Проза

Эти перелеты вертолетов никогда продолжительными не бывают, минут пять-семь, не более того. Это мои любимые мгновения, моменты приятного напоминания о единении с тишиной.

Иногда вертолетный шум наполняет усыпанное звездами небо достаточно резко, а потому несколько эгоистично, потому что я получаю высшее наслаждение только тогда, когда звук вначале еле слышится издалека и постепенно усиливается в своем приближении к точке моего местонахождения. Такой слушатель, как я, прежде чем погрузиться в сонное бессознание, жаждет влиться в тишину наиболее полно и органично, и стать ее неотъемлемой частицей. А это возможно лишь при наличии определенной энергии или внутреннего течения, пропитывающими меня как ночным спокойствием, так и силой. Такая энергия требует предварительного психологического разбега, каким и является для меня именно нарастающий звук.

Вертолетный ротор, как газонокосилка, срезает, с присущей машине холодной эффективностью и неустанной быстротой, бесчисленные пласты темной тишины. Те разлетаются и разбрызгиваются повсюду. Некоторые растворяются прямо на небе, а те, что потолще, летят вниз и ударяются о сосны или уж совсем долетают до земли и впитываются в почву или оседают на траве.

Стаккатный шум вращения ротора не противодействовал тишине, а, наоборот, усиливал ее, помогая осознать ее господство над небом, которое было уже почти полностью закрашено чернотой ночи. Срезы тишины все разлетались и некоторые из них неуклюже плюхались в остывающий весенний воздух, накрывая дома своими грозными волнами. Под тяжестью тишины дома подсутулились и осели. Тусклые желтоватые огни в окнах медленно угасали.

Вертолет, как всегда, рано или поздно удалялся в небытие и уносил с собой шум, очерчивая отдельные контуры царившей повсюду тишины.

Ночь и ее тишина были своего рода моделью моей мирской жизни. Все тридцать с лишним лет с того времени, как я уволился из издательства, я провел в тишине, подальше от людей и от всего, что их волнует или что с ними связано.

Я понял тогда, что все людское мне мешает. Необходимость общения, неизбежность споров и доказывания своего видения жизни сбивали воображение с толку, не давая ему в полной мере разбежаться и раскрыться, а иногда даже заставляли сомневаться в правильности моих мыслей и адекватности душевных порывов. А я  хотел верить всему, что во мне. Времени и так мало, чтобы все это понять и раскрыть, не хватало еще и тратить его на разрешение всяких сомнений относительно правильности того, что во мне заложено.

Сближение с другим человеком означало его вхождение внутрь меня, чего я позволить не мог. Скрытые переплетения моих мыслей и чувств представлялись исключительно хрупкими. Казалось, что если кто-нибудь туда заступит, то они сразу же проломятся, рассыплются, а вместе с ними и я. Зачем себя разрушать?

К тому же мир людей скучен. Все, что можно о нем было знать, я черпал из книг, и этого вполне хватало. Становилось очевидно, что любые мысль и чувство, возникавшие у одного человека, уже были прожиты кем-то другим. О человеке я все знал, и глупо было потратить жизнь на то, чтобы добавить еще одну вариацию во всеобщую копилку повторяющихся историй.  

И я покинул людей. Купил и переселился в этот небольшой, но прекрасный бревенчатый дом, окруженный просторным травным газоном, упирающимся в сосны. Соседей как таковых не было, так как дома разбросаны в этой глубинке друг от друга на приличные расстояния, разделенные сосновыми рощами. Стал много наблюдать за птицами и думал о том, что, наверное, летая так высоко, они знают что-то нам неизвестное. Смотрел на ночное небо, таял в звездной тишине. Начинал мечтать о мирах, которых не было здесь, на Земле. Переставал думать о себе, как о человеке, все больше становился просто частью вселенной.

Это высвободило меня за пределы границ человеческой природы, и я не заметил, как начал сооружать и сталкивать невиданные доныне цивилизации, конструировал неизвестные существа и искал новые способы отношений между ними, альтернативные тем, которые хорошо знакомы людям. Здесь не должно было быть место любви, дружбе или той же ненависти. Об этом ведь все уже так хорошо написано и не было смысла что-либо добавлять.

Я не мог себя остановить, сочинял и сочинял, так много и интенсивно, что сам, собственно, уже перестал быть жителем Земли. Я знал, что слыл среди людей писателем-фантастом, но сам не совсем понимал, что фантастического было в моих работах. Для читателей – они были убегом от земной реальности или, в лучшем случае, своеобразным ее проектированием. А я только своими созданиями теперь и жил и верил, что рано или поздно они прибудут сюда, прямо в этот дом, и вознаградят меня за мою веру в них, забрав меня с собой. Знаю, люди таких мыслей не поняли бы, посчитали бы их бредовыми. Но я всегда думал, что это скорее говорит об их ограниченности, чем о моем заблуждении.

Связь с Землей поддерживалась через книги и газеты, ну и, конечно, через корреспонденцию с издательствами и журналами, печатавшими мои труды. Во всем остальном, общение с людьми было сведено к минимуму: необходимый поход в магазин, обмен приветствиями с почтальоном, вызов сантехника и все в таком роде. Я отказывал в интервью или участии в различных мероприятиях, организуемых издательствами и книжными магазинами. Чем больше отказывался, тем сильнее привлекал к себе внимание. Читал, что меня считали «замкнутым» человеком, ведущим «затворнический образ жизни». Мне же было не до людей и их мелочей. Я проводил все время на других планетах в убежденности, что мое космическое воображение рано или поздно приведет меня к истине, которая не сводится к человеку.

Дом, понятное дело, был моей базой, творческой и исследовательской. В нем было все только самое необходимое: кухня, столовая, спальня, библиотека, чулан и кабинет – самая просторная комната. Там, возле большого окна стоял дубовый стол, на котором были вечно разбросаны бумаги и восседал компьютер. Вдоль стен протягивались книжные полки, доходившие до самого потолка, и наполненные несчетным количеством книг. Светло выкрашенные стены были облеплены разноцветными бумажками-наклейками с моими заметками, без которых я не представлял себе свой труд. Бывало, мысли и образы вываливались из меня, как каша из котелка, под которым забыли поубавить огонь, и настенные заметки были способом сохранения идей и поспеванием за самим собой.

Именно из этого дома я надеялся, в конце концов, наладить полноценную связь с вселенной. Неустанно работая, я скорее взывал к ней, чем создавал что-то, и ждал. Ждал от нее знаков, сигналов, что я, наконец, замечен и принят ею.

Меня, кажется, услышали.

Как-то утром, я вышел на порог дома, вдохнул свежего воздуха и, как обычно, подобрал брошенную мальчишкой-разносчиком ежедневную газету. Короткого взгляда было достаточно, чтобы заметить, что в то время как темно-синий фон, на котором светится ее название, выглядел таким же, как всегда, и в том, как были расположены колонки или выглядели фотографии, тоже не было ничего необычного, буквы были совершенно непонятными. Всмотревшись в текст, мне показалось, что он состоял из набора каких-то иероглифов, незнакомых символов и чего-то похожего на древнеегипетскую письменность. Я быстро раскрыл газету и пробежался глазами по другим страницам. Все те же символы и таинственная письменность.

Взволнованный и возбужденный, я забежал в дом, сел за стол в кабинете и скинул бумаги на пол, чтобы не мешали. Никогда раньше не замечал, чтобы у меня тряслись руки, а тут, смотрю, пальцы завибрировали. Положил ладони на колени и замер. Надежда разгоралась и, как лесной пожар, стремительно охватывала меня всего. Такого трепета я не испытывал никогда. Прикрыл глаза и сделал несколько глубоких вздохов. А что если все это мне просто показалось, и никаких тайных посланий для меня в этой газете нет? Теперь я боялся открыть глаза. Вдруг привычные буквы вернутся и передо мной предстанут все те же банальные новости?

Набрался смелости, открыл глаза и медленно подвел взгляд к самому названию газеты. На темно-синем фоне крупным белым шрифтом светились иероглифы и значки. Быстро пробежался по тексту на первой странице: привычных букв нигде не было. Теперь можно вздохнуть с облегчением. Ничего мне не померещилось. Значит, действительно, это – зов других миров. Настал драгоценный час! Именно ему я посвятил жизнь. Вот что значит решимость и смелость, не позволившие прожечь себя на простоту и тусклость человеческих будней. От мысли, что меня ждало что-то необыкновенное, по коже пробежала дрожь. Странно, но теперь мне самому захотелось  выкрикнуть слово «фантастика», да так громко и сильно, чтобы, сосны за окном закачались, а крыши на домах покривились. Но, будучи человеком дела, я решил собраться и заставил себя затушить пламя ликования. Надо было сконцентрироваться на расшифровке сообщения. С чего начать? Вот головоломка на мою седую полу-лысую голову.

Вытащил лупу из полки в столе и долго всматривался в знаки. Очаровательно, просто очаровательно. Ну дают, мои инопланетные друзья. Как же это разгадать?

Ничего не поделаешь, придется изучать письменность древних цивилизаций. И иероглифы тут напичканы повсюду. Одному здесь не справиться, буду искать специалистов. Для начала решил покопаться у себя в библиотеке. Что-то было у меня по древнему Египту...

Встал и направился к полкам и начал вглядываться в ряды строгих молчаливых книг не так далеко от стола. Произошло что-то настолько неожиданно странное, что я даже тряхнул головой и протер глаза. Да, сомнений не было, привычные буквы на книжных переплетах тоже исчезли и вместо них красовались такого же рода знаки, которые я только что видел в газете. Что это значит?!

Озадаченный, я пошел на кухню заварить чай, чтобы потом сесть, собрать мысли и хорошенько подумать. Рядом с чайником всегда стояла чаша с фруктами, куда я как раз за день до этого положил несколько яблок, киви и бананов. Других фруктов не ел. К удивлению, обнаружил, что лежало в чаше что-то на фрукты совсем не похожее. Вместо яблок, я видел банты, такие же красные, какими были яблоки. Киви превратились в своего рода пирамидки, состоявшие из пузырьков, напоминавших крупные кожные волдыри, а на месте бананов подпрыгивали ярко желтые шары. Я осторожно взял один из этих шаров в правую руку, которая почему-то сразу ощутила форму и прохладную тяжесть банана. Однако, как только я посмотрел на содержимое ладони, то увидел слегка подпрыгивающий шар, чья круглота к тому же уже не имела стабильной формы, переливаясь мягко и волнообразно. Для верности я резко схватил красный бант, днем ранее бывший яблоком, и тут же ощутил твердую округлость свежего яблока, хотя глаза твердили, что в руках – бант.

Я почти что рухнул на рядом стоявший деревянный стул. Как зимняя пурга, неприятное предчувствие безжалостно закрутилось вокруг сердца,  напрочь забывшее восторженное волнение, в котором оно пребывало только несколько минут назад, и теперь уже сжимавшееся от холода того, что наверняка будет ответом на все происходившее.

Не было никаких знаков, никаких зашифрованных посланий, а причина всем этим странностям – просто-напросто дающие сбой глаза старика. Вот она, жестокая месть человеческой природы за мое к ней пренебрежение. Впервые я почувствовал себя беззащитным, навечно прикованным к прутьям в темнице человеческого тела. Посмотрев в окно, я увидел в небе удаляющуюся птицу моих надежд и мечтаний. Медленно, обреченно собрал сумку с вещами и отправился в больницу, к людям.

 

 

Началась больничная история. Обследовали меня долго и тщательно: офтальмологи, кардиологи, неврологи и так далее. Нескончаемые вопросы, анализы, проверки. Я почувствовал себя дверью на разболтанных петлях, которая со скрипом открывается, а затем с шумом захлопывается. Петли сил и нервов скоро оторвутся, и, казалось, некому их подкрепить и подтянуть. Думать я совершенно перестал.

Необычно было видеть столько разных лиц и слышать столько голосов, а, главное, свой голос, беседующий с ними. Не знал, что будет со мной, и был, целиком и полностью, в руках врачей. Пробегая по мысленной траектории своей жизни, я подумал о том, что она напоминает полет метеорита, долго летевшего сквозь просторы космоса, затем вошедшего вначале в земную орбиту, а потом и вовсе пересекшего пространство этой планеты, и стремительно рухнувшего и взорвавшегося на ней.

В какой-то момент пришла мысль, что вся эта суета – вокруг меня и лишь ради меня. Полагаю, что я выглядел растерянным и грустным, потому что молоденькие медсестры часто подходили и гладили мои руки и плечи, обещая, что «все будет хорошо». Врачи производили впечатление вдумчивых и серьезных людей. В отличие от медсестер, они со мной не шутили и улыбались редко, но я не мог не  ощущать их силу и собранность, почти как у летчиков, спасающих пассажирский самолет, у которого отказал мотор. И эта команда людей, повторю, людей, только и делала, что старалась помочь мне. Я для них был таким же, как и они сами – человеком. Отчетливо помню, как с осознанием этого в моем сердце наступила странная, но приятная оттепель.

Не успел я вслушаться и понять причину и суть неожиданной смены душевных сезонов, как мне был вынесен медицинский вердикт.

- С глазами, к счастью, у Вас все в порядке, - ровно произнес главный невролог больницы, подтянутый крепкий мужчина лет сорока пяти, со светлыми волосами и карими глазами. Я сидел по другую сторону его рабочего стола, не зная чего ожидать. Врач сложил руки, серьезно посмотрел на меня и продолжил:

- Но, к сожалению, с Вами произошло нечто достаточно редкое.

Я вытянул голову вперед, словно приглашая его уточнить, что имелось в виду.

- Вы перенесли инсульт, в результате чего был поражен участок мозга, ответственный за чтение. Мы это называем алексией.

Чуть помолчав, он добавил:

Теперь смотрите, на улице весна, апрель.

Я посмотрел в окно и с непониманием кивнул.

Он протянул мне листок бумаги и попросил:

- Напишите, пожалуйста, эти слова: «на улице весна, апрель».

Как только я это сделал, он попросил меня прочитать написанное. Посмотрев на листок, я увидел то же самое, что и в той злосчастной газете, только в более корявом виде.

- Что это значит? – спросил я. – Я что писать тоже не могу?

- Нет, строго говоря, писать Вы можете.

Он взял лист и, взглянув на него, сказал:

– Вот, прекрасно, без проблем написали все, что я Вас попросил. Но прочитать написанное у Вас не получится.

- Как же такое возможно? - удивился я. – Писать и читать – это же чуть ли не одно и то же?

Доктор слегка улыбнулся.

- Вы правы, процессы глубоко взаимосвязаны, но за каждый из них отвечают разные участки мозга. Поэтому и получилось, что функция чтения нарушена, а способность писать у Вас не повреждена.

- А как же насчет фруктов? Помните, я рассказывал, как все они во что-то причудливое превращались.

- Да, конечно, но это, думаю, временное, возникшее в момент обострения. Отдохнете у нас, с Вами поработают физиотерапевты, и это придет в норму.

-  Aкак же насчет чтения? Смогу ли я когда-нибудь опять читать? – Я задал  самый главный для себя вопрос. – Ведь иначе, получается, что я на буквы слепой...

- На это я не могу Вам ответить определенно. Существуют разные степени нарушения функции чтения. Надеюсь, что со временем что-то улучшится. Но обнадеживать не стану. Шансов мало.

В тот же день меня положили в другую палату в терапевтическом отделении. Когда из палаты вышла медсестра, которая помогла мне перенести вещи, я сел на кровать и погрузился в размышления.

«Шансов мало» - эти слова сотрясали голову. Неизбежные вопросы о том, как жить дальше, раздирали меня, как дикие собаки. Кто я без букв? Без них я не увижу других планет, обратиться к звездам не смогу. Дряхлое, шаркающее по дому стареющее существо – вот кто я без своих букв.

Врач говорит, что я писать могу, но ведь это бесполезно, если написанное невозможно прочитать! Работам надлежит вызревать, а писатель, как кузнец-оружейник, должен кропотливо оттачивать остроту их форм и полировать ясность их смыслов.

Резко захотелось поесть. Из вазы на тумбе возле кровати я взял банан, все еще выглядевший как желтый шар, только размером чуть меньше, чем тот, что я видел раньше. Откусил его, но вместо душистой фруктовой свежести, ощутил на языке тухловато-тяжелый привкус, предвестник конца всего, чем я жил и кем был.

Шли дни, а затем и недели. Со мной много работали, окружали заботой, и я вновь почувствовал то необычное тепло в сердце. Разумеется, я много читал, особенно в молодые годы, о человеческом сострадании, любви. Но впервые за очень, очень долгие годы я ощутил заботу на себе. Мои представления о людях до сих пор вдруг показались очень абстрактными, шаблонными.

Весенним тёплым дождем доброта персонала поливала меня, совсем, оказывается, зачерствевшего и заблудившегося. В звонкости и мягкости смеха этих сестер – вот где я открывал для себя настоящее таинство. Я забрасывал их вопросами обо всем: об их жизнях, вкусах, планах, проблемах, смеялся вместе с ними. Я, наверное, напоминал ребенка, задававшего наипростейшие вопросы. Я мог предугадать ответы, но понятия не имел относительно красок и движений души, которые приводили к таким ответам. Желал видеть мир их глазами, хотел понять, как простое тепло их прикосновения и ласковой заботы разбудили мое любопытство узнать человека.

Космическая пуповина, так долго связывавшая меня с инопланетными мирами, разом оборвалась. Я хотел узнать все о доброте, о душевном свете, об этих главных загадках вселенной. Мои милые медсестры, вам должен был я себя посвятить, о вас  должен был писать, вами стать. Инстинктивно привстал и начал было осматривать комнату в поисках бумаги и ручки, но тут же плюхнулся обратно на кровать, споткнувшись о сразу нахлынувшее отовсюду напоминание о причинах моего пребывания в больнице. Неужели теперь, когда мне действительно нужно писать, нанизывать бисер жизней людей на тонкую нить своей, я лишен этого?!

Врач оказался прав. Со временем фрукты вернули в моих глазах свои нормальные формы.

Когда это произошло, за окном как раз прогремел гром, и я подошел к окну, в котором разворачивалась небесная драма. Все было затянуто тучами, большими, претенциозными, но, на самом деле, совсем неплотными. Их серость местами переходила в темные, даже черноватые, цвета, начисто затмившие утренний свет. Эта темень было настолько противоестественна, что вся эта постановка показалась мне большой шуткой. Приподнялось настроение, а вместе с этим и солнечные лучи уже пробивались сквозь рассеивающиеся стенки туч. Вырисовалась блистательная радуга надежды на продолжение жизни. Как солнечный луч, как эта радуга, человеческий дух выступит и пробьет темень яркостью своего света.

Я усердно и прилежно следовал советам физиотерапевтов, ежедневно проделывал множество упражнений. Видя мое глубокое уныние, мне посоветовали, для начала, слушать книги и попробовать вести заметки, записывая свой голос. Ни то, ни другое мне не подходило. Для чтения мне нужен был свой голос, так как в бездны книг необходимо было спускаться на канатах собственных порывов, любознательности, страхов и мечтаний, которые могли слиться воедино только в мелодии и звучании моего, а не чьего-то еще, голоса.

Когда дело доходило до письма, тут все было наоборот. Писателю вредно слышать свой голос, ведь, понятно, что творчество – это самоотрешенность и перевоплощение. Иными словами, как только слышал себя, я словно с ледяной горки скатывался обратно в здесь и сейчас, в старика, наговаривающего всякую чепуху на звукозаписывающий прибор.

Нет, я должен был искоренить эту проклятую буквенную слепоту. Вера, что все получится, и воля придавали мне сил и упорства. Я работал, старался на пределе своих возможностей следовать всем врачебным предписаниям, часами вглядывался в текст в ожидании перемен.

И они наступили. После недель кропотливой работы над собой, я обнаружил, что временами, когда глаза фокусировались на отдельной букве, а не на слове, мне удавалось уловить очертания знакомых букв. Это происходило не часто, но моя радость была нескончаемой. Теперь я был уверен, что нахожусь на правильном пути.

Врач, обрадовавшийся таким переменам, сказал, что, как оказалось, мы имели дело с мягкой формой алексии, но предупредил, что читать мне будет крайне трудно и посоветовал все-таки перейти на «альтернативные способы чтения». К этому совету я не собирался прислушиваться и продолжал работать.

Отдельные буквы периодически вырисовывались в основном только отчасти, но иногда, полностью, что было намного реже. Стоило переключиться на целое слово, как все кодировалось. Чтобы добиться сладостного появления знакомой буквы или хотя бы отдельной ее части, приходилось усердно и внимательно в нее всматриваться. Я сам не заметил, что как только начинал видеть знакомые очертания, так сразу повторял их рукой в воздухе. Если букву видел законченной, то ее рисунок в воздухе утрамбовывал ее в моем мозгу, надежно ее туда впечатывая. Если же контуры казались знакомыми, но не были полностью связанными или были размытыми, не давая мне понять с какой буквой я имел дело, то рисунок рукой дополнял недостающую картину и придавал уверенности в том, правильно ли я понял букву.

Очерчивание рукой стало обязательным делом. Оно подталкивало и поддерживало мое пораженное сознание, по-настоящему рождало во мне букву, облегчало и сглаживало связку с последующими буквами и, конечно же, ускоряло болезненно медленные попытки что-либо прочитать. Одним словом, я читал через письмо.

В какой-то момент к руке подключился и язык, который вначале на небе, а затем на задних стенках зубов, очерчивал тоже, что и рука. Со временем, не было необходимости рисовать рукой. Я находил, что язык ускорял восприятие букв значительно больше, чем рука.

Врачи очень заинтересовались моим новым методом, долго наблюдали за мной, задавали множество вопросов. Они говорили, что такого раньше не видели в своей практике. Со временем я стал предметом нескольких научных статей, и мой случай не раз еще упоминали как «необычный и потенциально эффективный способ борьбы» для людей, которые, как и я, потеряли способность читать. Меня же научная сторона этого дела мало интересовала, тем более после того, как врачи объяснили, что на больший успех я надеяться уже не мог.

 

 

Дом меня встретил, как родственник, с которым мы не виделись целую вечность. За время отсутствия, я словно прожил еще одну жизнь, полную и отличную во всех смыслах от той, которую проживал в этом доме. Теперь, стоя на пороге дома, я оказался на границе столкновения двух разных жизней. Что с ними станет? Что станет со мной?

Я побродил по дому, потрогал стены, щупал отдельные предметы. Все было для меня родным и чужим одновременно. Кабинет, откуда я совершал межгалактические полеты, стал для меня теперь другой планетой. Книги на полках встретили меня холодно, обдав меня подозрительным взором, исходящим из непонятных каракулей и символов на обложках. Увидев заметки-наклейки на стенах, на которых хмурились такие же значки-иероглифы, я весь съежился. Мне даже послышался их ворчливо-недовольный шепот. Кажется, они считают меня предателем и, возможно, даже готовят против меня заговор. Стало как-то не по себе.

Наконец, я остановил взгляд на компьютере. Вот он мой друг, всегда служивший мне верой и правдой. Сможем ли мы снова работать вместе?

Времени я не терял и сразу бросился трудиться. Язык дорисовывал то, чего глаз не разбирал, и, вот так, как раненный солдат, буква за буквой, слово за словом, я полз по вражескому полю текстов, с повсюду расставленными ловушками. Стоило мне неправильно прочитать букву, все слово могло остаться непонятым или неправильно прочитанным. Правильно угаданная буква, а тем более несколько букв уже подсказывали мне, что за ними следовало. То же самое было иногда и со словами. Поэтому стоило где-то ошибиться, приходилось возвращаться назад и расшифровывать заново.

Чтение стало бесконечной борьбой, и я не знал, насколько у меня хватит сил. Но постепенно борьба перерастала в дисциплину, дисциплина – в привычку, а привычка взрастала во мне, словно дерево, и мы стали единым целым. Конечно, читал я очень медленно, и прочесть книгу занимало, наверное, раза в три-четыре дольше, чем у обычного человека. Однако, времени у меня было достаточно, и главное – я вернулся к жизни и справлялся сам. Однажды, правда, произошел сбой, когда я, обедая, неосторожно надкусил язык, настолько сильно, что он вспух, и было очень больно им двигать или чего-нибудь касаться. Несколько дней я толком не мог есть, но самое страшное было то, что, по сути, без языка я уже не мог читать!

Как читатель, я осмелел, и пора было совершить настоящий рывок. Во мне прижились семена человека – того, кто ощутил на себе добро, прошел через страдания, пропитался надеждой, верил в то, чего не видел, боролся и побеждал. В зеркале я видел стареющего мужчину, а внутри, на самом деле, сидел совсем еще малыш с необъятным, радостным любопытством, осматривающий мир. Настало время взращивания и познания себя,  настал час сесть за стол и писать, видеть как мое отражение в душах людей, а их в моей, расплывается по волнам мироздания.

Я сел за компьютер. Благо, пальцы помнили клавиши наизусть и текст, который глаза не в состоянии были разобрать, поплыл свободно, плавно и естественно, как никогда. Текст, благодаривший медсестер и врачей, солнечным зайчиком проникавший в невидимые глубины их чувств, взрыхливший почву моих мучений и представлявший взгляду читателя свежую борозду начинающейся жизни.

Сегодня днем я закончил свою первую книгу о человеке, о себе. На неделе издательство пришлет своего сотрудника, который поможет мне работать с черновым вариантом текста. Посмотрим, что из этого выйдет. Он будет зачитывать, а я уж как-нибудь на ходу буду шлифовать. Как бы то ни было, самое сложное уже позади, хотя предстоит еще много работы.

А, пока что, я, обернутый в тепло ночи, могу с упоением слушать тишину, которая растворит в себе мою усталость.

 

20.04.2013