Поэзия

Начало

Окончание

* * *

бей же бей меня ты ж хотел
чтобы сразу разлет раздел
ни постелей потом ни тел

угасанье горячих щек
два замка два засова щелк
из парилки на сквознячок

при соседях такой скандал
как детей своих воспитал
то стекло звенит то металл

вниз по лестнице этажи
с этажа на этаж круши
душу вытряси ни души

пусто в городе волком вой
холод ходит над головой
полумертвый полуживой

так шагай же плащом шурша
там где лунная в луже ржа
без дороги и без гроша

и себя самого забудь
хлопни дверью и снова в путь
как-нибудь потом как-нибудь

* * *

Я плачу о том, что у нас не сложилось,
а то, что сложилось, – не с нами сложилось,
уже не с тобой и уже не со мной,
а с кем-то иным, на планете иной,
где правит природой тринадцатый месяц –
растратчик любви и предатель вины,
где навзничь ложится немыслимый месяц
на ложе, которому мы не нужны,
которое нас не спасет, остывая,
теряя забытые нами слова,
и речь – не учетная, не даровая –
меж нами стоит, ни жива ни мертва.
Скажи мне, не мертвому и не живому,
что мертвое всуе прошлось по живому,
что малый мой разум то плачет, то спит,
по капельке малой мелея, как спирт.
А то, что осталось от наших слияний,
с годами все чище и все неслиянней:
тринадцатый месяц проходит, как вор,
слова превращая в разбой и разор.

* * *

Стихи шептать начнешь – и шатко на душе.
Как женщину зовешь, с которой жил когда-то.
Она теперь – сама, и старится уже.
Ей мало прошлых лет, а прошлых зим – не надо.

Ей трудно понимать, что жизнь уже не та,
как и стихи о ней уже совсем иные.
Когда-то в них была соленая вода,
а ныне лед на лбу и простыни льняные.

Да и о ней ли ты певучим шепотком?
Вдали не разобрать, кто старше, кто моложе.
Ты не свободен был ни въяве, ни тайком.
Хотя бы в нелюбви вы были так похожи.

РЕТРО

1. Ретро раскрытых голодных ртов

Представляю детей послевоенных годов,
их горячие, голодные, раскрытые рты –
миллионы жадных дикорастущих ртов
от Риги и Кенигсберга до Алма-Аты,
от Мурманска и до Кушки.Таким был и мой отец.
Таким был мой старший друг. И никаких сю-сю.
Мне бы родиться раньше, я б тоже искал свинец
в их детских играх под Харьковом и пел вовсю:
“Внимание! Внимание!
На нас идет Германия!”
Теперь мой отец в Чикаго. Друг видит Иерусалим.
Я же с места не двигаюсь. Пока. Но уже вот-вот.
Новые части света – это такой калым!
Не важно, в конце концов, где человек живёт.
Представляю, как мы однажды соберемся втроём.
Обстоятельства места и времени нам не будут важны.
Мы знаем три языка, но лучше уж мы споём
такую детскую песенку на языке войны:
Внимание! Внимание!
На нас идет Германия!
Теперь мы по-разному голодны, 
но вовсе не в этом соль,
а в том, что держава сытых не жалует дураков.
Я знаю свою державу и поперёк, и вдоль.
Лишить меня чувства голода не хватит ничьих мозгов.
С усмешкой, почти циничной, оттуда, куда война
бросила южный говор и детский альт,
я жду персональный вызов, которому хрен цена,
и чую арийский холод и горловое ХАЛЬТ.
…....................................................
…....................................................

2. Дворовое ретро

Как от Юмовской до улицы Подгорной_ 1
бродит мальчик одинокий и надзорный.
Он меняет по дороге адреса.
У него такие старые глаза.

У него глаза больные-пребольные,
словно синие простынки номерные,
словно синие больничные дворы
из недетской, не сегодняшней игры.

А пока что из попутного подъезда
вниз выцокивают шафер и невеста,
рядом с ними – перегруженный жених.
Где б им выпить? Не хватило, что ли, места?
Тут и столик, и поллитра на троих.

Наполняется бегучая посуда,
но во двор заходит дворничиха Люда
от гаражных оцинкованных ворот.
Шепчет Люда про невесту: – Ну, паскуда,
пусть ей Боженька ребеночка пошлёт...

Сколько времени? Наверно, половина.
Где-то рядом на грошовом пианино
рассыпается дежурный экзерсис.
Мама школит или дочку, или сына.
До-мажор у них над окнами завис.

Это Людкин утирает злые сопли:
не видать ему дворовые Гренобли,
не гонять ему гаражные мячи.
Каждый вечер – или слёзы, или вопли.
В люди хочется? Долби себе, учи!..

Видно, время не выносит полумеры.
Это небо так бессмертно, и портьеры
трехметровые гуляют на ветру.
Вы не верите? А я-то все для веры
для последней нужных слов не подберу.

* * *

Уеду, уеду, уеду.
И так я не числюсь в живых.
Ни отпрыску, ни краеведу
неведомы страх мой и стих.

Окончено время любимых,
уже забываемых мест,
и струйка табачного дыма
мне губы ухмылкою ест.

У берега Лопани слижет,
как время, резка и груба,
промоину глиняной жижи
зимы ледяная губа.

От Пушкинской до Маяковской
слепые плывут облака,
и ветер им треплет обноски
костистым углом кулака.

Чего же я жду, пустомеля,
от жизни на этом ветру,
губами шепча еле-еле:
“Уеду, уеду… умру”?

ОРФЕЙ

Не помнит зла улыбчивый Орфей
Среди иных со спутницей своей
На теплоходике экскурсионном.
И есть еще в заначке пять рублей,
И летний день все зримей и теплей,
И за кормою – синее с зеленым.

А спутница его почти седа,
И жизнь прошла с тех самых пор, когда
Ее искал он – и нашел однажды.
И сам он сед, но это ерунда,
Пока стучит забортная вода
В металл, а рыжий воздух сух от жажды,

И нет дождя на много дней вперед,
И тенорок запальчивый поет
По радио призывно-учащенно
Какой-то шейк, а может быть, фокстрот,
Где происходит все наоборот
Во времена чулочного капрона,

Гагарина, Гайдая и гитар,
И песен под фольклор колымских нар,
И Лема с неизменной Родниною. 
Один аккорд – и видишь, как ты стар.
Гастрольных планов атомный угар
Стоит над всей огромною страною.

И слушая себя со стороны,
Привычно знать, что больше нет страны,
А есть винцо на донышке стакана,
Солено-горьковатый вкус волны,
А если мы печальны и вольны
И живы – неужели это странно?

Благодари же спутницу свою:
Она была с тобою на краю
Земли и в самой темной бездне ада.
Прими прилива донную струю.
Глоток вина – и оба вы в раю.
Всего один – а больше и не надо.
12 янв. 03

ОБОЮДНОЙ ЖИЗНИ КРОХИ

1

Империя была мне ни к чему:
ее долготы, глуби, вертикали
сродни не просто зыбкому уму,
но зыбкости, которой потакали,
но эху в перегруженных сетях
лесной листвы, слоистой и зелёной,
где каждая мурашка или птах
за теневой теряется колонной.
Да как тут не теряться, Боже мой!
Едино все: не лес, так подворотня.
Не матерок, так ливень обложной.
Не газ, так свет. Не гривенник, так сотня.
И я тогда себе вообразил
тропинку, сад и дом с отдельным входом,
чтоб, возмужав, набраться новых сил
наперекор бессмысленным долготам.
И, мне казалось, веку вопреки,
реальности, сиречь, ее значенью,
вся жизнь моя по линиям руки
меня помчала, словно по теченью.
Но там я ничего не увидал.
Лишь красноватый холод небосвода,
сухой орешник, дикий чернотал –
конечные, как жизнь и как свобода.

2

Острым воздухом испуга
близко-близко от земли
мы дышали друг на друга –
надышаться не могли.

Нас мотало в жар и холод
всполошённого жилья,
словно каждый был расколот
прошлым, будущее зля.

Ломкой поступью на вдохе
мы прошли за шагом шаг,
обоюдной жизни крохи
собирая кое-как.

3

в дому блуждаешь будто в чаще
когда ты очень одинокий
когда глотаешь чай горчащий
на стул садишься хромоногий
а рядом женщина с которой
тебе когда-то было сладко
и так вольготно каждой порой
и так стыдливо каждой складкой
твои взъерошенные чада
взрослеют как-то очень лихо
и ты не знаешь постулата
чтоб унялась неразбериха
глаза твои полны разлукой
а связки желтым никотином
ты мнишь себя глупцом и злюкой
и виноватым и невинным
и хочешь выйти в ночь и стылость
за позабывшимся и новым
и это новое как милость
воздаст и женщиной и словом
броди по городу и слушай
как любит женщина другая
и дом ее дрожит под стужей
из ночи в ночь перетекая

4

Не в моих ли пальцах твои дрожат?
Страх неузнаванья колюч, как ёж.
Каждый шорох твой к моему прижат,
словно этот страх ты, как воду, пьешь.
На челе твоем выступает соль,
а за ней бессонница в свой черёд.
В волосах давно посерела смоль – 
в цвет холстины, когда припрет.
Потому что жизнь тяжелей греха,
да и так ли уж ты грешна,
пряча втуне прошлого вороха,
и какого еще рожна,
если мы с тобой теперь заодно,
хоть пари, хоть огнем гори.
И пока у нас не горит окно,
дай побыть у тебя внутри.

5

Только рыхлое небо, гортань да горячий язык,
только сохлые губы, к которым с рожденья привык,
воздадут мне свое, словоблуду:
я другим не бывал и не буду,
и не надо! Пошла у народа под финиш игра
не на шутку, а насмерть, – ему бы покушать пора,
да обутку забрать из починки,
да в лице – ни единой кровинки.

Только легкие, полные дрёмы, да вязкие руки мои
воздадут и восплачут за горькое право семьи,
мне, холопу, и мне, господину.
Как оставлю я жёну едину
на кого в этом доме, в беленой такой конуре,
где одни только окна остались в начальной поре,
а за окнами воздух, как аспид,
ну а люди состарились насмерть?..

6

Давай поживем немного еще,
помедлим с небытиём.
И пусть не прощает нас дурачье,
по-божески – мы вдвоем.

Мы за себя платили сполна:
ты – страхом, а я – стыдом.
Коль страх – вина, то и стыд – цена,
и хватит хотя б на том.

Поскольку мы у себя в дому,
а не у райских врат,
не станем взваливать никому
на плечи свой рай и ад.

Пусть мы иссякнем так тихо, как
день затухает, тих.
И это будет последний знак
только для нас двоих.

3. Южное ретро

Солнечное величье,
южная амплитуда,
жаркие гнёзда птичьи,
глиняная посуда.
Впору мечтать о кладе
или о райской птице.
Сколько до Гантиади,
столько – до Леселидзе.
В смуглой руке абхаза
раковина морская,
словно другая раса
или судьба другая.
Это вода-праматерь
знает, кто мы такие,
переполняя катер
опытом ностальгии.
Прячась и возникая
в тёмной пучине рая,
шепчет: – Вот я какая! –
нас к себе примеряя.

4. Столичное ретро

Провинциальный эрудит,
до дрожи юный, как лоза,
Москву большущую глядит
во все нездешние глаза,
с такой надеждой на июнь,
так излучающий тепло,
как будто птица Гамаюн
стучит в оконное стекло.
Что сказка – ложь, да в ней – намёк, –
провинциалу невдомёк.
Он столько знает, сколько смог,
и столько сможет, сколько смог.
Так далека его беда,
так далеки его бега,
что этот город – навсегда,
по крайней малости – пока.
Да и куда бежать ему,
и в этом ли его резон,
из тьмы какой в какую тьму,
в какой неуловимый сон,
в ту полуправду-полубред
под бандерольным сургучом,
куда один простой билет
уже и вовсе ни при чем.

Стихи пешехода

1. Черта оседлости

Черта оседлости, наследственность прямая,
тоска азийская, российское родство
то с Рюриком, то с ордами Мамая,
с Малютою, но более всего
(поскольку все – с рожденья до Исхода –
истреблены и высланы, и век
окончен, и нелётная погода,
и больше невозможен человек)
с самим собою – злющим, пятипалым,
не чуемым ни сушей, ни водой…...
А что передоверено анналам –
там, позади – за жизнью, за чертой.

2. Двойник

Заштатный украинский городок:
какие-нибудь Валки, Балаклея.
Болотце на окраине, виток
дороги – то правее, то левее –
не все ль равно заезжему хлыщу,
обросшему концертною щетиной?
Он говорит: – Романтики ищу! –
и заедает водочку сардиной.

Мне так понятен этот полубред
и языка зыбучая застылость,
как будто миновало триста лет
и ничего на свете не случилось.
Он сверстник мой иль чуть постарше. Он,
как я, покрыт неверья паутиной,
но все-таки зачем-то пощажён
пока что чернозёмом или глиной.
Мы оба, как растенья, проросли
случайно и на время разминулись,
чтоб снова на окраине земли
сложить в уме названья наших улиц.
А больше мы не знаем ни черта.
Дорога – то правее, то левее.
Глухая топь у дальнего куста.
И пыльная табличка: БАЛАКЛЕЯ.

3. Сыну

В Научном посёлке, где прожил я большую часть
июлей и августов, к осени не поспевая
налив и лимонку по ящикам выложить в масть,
остались, наверно, приметы сердечного рая.

Припомнить бы, что ли, железнодорожный билет –
всего за пятнадцать копеек, то жёлтый, то синий,
вернуть бы...… да ладно, – ну мало ли в жизни примет,
а вот накатило, не требуя лишних усилий.

Но это ведь ересь – гадать на его номерке
до ряби в глазах и до гулкости в сумке сердечной,
как будто вся жизнь уместилась в бумажном мирке,
и нет ничего, кроме станции той неконечной.

А если раскинуть – цифирь, безусловно, права,
когда не рождений приходит черед, но агоний.
И, в сущности, смерть есть активная форма родства,
а все остальное – беспомощней и незаконней.

4. Ты меня поймешь

На Одесской, быть может,
а, может, и на Зерновой
оскользнусь я
и в снег упаду головой,
и замрёт мое сердце,
что жизнь мне давало с лихвой:
неужели живой еще?
Странно ведь, если живой,

потому что, пойми,
невозможно почти
в этом городе
жить, оставаться, идти
поперёк или вдоль,
ослеплённо искать на пути
суетливый разбой перекрестков
с восьми до пяти.

Невозможно,
верней, безразлично.
Такие дела.
Выйдешь из дому –
улица белая слишком бела,
чтобы вновь зацвести.
А когда-то, я помню, цвела.
Это – жизнь перед смертью,
которая вся – догола.

Безразлично,
не страшно вот так –
в снег башкою, пойми.
Это как, наскандалив,
одеться и хлопнуть дверьми.
Наскандаль,
насвистай,
наори,
нагреми
напоследок о том,
что мы были людьми.

5. Трамвай

асфальтовые реки
кирпичные берега
на Пушкинской у аптеки
электрическая дуга
седьмого трамвая вечно
ползущего в Лесопарк
на мокром ветру скворечня
трещит под вороний карк
сеть путевых развязок
устья и рукава
льдистой палитрой красок
мается в них листва
листья плывут как лица
улицу клонит в сон
словно земля пылится
свернутая в рулон
так перевозит город
беды свои тайком
на адреса распорот
паспортным штемпельком

6. Стихи под эпиграфом

…и жить на главной
улице Сумской…...

                              В. Добрынина

По главной улице Сумской
зеркальный дождик моросит.
В нем отражается людской
необоротистый транзит.
А если глянуть сверху вниз,
когда уже совсем темно, –
бурлит вода, как стая крыс,
идущих на морское дно.
Они спускаются с высот,
из “саламандровских” углов.
Им и взаправду не везет
на человеческий улов.
Апаши рымарских дворов,
чердачных лестниц короли,
они легко меняют кров
на свалок тощие кули…...
Бредёт продрогшая толпа
по главной улице Сумской,
и грома близкая пальба
звенит стекольной мелюзгой.

7. Вчера, сегодня

Опустевшая зольная давность.
Чёрный уголь осенних древес.
Черновой, ненадежный диагноз:
дня сегодняшнего перевес
над прошедшим. Былая забота –
треск поленьев под жадным огнем.
Пара веток для ровного счета.
Вкус коры на вине травяном.

Окончательный, точный, толковый
не диагноз уже – приговор:
стая птиц над палаткой торговой,
местовой или кассовый сбор.
Люди, ягоды, птицы и травы –
злое сальдо казённой цены.
Ах, денек для державной забавы!
А для большего мы не нужны.

8. Без названия

Уеду, уеду, уеду.
И так я не числюсь в живых.
Ни отпрыску, ни краеведу
неведомы страх мой и стих.

Окончено время любимых,
уже забываемых мест,
и струйка табачного дыма
мне губы ухмылкою ест.

У берега Лопани слижет,
как время, резка и груба,
промоину глиняной жижи
зимы ледяная губа.

От Пушкинской до Маяковской
слепые плывут облака,
и ветер им треплет обноски
костистым углом кулака.

Чего же я жду, пустомеля,
от жизни на этом ветру,
губами шепча еле-еле:
“Уеду, уеду… умру”?

ОРФЕЙ

Не помнит зла улыбчивый Орфей
Среди иных со спутницей своей
На теплоходике экскурсионном.
И есть еще в заначке пять рублей,
И летний день все зримей и теплей,
И за кормою – синее с зеленым.

А спутница его почти седа,
И жизнь прошла с тех самых пор, когда
Ее искал он – и нашел однажды.
И сам он сед, но это ерунда,
Пока стучит забортная вода
В металл, а рыжий воздух сух от жажды,

И нет дождя на много дней вперед,
И тенорок запальчивый поет
По радио призывно-учащенно
Какой-то шейк, а может быть, фокстрот,
Где происходит все наоборот
Во времена чулочного капрона,

Гагарина, Гайдая и гитар,
И песен под фольклор колымских нар,
И Лема с неизменной Родниною. 
Один аккорд – и видишь, как ты стар.
Гастрольных планов атомный угар
Стоит над всей огромною страною.

И слушая себя со стороны,
Привычно знать, что больше нет страны,
А есть винцо на донышке стакана,
Солено-горьковатый вкус волны,
А если мы печальны и вольны
И живы – неужели это странно?

Благодари же спутницу свою:
Она была с тобою на краю
Земли и в самой темной бездне ада.
Прими прилива донную струю.
Глоток вина – и оба вы в раю.
Всего один – а больше и не надо.
12 янв. 03

ОБОЮДНОЙ ЖИЗНИ КРОХИ

1

Империя была мне ни к чему:
ее долготы, глуби, вертикали
сродни не просто зыбкому уму,
но зыбкости, которой потакали,
но эху в перегруженных сетях
лесной листвы, слоистой и зелёной,
где каждая мурашка или птах
за теневой теряется колонной.
Да как тут не теряться, Боже мой!
Едино все: не лес, так подворотня.
Не матерок, так ливень обложной.
Не газ, так свет. Не гривенник, так сотня.
И я тогда себе вообразил
тропинку, сад и дом с отдельным входом,
чтоб, возмужав, набраться новых сил
наперекор бессмысленным долготам.
И, мне казалось, веку вопреки,
реальности, сиречь, ее значенью,
вся жизнь моя по линиям руки
меня помчала, словно по теченью.
Но там я ничего не увидал.
Лишь красноватый холод небосвода,
сухой орешник, дикий чернотал –
конечные, как жизнь и как свобода.

2

Острым воздухом испуга
близко-близко от земли
мы дышали друг на друга –
надышаться не могли.

Нас мотало в жар и холод
всполошённого жилья,
словно каждый был расколот
прошлым, будущее зля.

Ломкой поступью на вдохе
мы прошли за шагом шаг,
обоюдной жизни крохи
собирая кое-как.

3

в дому блуждаешь будто в чаще
когда ты очень одинокий
когда глотаешь чай горчащий
на стул садишься хромоногий
а рядом женщина с которой
тебе когда-то было сладко
и так вольготно каждой порой
и так стыдливо каждой складкой
твои взъерошенные чада
взрослеют как-то очень лихо
и ты не знаешь постулата
чтоб унялась неразбериха
глаза твои полны разлукой
а связки желтым никотином
ты мнишь себя глупцом и злюкой
и виноватым и невинным
и хочешь выйти в ночь и стылость
за позабывшимся и новым
и это новое как милость
воздаст и женщиной и словом
броди по городу и слушай
как любит женщина другая
и дом ее дрожит под стужей
из ночи в ночь перетекая

4

Не в моих ли пальцах твои дрожат?
Страх неузнаванья колюч, как ёж.
Каждый шорох твой к моему прижат,
словно этот страх ты, как воду, пьешь.
На челе твоем выступает соль,
а за ней бессонница в свой черёд.
В волосах давно посерела смоль – 
в цвет холстины, когда припрет.
Потому что жизнь тяжелей греха,
да и так ли уж ты грешна,
пряча втуне прошлого вороха,
и какого еще рожна,
если мы с тобой теперь заодно,
хоть пари, хоть огнем гори.
И пока у нас не горит окно,
дай побыть у тебя внутри.

5

Только рыхлое небо, гортань да горячий язык,
только сохлые губы, к которым с рожденья привык,
воздадут мне свое, словоблуду:
я другим не бывал и не буду,
и не надо! Пошла у народа под финиш игра
не на шутку, а насмерть, – ему бы покушать пора,
да обутку забрать из починки,
да в лице – ни единой кровинки.

Только легкие, полные дрёмы, да вязкие руки мои
воздадут и восплачут за горькое право семьи,
мне, холопу, и мне, господину.
Как оставлю я жёну едину
на кого в этом доме, в беленой такой конуре,
где одни только окна остались в начальной поре,
а за окнами воздух, как аспид,
ну а люди состарились насмерть?..

6

Давай поживем немного еще,
помедлим с небытиём.
И пусть не прощает нас дурачье,
по-божески – мы вдвоем.

Мы за себя платили сполна:
ты – страхом, а я – стыдом.
Коль страх – вина, то и стыд – цена,
и хватит хотя б на том.

Поскольку мы у себя в дому,
а не у райских врат,
не станем взваливать никому
на плечи свой рай и ад.

Пусть мы иссякнем так тихо, как
день затухает, тих.
И это будет последний знак
только для нас двоих.

К РОЖДЕСТВУ

Нет на белом свете такого Бога,
чтоб меня бы, грешного, ввел во Храм.
Был бы жив сегодня товарищ Коба,
подарил бы гаврику девять грамм,
поелику только один Антихрист
все поймет, угробит и воскресит,
и брожу меж вами я, Вечный Выкрест,
за душою пряча грошовый стыд.
Это все краснобайство мое, позерство,
это плевый рай, сладкозвучный ад.
Столько лет подряд мне бывало просто,
сколько раз сегодня я виноват.
То ли снег с дождем, то ли злой морозец,
глухо время тянется к Рождеству.
Если мой Антихрист меня не бросит,
я еще немножечко поживу.

25 дек. 2004 г.

ЭПИТАФИЯ

Вот живет себе человек, 
одинокий, как человек.

Никуда его не зовут,
не берут его никуда.
– Вот я тут..
– А зачем ты тут?
– Тут мой стол,
табурет,
еда.

– Ты зачем, человек, живешь,
ходишь мимо нас, человек?
– Чем же я вам так нехорош?
– Просто ты живешь, человек.
Просто ходишь ты мимо нас
или рядом в лифте стоишь.
Лишний свет берешь,
лишний газ,
по паркету скребешь, как мышь...

– Ну простите, я виноват,
столько зим прошло, 
столько лет.
Никому я ни сват, ни брат.
Я живой еще или нет?
Просто я ходил мимо вас,
долго-долго, видать, ходил,
никого от себя не спас
да конфоркой пустой чадил.

Позабудьте мой рост и вес,
не зовите меня никак.
Я на самом краю небес 
усмиряю мышиный шаг.

17 марта 05 г.

–––––––––––––––-

Примечания

1.1 Переименованные харьковские улицы.