренности.
Тошнота подступила к горлу Севелы, как в тот раз, когда
Сервилий впервые привел Афрания к ней в дом.

Тогда маленький, лысоватый, тщедушный с виду человечек в нечистой
одежде с дорожной котомкой за плечами сразу не понравился ей.
«Афраний – верный слуга, он будет охранять тебя, твое добро
и порядок в твоем доме, – сказал ей Сервилий. – Если
желаешь, можешь испробовать его искусство сейчас же. Ты, кажется,
говорила, что новая служанка ворует у тебя мелкие вещицы, и
не признается. Позови-ка ее». И Севела кликнула девчонку. Та
пришла, испуганная, с округлившимися глазами. Афраний
поклонился господам, взял девчонку за локоть, и потащил, как та ни
упиралась, куда-то с глаз долой. Через полчаса он вернулся
и протянул Севеле кожаный мешочек с ее драгоценностями.
Севела восхищенно покачала головой и спросила: «А где же
воровка?». Афраний как-то странно взглянул на нее, потом перевел
глаза на Сервилия и сказал своим тихим, бесцветным голосом:
«Она? Она, там… в подклети, госпожа…». «Иди, иди, посмотри», –
кивнул ей Сервилий и недобро скривил губы. Севела
спустилась в подклеть. Назад ее, бледную, с трясущимися руками
привела вторая служанка. «Я же… бормотала Севела, подавляя
приступы рвоты. – Я же не просила… так… зачем… зачем так?».
«Ну-ну-ну, – поглаживал ее по спине Сервилий. – Афраний несколько
перестарался, но он же хотел угодить! Показать свое умение!».
И Севела все поняла. Этот бесцветный человечек с оловянным
взглядом останется в ее доме, и будет приглядывать,
подслушивать, и держать ее, дочь беспокойной земли, в узде, как
норовистую кобылку. А чтобы кобылка была смирной, ей показали,
что может сделать кнут, свитый из каких-то особых веревок,
усеянных тончайшими металлическими шипами, тот самый кнут, что
лежит себе до поры до времени в потертой заплечной котомке.

Сейчас Севела почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной. Она
резко оглянулась – так и есть – Афраний. Подошел неслышно,
глядит ей прямо в глаза своими серыми, немигающими глазками.
На лице – улыбка, изображающая почтительность.

– Отчего госпожа так взволнована? Что обеспокоило госпожу?

Она с нескрываемой ненавистью смотрела в бесцветное серое личико.

– Это сделал ты? Как ты посмел? Это… мой гость!

– Пусть госпожа простит неразумного раба! – запричитал Афраний, и в
его тоне явно скользила насмешка. – Я лишь хотел
предупредить госпожу от неверных шагов, от ненужных разговоров!
Досточтимый купец Сервилий может быть недоволен, если обнаружит,
что его любимица принимает в своем доме людей, вызывающих
неудовольствие прокуратора и самого императора! Этот человек
воспользовался твоей доверчивостью, госпожа! Он якшался –
поверь, Афраний не лжет – с последователями некоего философа
именем Иешуа из Назарета. Этот философ, называемый еще, кажется,
Хрестом, подбивал народ против Божественного цезаря и
священных законов, за что и был казнен по приговору вашего
Синедриона и римского прокуратора. Случилось это года два назад,
может быть и ты, госпожа, слышала об этом? И ваша и римская
власть признали этого Иешуа опасным для народного
спокойствия, а за людьми, которые соприкасались с ним (тут Афраний
как-то слишком пристально заглянул ей в глаза, и холодок
пробежал у Севелы по спине), слушали его и по сей день продолжают
повторять его возмутительное учение, установлена слежка, и
некоторые из них уже подверглись справедливому наказанию.
Возможно ли, чтобы один из них обманным путем проник в дом
госпожи, где бывают почтенные люди римского общества? Это может
рассердить Сервилия и его высоких покровителей! Я уж не
говорю о том, что чернь, живущая по соседству, дерзает
возмущаться по поводу твоего богатства и успехов. Внимательный Афраний
иногда слышит такие непотребные речи! Им дай только повод –
и они разнесут и этот дом, и тебя, и всех нас, твоих верных
слуг – в клочья! Госпожа должна быть осмотрительна…

Гнев, клокочущий в груди Севелы, вырвался наружу.

– Вон отсюда, – закричала она, срывая голос. – Вон, я сказала! Я не
нуждаюсь в твоих советах! Прочь из моего дома!

Но он почему-то не испугался. Взгляд оловянных глазок сверлил ее
насквозь. Афраний резко шагнул к ней и, приблизившись вплотную,
прошипел ей в лицо:

– Да ничего тут нет твоего, кроме ненасытной щели промеж твоих ног, дрянь!

Севела хотела вцепиться в ворот его рубахи, но он спокойно
повернулся и, не торопясь, вышел из ворот.

Остановившимся взглядом Севела смотрела, как старый садовник и его
сын в заросшем густым кустарником углу сада вырыли яму,
опустили в нее тело Никодима, завернутое в пропитавшееся кровью
полотно, потом быстро забросали яму землей и дерном, и, не
глядя на хозяйку, поспешно удалились. Севела прошла к фонтану
и в изнеможении присела на его каменный бортик. Наступал
коварный час сумерек, сизая дымка окутывала растения в саду,
дурманный запах цветов тяжко ударял в голову. Молчание
сгустилось, накрыло внутренний дворик, навалилось на плечи. Севела
сгорбилась, закрыв лицо руками. Сердце нехорошо колотилось,
ноющая боль отдавалась в плече.

«Зачем?... Зачем все это?»... – бессвязно прыгали мысли в голове.
Она вдруг вспомнила Никодима, каким он был еще до свадьбы –
подстерегал ее на улице, когда она шла с кувшином от колодца,
на тропе, по которой она гнала своих овец – черноглазый,
пригожий мальчишка, таращившийся на нее с испугом и восторгом,
не умея скрыть своих чувств. Ведь мог бы остаться в Гиве,
жениться на Рахили, иметь детей, достаток, с годами стал бы
почтенным человеком, может быть – книжником, в синагоге
садился бы на первой скамье, как его отец. И вот все бросил,
бродяжничал, голодал, мучился – для чего? «Пошел искать меня,
свою любовь, а нашел – страшную смерть и тайную яму вместо
могилы», – Севела подняла голову и боязливо поглядела в тот
темный угол сада, где печально поник ветвями куст жимолости.
Потом зябко передернула плечами. Но только ли любовь к ней
сдернула его с места и повлекла по неведомым дорогам? Севела
вспомнила их сегодняшнюю встречу. Как он сказал? «Слезы мои
утешены, и я не боюсь ни страданий, ни смерти». Да, это совсем
не тот барашек без своей воли и собственных мыслей, которого
она знала в Гиве. Перед ней сегодня предстал другой человек
– сильный и свободный. Севела кончиками пальцев надавила на
закрытые веки и неожиданно вздрогнула – ей вдруг привиделся
черный крест на фоне страшно-безмолвного неба. «Имея очи,
не видите? Имея уши, не слышите?» – то ли вспомнилось, то ли
послышалось ей.

«А я как живу? Я – пустое семя, брошенное на камень! Только горе
приношу любящим меня» – с горечью вдруг подумала Севела, и
слезы выступили на глазах. Перед ее прояснившимся внутренним
взором возникла рыдающая женщина из сна, и мысль, не дававшая
ей покоя с того времени, как она привела в дом Никодима,
овладела ей полностью. «Да! – решилась Севела и даже кивнула
сама себе головой. – Пойду в Гиву! Брошу тут все и пойду!
Возьму земли с могилы мужа, отнесу Рувиму и Иоанне. Они ненавидят
меня – и поделом, я погубила их сына. Что ж.... постараюсь
смягчить их сердца, попрошу простить, как простил меня
Никодим... Как рабби простил меня!... А после пойду к Руфи, и мы
уйдем из Гивы, поселимся где-нибудь в другом месте. Буду
работать по дому, лелеять ее старость и молиться, чтобы вновь
заслужить Его прощение». Она скорым шагом направилась в
комнаты, чтобы немедля начать сборы, но, войдя в свою прелестную
спальню, остановилась. Ей стало жалко этого уюта, ее чудных
нарядов, тонкого полотна на постели, милых безделушек,
цветов. Она вспомнила суровый быт Гивы, циновки на полу вместо
постели, тяжелую каждодневную работу и горячее дыхание
пустыни, и слезы хлынули у нее из глаз как у ребенка, потерявшего
любимую игрушку. «Переночую последний раз здесь, а завтра –
отправлюсь. Все равно уже вечер, темнеет», – подумала Севела.
И в этот самый момент как будто кто-то шепнул ей в самое
ухо так отчетливо, что она вздрогнула: «Завтра не будет!»

Тьма быстро накрыла Кесарию, и Севела велела слугам накрепко
запереть двери в доме. Взошла луна, и ее тревожный свет проник за
плотные занавеси на окне ее спальни. Стараясь подавить
безотчетную тревогу, Севела свернулась клубком на своей
широченной, украшенной серебряными пластинами кровати и накрылась
покрывалом с головой, чтобы спрятаться от назойливого лунного
света. «Странно, что никто из друзей не навестил меня
сегодня», – мелькнуло у нее в голове. Усилием воли она заставила
себя успокоиться и задремала.

Проснулась Севела от шума и криков, раздававшихся за стеной спальни.
В страхе она спрыгнула с кровати и подскочила к окну,
выходящему в сад. Мертвое круглое око луны глядело сквозь рваные
тучи. В саду носились какие-то люди с факелами в руках.

– Где она, паскудная девка? – раздавались крики. – Ишь, сколько
добра ей натащили за ее бесстыдство!

Севела хотела выскочить из дома через другую дверь, ведущую на
улицу, но дом оказался окружен улюлюкающей толпой с факелами и
палками в руках. Они увидели ее и бросились в погоню.

– Вот она! Держи! – вопили десятка два глоток.

Но ей удалось вырваться. Она побежала по дороге, предательница-луна
освещала ее фигуру, не давая скрыться в спасительной
темноте. Топот множества ног настигал ее.

– Держи! Держи девку! Побалуй и нас, как ты балуешь своих дружков-богатеев!

Резкая боль впилась ей в спину, потом еще и еще раз. «Камнями
кидаются», – поняла она. Силы оставляли ее. Топот за спиной
угрожающе приближался, камни жалили плечи, спину, ноги. Наконец
страшный удар пришелся ей в голову, и, падая, хватая ртом
воздух, она увидела перед собой залитую солнцем дорогу и желтые
холмы вдалеке. Там, в конце этой дороги, какой-то человек,
стоя у большого придорожного камня, протягивал ей руку...

Первые несмелые лучи солнца проникли на узкую улочку и осветили
женское тело, лежащее ничком на дороге. Кровь, пропитавшая копну
ее волос, смешалась с пылью. Мариам, служанка Севелы,
спрятавшаяся от ночного погрома в подклети дома, осторожно
подошла к телу, сняла с нежной, тонкой, безжизненной руки золотой
браслет-змейку, выпрямилась, оглянулась по сторонам,
надвинула покрывало глубоко на лицо и скорым шагом заспешила прочь
из Кесарии – на юг, к Иерусалиму.

Гива еще досматривала последние сны, когда старая Иоанна, вдова
Рувима, вышла из своего дома и подслеповато оглядела спящую
улицу. Старшие дети давно уже жили своими семьями, младший сын
покинул родное гнездо более двух лет назад, и дом ее опустел.
Вначале своих странствований Никодим иногда присылал родным
весточку о себе, но Рувим и Иоанна, не простившие
ослушания, гордо молчали в ответ. Затем тревога и неизвестность
смягчили родительские сердца, но вести от него приходить
перестали. Вот уж год как умер Рувим, оставив Иоанну одну на этой
земле – ждать, цепляясь за последнюю надежду.

День за днем, складывающиеся в долгие месяцы, выходила она на заре,
всматривалась в даль и все ждала – не появится ли в конце
улицы ее младший, любимый, непокорный сын. А может быть,
иногда воображала она себе, он придет не один – рука об руку с
ней. Тогда она прижмет сына крепко-крепко к груди, и расцелует
его лицо и голову. А потом… Потом она обнимет ее – ту, что
приворожила его, украла у матери и отца, ту, что легла, как
печать, на сердце его. И как милую дочь свою введет Иоанна
ее в дом свой, и даст омовение на ноги ее, и созовет всю
округу на праздник: «Смотрите, люди, и разделите со мной радость
мою, ибо вернулся мой сын с возлюбленной своей!». Так
мечтала Иоанна, но утро сменялось полуднем, а полдень – вечером,
многие проходили по улице, но те, кого ждала она, все не
шли.

Нынче же в конце еще пустынной улицы показалась женская фигура.
Иоанна напрягла глаза и вздрогнула – в сгорбленной, сухой
старушке она узнала Руфь. Она изредка встречалась с ней – у
источника или на базаре, перекидывалась несколькими словами.
Связанные друг с другом слишком сильной болью, они молчаливо
пришли к соглашению: кто первый узнает что-нибудь о своем
исчезнувшем дитя, не мешкая, сообщит другой. И вот Руфь торопливо,
насколько могла, приближалась к Иоанне. Подойдя вплотную,
она достала из-под покрывала золотой браслет-змейку и
произнесла одними губами: «Их больше нет».

Солнце уже выкатилось над гребнем гор, разогнав предрассветную мглу
на пустынной улице. Две женщины, как две сестры, сидели на
пороге дома и плакали, обняв друг друга за плечи.

***

Матвей сидел в кафе тель-авивского аэропорта и потягивал коньяк.
Мыслями он был уже в Москве – ему не терпелось окунуться в
привычную, нервную, напряженную жизнь киностудии. Впереди
полное, до износа напряжение всех сил, месяцы, а то и годы работы.
Но как хочется, чтобы замысел – пока еще сырой, невнятный –
воплотился! А вдруг ему суждена слава? – какой-то потаенной
мыслью подумал он и усмехнулся про себя. Нечего мечтать об
этой капризной даме, пока что надо впрягаться и – тащить,
боронить, пахать. Скорей бы, скорей! Как еще долго до рейса –
целый час!

Фролов вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял голову – ба!
– Боря! Сидит за соседним столиком. Значит, бедняжка Бекки
осталась без поклонников? Ну, да это ненадолго, она явно из
тех, кто быстро утешается. Боря между тем кивнул Матвею
головой, как старому знакомому, и не спрашивая разрешения,
подсел к нему за столик. Мужчины помолчали, каждый вертя в
пальцах свою рюмку.

– А вы, – нарушил молчание Фролов, – стало быть… тоже летите?

– Да. В Питер. Рейс – в два пятьдесят. Почти одновременно с московским.

Опять повисло молчание. Чувствовалось, что Боря хочет что-то
сказать. Он сопел, водил толстым пальцем по краю рюмки, и наконец,
глядя куда-то в сторону, вздохнул:

– Бедная девочка!

Было понятно, о ком он говорит. Матвей почувствовал раздражение. Кто
такой Боря, чтобы читать ему мораль?

– Чем же это она такая бедная? – холодно спросил он.

Боря опять вздохнул.

– Тяжелейший порок сердца. Ей бы вести себя осторожно – во всех
отношениях, ну, вы понимаете… А она – вы же видели – ни минуты
покоя. Шастала за вами.. за вашей группой по жаре целыми
днями. Ну и… – он безнадежно махнул рукой. Мы с ее отцом были
друзьями, оба – кардиологи. Он, представьте, умер от того же.
У Бекки это наследственное. Мать вот ее… вызвала меня, чтобы
я последил за Бекки в поездке. Да за ней разве уследишь!
Уколы, таблетки – все это полумеры. Операция может и помогла
бы…А может – и нет. Да она не хочет, говорит – проживу,
сколько отпущено, зато – на полную катушку. Вот и старается –
успеть побольше. Только, боюсь, отпущено совсем немного…

Матвей малодушно молчал, опустив глаза в рюмку. Потом протянул

– Да-а. – И покачал головой, не зная, как отреагировать на
услышанное. Жаль, конечно, милая девочка, но он-то, Матвей Фролов,
чем может помочь, если даже Боря, профессионал и друг семьи,
сдался и улетает в свой Питер? Скорей, скорей прочь отсюда, в
Москву, и там, погрузившись в круговерть, если не забыть,
то, по крайней мере, запрятать воспоминания в самый дальний
уголок памяти.

Он с преувеличенной озабоченностью взглянул на часы, быстро сделал
последний глоток из рюмки и торопливо откланялся. Боря как-то
неприязненно, тяжело взглянул на него, кажется, вздохнул и,
пробурчав: «Счастливого полета», отвернулся.

После ужина – ммм, очень неплохого – курица, овощи, вкуснейшее
печенье, кофе – Матвей накрылся курткой, вытянул, насколько
возможно, ноги и задремал в своем кресле у иллюминатора. Самолет
спокойно и уверенно гудел, унося Фролова все дальше от земли
обетованной, от волнений, от видений древности, от ставшей
обременительной любовной интриги. «Вот любовь, – ворочал в
дремоте мыслями Матвей, – все только о ней и мечтают, все
стремятся хоть как-нибудь, хоть что-нибудь урвать от этого
сладкого пирога. А пирог-то… на поверку – горький!» Даже
небольшая интрижка, так…приключеньице для удовольствия, казалось бы
– попрощались и забыли друг друга, ан нет! Не удастся,
видно, просто так выкинуть девчонку из головы и заглушить
слабые, но ощутимые покалывания совести. Казалось бы, он ни в чем
не виноват, а вот что-то гложет, как-то неспокойно!

Под мерное гуденье самолета он погрузился в сон. Странные видения
явились ему. На каменном полу своего жилища, поджав колени к
подбородку и разметав седые волосы, лежала и плакала женщина,
что-то прижимая руками к груди. Матвею мучительно хотелось
подойти, успокоить ее и посмотреть, что она сжимает в
ладонях, но он не знал этой женщины и отчего-то боялся
приблизиться к ней. А потом шестым чувством, которое дается человеку
только во сне, он понял, что это – браслет в виде тонкой
золотой змейки. Седая прижимала его к сердцу изо всех сил, и тело
ее содрогалось от рыданий. Потом он увидел другую женщину –
молодую, с гривой темных вьющихся волос, одетую в какую-то
хламиду. Ее волочили куда-то за обе руки, она упиралась и в
последней надежде оглянулась на него чуть раскосыми,
обведенными темными кругами глазами. Матвей в страхе закричал:
«Бекки!», рванулся к ней – и проснулся.

Открыв глаза, Фролов немигающим взглядом вперился в лазоревый,
ледяной простор за стеклом иллюминатора. Неожиданная тоска сжала
его сердце, и, обращаясь к кому-то невидимому, скрытому в
этой бескрайней золотой молчаливой пустыне, он беззвучно
зашептал странные, непривычные, давно забытые слова: «Господи,
спаси и сохрани ее! Сделай так, чтобы она жила! Я хочу, чтобы
она жила! – сердце колотилось, как бешенное, пот выступил на
лице. – Прости меня, Господи, жалкого, трусливого,
ничтожного эгоиста, прости, помилуй меня, научи, что делать!».

Лазорево-золотой простор за бортом молчал, Матвей собрался с
мыслями, сердце мало-помалу успокоилось. «Завтра же напишу ей, и
постараюсь как можно быстрее вылететь назад, в Израиль. Надо
поговорить с ее матерью, может, действительно, операция бы
помогла. Свяжемся с Борей, найдем лучший вариант. Надо
действовать, и немедленно. Она не слушает родных, ну а меня,
надеюсь, послушает!». Он с испугом полез в карман куртки, но
тотчас успокоился – бумажка с адресом, которую она дала ему на
прощанье, была на месте. «Завтра начнем действовать!» –
удовлетворенно подумал он. И вдруг странный голос как будто шепнул
ему на ухо: «Завтра не будет». Матвей помотал головой. «Уши
закладывает, на посадку идем, вот и мерещится», – решил он.

Домой, в свою холостяцкую, но уютную квартиру он приехал уже за
полночь. Полный какой-то новой энергии, ощущая себя в ладу с
самим собой, он распаковал дорожную сумку, принял душ, положил
на видном месте у телефона записочку Бекки и адрес
турагентства, где намеревался оформить новую поездку в Иерусалим.
Потом лег в постель, чувствуя приятную усталость во всем теле.
«Завтра», – засыпая, блаженно подумал он. И опять внутренний
шепоток возразил: «Завтра не будет».

На утро Матвей проснулся бодрый, деятельный, позавтракал, выпил
обязательную для него по утрам чашку крепкого кофе, взял адрес
Бекки и подошел к компьютеру, чтобы отправить ей письмо. Пока
комп загружался, он глянул на часы. «Екатерина-то… Наверное
уже в офисе, – мелькнуло у него в голове. – Позвоню-ка ей,
хотя бы поздороваюсь». И он набрал номер, в тайне надеясь,
что трубку никто не возьмет. Но она оказалась на месте.

– Здорово, здорово, Фролов, – послышалось в трубке ее глуховатое
контральто, к которому с преувеличенным уважением
прислушивались и режиссеры и продюсеры на студии. – Как съездил? Привез
что-нибудь?

– Скажу прямо, Екатерина Григорьевна, – кое-что наметилось. Хотелось
бы вам рассказать.

– Ну, давай, ноги в руки, и приезжай. У меня сегодня время до часу,
потом буду занята.

– Еду, – вырвалось у Матвея.

Он с чувством вины взглянул на экран компа, и выключил его. «Приеду,
и пошлю письмо», – подумал он, собрался и поехал на студию.
Но по дороге, сидя за рулем верной «Тойоты», он вдруг
совершенно ясно понял, что никакого письма никуда он посылать не
будет, и уж конечно обратно в Израиль, как глупый мальчишка,
не рванет! А вы хотите сказать, что поступили бы иначе?
Бросили бы неотложные, такие важные дела, и полетели бы к
девчонке на двадцать с лишком лет моложе, с которой знакомы
неполные две недели? Чем, скажите пожалуйста, мог ей помочь
Матвей Фролов? У нее все есть – мать, родственники, деньги,
израильская медицина – одна из лучших в мире. Да и вообще
говоря... Нет, Матвей Николаевич Фролов, потомственный интеллигент,
человек европейских взглядов, не был антисемитом! Но... как
же это получше объяснить? Не то, что бы родина Бекки ему не
понравилась, но была не близка, что ли. Эти проблемы
спорных территорий, хасиды в черных шляпах, арабы в своих
бурнусах, вооруженные мальчики и девочки на улицах, многочисленные
бывшие сограждане с неизбывным местечковым выговором – все
это чуждое, для него далекое, попросту говоря – не его! Быть
как-то связанным с этой страной, поневоле вникать в ее
проблемы, да еще взвалить на себя груз ответственности на больную,
по словам Бори – обреченную девушку – ну нет, такую ношу
человек на пятом десятке, занятый, усталый, давно разведенный,
привыкший к – пусть горьковатой, но – свободе, уже не
потянет! Что вы говорите? Любовь? Оставьте, пожалуйста. Такой
любви очаровательная Бекки найдет сколько угодно, а если вы
имеете в виду нечто большее, что-то такое, о чем
разглагольствуют вот уже две тысячи лет, то – будем честны – за такой
солидный срок очень мало у кого пошло дело дальше
разглагольствований! Жить по этим прекраснодушным заветам все равно
невозможно, а вот сценарий для фильма может получиться
превосходный. Этим и займемся!

И он занялся, напористо, не щадя себя и других, при одобрении и с
легкой руки Екатерины Великой. Закрутился в знакомом и любимом
беличьем колесе с такой силой, что порой еле доволакивался
до постели и сразу же засыпал. Но хотя работа обещала быть
интересной, шла она с большим трудом. Никак не удавалось
найти героиню. Матвей устал от кастингов, просмотров, кинопроб.
Перед ним прошли десятки женских лиц – известных и не очень
актрис, студенток творческих студий и даже совсем
посторонних для кино девиц. Но такой, какой она виделась ему – с
гривой непокорных волос, с горящими, лукавыми, в темных тенях
глазами, с хрипловатым, завораживающим голосом – такой не было.
Такая была только одна – там, в далекой, маленькой,
беспокойной стране, возможно, уже сдавшаяся своему недугу,
побледневшая, исхудавшая, ловящая воздух бескровными губами. Бросить
все и рвануть туда? Но как остановить уже закрученный
маховик съемок? Главное – Екатерина Великая сочтет это
легкомысленным, смешным, и никогда этого не простит! После этого можно
оставить всякую надежду на удачу в работе. Можно было,
конечно, кинуть по электронке хотя бы несколько слов, но что-то
останавливало – ввяжешься в переписку, растормошишь ее и
себя, а дальше что? Ненужные переживания для него,
неоправданные надежды для нее.

...С некоторых пор его стал преследовать навязчивый сон: в
одиночестве, с трудом волоча ноги, он бредет по пыльной бесконечной
дороге, что петляет между выжженных солнцем, безлесных
холмов. Одиночество его безмерно, а дорога бесконечна, как
переполняющая душу тоска. Цепляясь за последнюю надежду, он
напряженно вглядывается вдаль – не появится ли кто-нибудь на дороге
или на склоне ближайшего холма, не протянется ли к нему
чья-то спасительная рука. Но надежда напрасна – мертва,
пустынна дорога и угрюмо-безмолвны желтые холмы…