Проза

 

 

 

По дороге с работы домой она смотрела на капли дождя на окне в поезде, все сильнее отдававшие грустно угасающим блеском сумерек.

Она решила пораньше выехать домой сразу после того, как провела двухчасовую лекцию. Обычно дорога занимала где-то час с лишним, но на этот раз путешествие заняло намного дольше.

Поезд остановился где-то посредине дороги. Такое иногда случалось, и первые несколько минут на остановку никто не обратил особого внимания. Но вскоре машинист объявил, что задержка вызвана тем, что на мосту, под которым поезд должен был проехать, стоит человек, который грозится броситься на рельсы. На место уже прибыла полиция, но они будут вынуждены стоять, пока ситуация не разрешится.

Пассажиры обменялись удивлённо-недоуменными взглядами и поначалу сидели в терпеливом ожидании. Но мало что терзает человеческое терпение так сильно, как затяжное отсутствие движения. Сердцебиение – это в вера в жизнь, которая аккомпанирует сердцу своими собственными движениями. А когда мир останавливается, то он бросает сердцу вызов, подрывает его веру, высасывает из него воздух, заставляет душу кричать.

Вот народ в поезде и засуетился.

- Ну что же там такое происходит?! У нас ведь у всех дела! - вылетело у женщины с большой, но беспорядочной копной рыжих волос на голове. Словно испугавшись реакции и осуждения других, она опустила голову и закопошилась в лежащих возле ее полных отекших ног пакетах с красно-белой эмблемой дешевого хозяйственного магазина.

Народ не только не осудил ее ремарку, но и распоясался ею.

- Безобразие просто, - подхватила блондинка средних лет в деловом сером костюме в мелкую черную полоску и, раздраженно водя указательным пальцем по экрану телефона, добавила чуть более тихим голосом:

- Нашел время счеты с собой сводить.

- Вот что делает с людьми безделие, - добавил сидящий прямо напротив блодинки офисный мужичок в белой рубашке и розово-фиолетовом галстуке. - Лучше бы делом занялся, чем с моста прыгать.

Молодой парнишка в дутой красной куртке снял с головы наушники, посмотрел в потолок и воскликнул, будто пытался докричаться до незнакомца на мосту:

            - Эй, мужик, если хочешь прыгать, прыгай поскорей, черт возьми, и дай поезду проехать!

            Она не могла поверить услышанному. Они это говорят человеку, который, возможно, с минуты на минуту решит покинуть этот мир? Может, поезд заражен каким-то, вирусом, убивающим человеческие сердца?

            Она представляла этого человека, как он трясущимися руками держится за перила моста и, напряженно дыша, смотрит вниз на рельсы. Периодически оборачивается и приказывает обступившим его людям и особенно полицейским не приближаться. У него кружится голова, и он, наверное, кричит, что, если они приблизятся хоть на шаг, то он бросится! А они пытаются его успокоить: «Не волнуйтесь, никто не подойдет. Успокойтесь, все будет хорошо. Любую проблему можно решить».

Разве это можно назвать «проблемой»?

Что они знают про молнию отчаяния, откалывающую человека от скалы жизни? Разве они осознают, что он сейчас как загнанный зверёк, что жизнь-браконьер переиграла его, повсюду расставив мучительные капканы? Его сердце раскромсали настолько, что оно уже не вынесет новой боли.

Он не сразу сдался. Сколько раз он пытался докричаться до кого-нибудь, прося о помощи? Но разве на корабле услышат возгласы утопающего во время шторма? Так уж случилось, что то ли мир глух к его голосу, то ли его сердце родилось немым. Никто и ничто не слышит его боли.

Как им не стыдно над ним издеваться? Для них он слаб, слабых любят добивать.

Поймите, у всех порог боли разный, и крепость, и длина пуповины, связывающей нас с жизнью, тоже разная. То, на что вы даже не обратите внимания, кого-то другого может пронзить насквозь.

Совсем недавно она была этим самым незнакомцем, такой же крупицей перхоти, которую красотка-жизнь встряхнула со своих пышных, крепких волос со стыдом и презрением.

Когда она смотрела вниз с моста или здания, то в ее глазах отражались бледные серовато-голубые воздушные потоки, как водопад несущиеся вниз и врезающиеся в землю, а затем, словно корни древних деревьев, расползающиеся в темных, шипящих недрах. Она тоже была в сантиметре о того, чтобы сделать роковой шажок и броситься в этот поток, который виден и слышен только тем, для кого все превратилось в пустоту. Нескончаемая пустота, в которой для нее нет ничего: ни отправной точки, ни места назначения, ни маршрута, ни светящегося окошка, за которым ее ждут и согреют, ни одного звука, цвета, вкуса или мысли, хоть как-то пытающиеся ее удержать в кольце жизни.

Было только расколотое чувство, по чьим осколкам, как отрубленная голова, катилось ее сердце.

 

***

С детства она была маленькой, хрупкой и болезненной. Иногда, когда сильно дул ветер, мама сжимала ее ручку, подтягивала ее поближе к себе, и шутливо приговаривала: «Я не дам тебе, ветер, доченьку мою сдуть, всегда ее крепко-крепко держать буду! Так что улетай отсюда подобру-поздорову, все равно мы сильнее тебя. Правда, доченька?»

И маленькая девочка, чувствуя в такие моменты прилив сил и храбрости, бойко выкрикивала: «Да, улетай отсюда ветер! Тебе нас не победить!»

Девочка выросла и поняла, что должна научиться сопротивляться ветру, не держась за маму. Чем дольше жила с матерью, тем, ей казалось, легче и тоньше становились ее косточки. Пора научиться жить одной, тогда и тело, и дух окрепнут.

Уехала за тысячу километров от дома, много лет уже жила одна. Для нее это было первым смелым шагом. Но ощущение собственной хрупкости и малости не проходило. Вдали от мамы ветры были еще более сильными и пронизывающими.

Первый год работы преподавателем стал настоящим испытанием.

Она стояла на огромной сцене перед несколько сотенной массой шумных, ерзающих студентов. Никогда ранее она не испытывала подобного ужаса.

Она была не намного выше кафедры и поэтому старалась находиться от нее подальше, чтобы не заметили, какая она коротышка. Вынуждена была стоять на сцене, словно нагая, выставлять худобу и хрупкость перед сотнями горящих глаз, слившихся в единую пенящуюся волну, которая вот-вот проглотит ее. Листочки с плохознакомым материалом дребезжали в трясущихся руках. В почти что детском голосе не было мощи, плотности, зрелости, и, в конце концов, уверенности, чтобы облететь этот огромный зал и заставить себя слушать. Наоборот, это зал заставил ее прислушиваться к своему грозному дыханию.

Лекции проходили, как во сне. Она не помнила, что говорила, да и как ей удавалось вообще что-то говорить. Ее поработил страх перед студенческой массой, превратившейся в ее глазах в гигантское чудовище, перед которым она была бессильна.

Почему все в мире - такое большое, а она – такая маленькая?

В лицах студентов она видела неприкрытые усмешки, а через некоторое время уже начали поступать массовые жалобы. Ее вызвали на беседу, объяснили, что от лекций она теперь отстранена.

Весть об этом тут же разнеслась по факультету. Показаться коллегам на глаза становилось невыносимо.

Слишком легко ее тельце, чтобы удержаться на земле. Ветер уносил ее, потрепанного воздушного змея, в темное измерение, где человек постепенно превращается в ненужный отросток. Душа томится, стонет, загнивает. В любой момент человек-аппендикс может быть удален.

Все, что с ней произошло было для нее позором, провалом. Невозможно жить, не уважая себя. Она рыдала и кричала на себя каждый раз, когда смотрелась в зеркало. За всем этим лежала слабость, которую она презирала, но с которой не могла справиться.

Надо забыть обо всем, начать все заново, но как? Прожитое – не вагончик, который можно отцепить от поезда. Она - не больше и не меньше, чем сумма всего ею прожитого, и сумма эта невелика. Зачем небу, усыпанному бриллиантовыми звездами, на такую мелочь обращать внимание?

Мама уверяла, что все это ерунда, она скоро забудет про все неудачи. Мама, конечно, права, но слова потеряли для нее всякое значение. Сегодня провал на работе, завтра еще что-нибудь. Она отказывалась жить в вечном проигрыше, но ни в свои силы, ни в смелость не верила.

Душа теряла равновесие, и ветру уже ничего не стоило ее поднять и унести с собой. Но Г. не дал этому произойти и спас ее.

Как только он услышал о ее неприятностях, то предложил ей встретиться.

Они сидели в университетском кафе на втором этаже, пили кофе. Раньше они никогда так не встречались. Часто сталкивались в коридоре, так как их кабинеты были неподалеку, или возле почтовых ящичков. Он всегда был улыбчив, приветлив, и она отвечала ему теплом. Он был восходящей звездой, молодой профессор.

Он сказал ей, что узнал о ее проблемах, понимает, как ей тяжело. Он хотел с ней встретиться, чтобы дать ей возможность выговориться и успокоить ее. В случившемся нет ничего страшного, говорил Г., происходит такое нередко, пусть не волнуется. Он всегда ее поддержит и поможет. Он со многими уже поговорил, все на ее стороне, ей ничто не грозит. Посоветовал отдохнуть немного и, как ни в чем не бывало, вернуться к работе.  

За мягким покрытием в его голосе слышалось твердое спокойствие, присущее тем, кто завоевал свое незыблемое место в мире. Это люди, тянущиеся ко всему большому. Для них нет невозможного. Они готовы биться с кем угодно и не верят, что могут проиграть.

Нервы были на пределе, и, услышав его слова, она не сдержала слез. Он подсел поближе и осторожно обнял ее за плечи.

Она прижалась к нему и окунула лицо в его широкое плечо за плотной тканью пиджака. Ей захотелось клубком свернуться за его сильным телом и лежать так долго-долго, греться, залечивать душевные раны и переродиться заново.

Он опустил свою крупную ладонь, покрытую сильными прожилками вен, на ее руку и похлопал, сказав, что все будет хорошо.  

            Ей, действительно, стало хорошо. Несколько месяцев ее пальцы утопали в его светлых коротких волосах, а кудри раскидывались на его груди, как беззаботный ребенок на родительской кровати.

Она отдала ему себя целиком, без оговорок и условий.

Слишком мала она, чтобы быть одной. Поэтому держалась за него как нельзя крепко, как когда-то держала ее мать. Пряталась за его спиной, в то время как ветры разбивались о его грудь. Ничего не боялась, была счастливой, находясь в его власти, ликовала так, будто бегала по детской площадке.

Наблюдая за ее играми, Г. любовался блеском ее глаз, наслаждался звонким, чистым смехом и словно ожившей и подпрыгивающей мелкой родинкой на ее левой щеке.

Но слишком серьезен был Г., чтобы долго наблюдать за ее играми. Он прикрикнул малышу, пора заканчивать веселье и уходить.

Он зашел к ней в кабинет. Заскочил на секунду, так как у него скоро лекция. Она обрадовалась, вскочила с места и уже обошла стол, чтобы обнять его, но он остановил ее, неприятно опустив тяжелую руку на ее плечо.

- Нет, не надо, - холодно и жестко произнес Г. – Присядь, пожалуйста.

Оторопев, она вернулась на место.    

- Что-то случилось? – спросила она с испугом в голосе.

- Ничего не случилось, - ответил Г., не спуская с нее своих зеленовато-голубых глаз. – Нам пора расстаться. Мы вместе работаем, и так продолжаться не может. Все это было ошибкой.

Чуть помолчав, он добавил:

• Это все, что я хотел сказать.

У нее закружилась голова, стало не хватать воздуха.

- Как же так? Мы же…, - вылетело у нее.

- «Нас» нет, - отрезал он. – Забудь. Не надо сцен, останемся друзьями. Я всегда готов помочь, если тебе что-нибудь понадобится. Прости, мне пора.

Он встал и ушел.

«Просто встал и ушел, встал и ушел», - множество раз она повторяла эту фразу, покручиваясь на стуле. Но вдруг перестала, когда заметила, что в углу слева от нее, в щелке между стеной и ковром лежала мертвая пчела, видимо, когда-то залетевшая в окно и не сумевшая вылететь обратно. Приподняв брови, но не убирая застывших больших темно-карих глаз со сморщенного, почерневшего насекомого, она произнесла: «Вот и умерла пчелка».

 

***

Она не могла встать с кровати, тело словно наполнено камнями. Даже глаза открывались с трудом.

Лежала дома в каком-то забытьи. Все время было очень холодно. Она дрожала, горела. В ушах шумел ветер, так яростно и громко, что она плотно прижимала ладони к ушам, чтобы хоть как-то заглушить его. Но все равно почему-то услышала, как открылось окно в рабочем кабинете, где ее не было уже несколько дней. Видимо, она его плохо закрыла.

Ветер заполнил собою комнату, книги попадали, бумаги слетели со стола и закружились в воздушной воронке. Правда, ветер прилетел не за ними, он ворвался, чтобы похоронить пчелку. Не место ей лежать за ковром.

Ветер поднял это мертвое черненькое существо и унес его из кабинета, а вместе с пчелкой траурной процессией вылетело и несколько бумажек.

Поток ветра был слишком мощным для такой легкой маленькой пчелки, и именно поэтому ему было совсем не просто тащить ее за собой. Ее тельце не слушалось, ее движения были хаотичными, то вверх, то вниз, то по-диагонали. Огромные воздушные лапы не могли ухватиться за эту крошку. Ветер нервничал, побыстрее бы стереть эту портящую картину мира кляксу.

Намучился он, конечно. Было бы легче, если бы она была потяжелее, в раз с ней справился бы. Понял он тогда, что легкость посильнее тяжести бывает. Навсегда запомнит эту даже в смерти упрямую пчелу.

Она думала, что уже попрощалась с миром. Ей ведь не за кого было держаться, Г. отпустил ее так же быстро, как и взялся. Ветер уносил ее  так же далеко, как и пчелку. Но она услышала ворчание ветра, уловила, что он не справляется с ее легкостью, не желавшей двигаться туда, куда он ее толкает. Дует в одну сторону, а она ускользает, соскакивает, прорезая его неумолимые потоки.

Легкость – это упрямство. У упрямства своя, особенная тяжесть, которую даже жизни порой не под силам поднять и скинуть.

Вспомнились мамины слова: «Ты у меня такая маленькая, как в тебе столько упрямости помещается?»

Она встала с кровати спокойно, будто только проснулась после долгого беспокойного сна. Размялась, умылась, оделась, перекусила и пошла на работу. Как ни в чем не бывало, так, как советовал когда-то Г.

На улице светилось солнце, приятный осенний ветерок кланялся ей, подгоняя пленительные дымчато-бардовые и желтые листья, расступавшиеся перед каждым ее бодрым шагом.  

 

***

Можно ли отослать мысли другому человеку, особенно тому, кого не знаешь и никогда не видела? Должен ведь быть способ. Мы же все часть одного, мы повязаны, друг от друга зависим. А раз так, значит есть где-то ниточка, потянув за которую, можно щекотнуть сердечко того, к кому хочешь обратиться.

Как заступить в далекое зеркальное пространство, где каждый из нас найдет свое идеальное отражение? Хотя на самом деле, это мы – отражения, а там – мы настоящие.

Как зайти туда так, чтобы земное отражение не исчезло? Она бы нашла там незнакомца, его настоящего, а не того, который стоит на мосту, потерянный и запуганный. Она попросит его помочь себе.

Тебе ведь не все равно, как ты отражаешься на земле? Я вижу, как ты потрясен, услышав, что стоишь на мосту и собираешься броситься на рельсы, разбиться и кровавым месивом надругаться не только над прекрасной жизнью, но и над всем тем таинством, чьим отражением жизнь и является.

Стоящий на мосту - это не ты, правда? Он исказил тебя, он лжет. Ты ведь не позволишь, чтобы жизнь превратилась в ложь?

Она вздрогнула, услышав голос машиниста:

- Дамы и господа, рад сообщить, что ситуация на мосту разрешилась благополучно. Мне передали, что все нормально, мужчину удалось уговорить не прыгать с моста. Ему оказывается необходимая помощь. Еще раз прошу прощения за задержку. Через несколько минут мы возобновим движение.

Поезд двинулся и стрелой полетел вперед, а капли дождя на окне, слезы ликования и радости, ринулись назад, в роковые точки прошлого, к которым прикоснулась истина, к рельсам, на которых не лежал незнакомец, к двери кабинета, за которой исчез Г., за микроскопическими частицами рассыпавшегося тельца пчелки, которую ветер так и не смог унести.

(Окончание следует)