Проза

 

 

1      

- Хусанжон, тебя ко скольки сегодня ждать? – спросила Ойдин-опа.

            Голос Хусана прерывался, словно на него через равные промежутки времени опрокидывали лопату с сухим песком. Приложив плотнее толстую желтую трубку телефона к левому уху, наполовину вылезшему из-под зеленой косынки с черно-желтыми узорами, и, прочистив горло, она переспросила более громким голосом:

            - Ты во сколько придешь?

            - Мама, - услышала она как всегда несколько отвлеченный голос сына, - Вы меня не ждите и ложитесь спать. Буду поздно.

            Ойдин-опа тяжело вздохнула и опустила худые кругленькие плечи, чем-то напоминавшие биллиардные шары. Эти так часто повторяющиеся в телефонной трубке слова Хусана для ее сердца оставались непривычными.

            - Хусанжон, но я же специально для тебя хурду сварила? – спросило упрямое сердце старушки.

            - Извините, мама, просто занят очень. - Очередная дикобразоподобная шумовая волна в телефонной сети несколько замедляла и искажала торопливый голос Хусана. – Хурду завтра на завтрак обязательно поем, хорошо?

            Ойдин-опа не ответила, и два прозрачных язычка утонули под тяжелой грустью трубки в механических глубинах вечного советского телефона, чья почти что игрушечная надутость и детская простота использования бесстрашно смеялись в хмурящееся лицо напыщенности высоко-технологичного века.

            Вечера, когда Хусана не было дома, Ойдин-опа переносила с трудом. С того дня, как умер муж Касым четырнадцать лет назад, она была особо чувствительна к одинокому эху ночных программ, звуки которых, вылетев из жаброобразных щелей телевизора и разогнавшись о высокие потолки сталинской квартиры, со всей силы ударялись о слабеющие стенки сердца  матери.

            Но не только это мучило ее в такие моменты. Чем занимался в это время Хусан? Этот вопрос бесконечно тревожил ее. С того дня, как он бросил инженерный факультет, так и не закончив третьего курса, она не могла получить от него внятного объяснения, чем он занят целыми днями и откуда у него деньги.

            «Мама, что тут объяснять? – пожимая плечами и разводя руками, говорил Хусан. – Сейчас время такое, что за все приходится браться. Не обижайтесь, но Вам трудно будет понять. Прошло время стабильных работ и карьер. Главное – деньги, поэтому разное делаю. И механиком подрабатываю у Рубена, в цехе там часто работа бывает, и клиенты у него хорошие; перепродаю кое-что, ну и с Артуром кое-какие сделки прокручиваю».

            Ойдин-опе не нравилось все это, но больше давить на сына она не решалась. Наверное, чтобы и его не оттолкнуть от себя и чего-нибудь страшного не услышать.

            Хусан видел, что мать беспокоилась и после таких разговоров садился с ней рядом на диван и, массажируя ей шею и спину, наигранно-веселым голосом успокаивал ее – дескать, здорово же, жизнь у него интересная, каждый день что-то  новое приносит, его природе противна стабильность, не может он, как брат, пробираться медленно, сжав волю в кулак, сквозь тернистые заросли жизни, не сбив при этом прицел с еще недостижимой цели.

            Эти мысли Ойдин-опа решила сегодня от себя отогнать. Завтра большой день. У ее сыновей - день рождения. Тридцать три года назад, четырнадцатого мая тысяча девятьсот семьдесять шестого года, после мучительных родов, они с Касымом стали родителями двух красавцев-близнецов.

Как будто сейчас перед ее железной кроватью стоит Касым, потный и радостно-растерянный, с одним сверточком, завернутым в спящие белые пеленки, на руках. Она держит второй, ничем не отличающийся от первого. Касым и Ойдин улыбаются, смотря в слезные глаза друг друга.

            Слегка пригнув шею и подбородок, Касым тихо спрашивает, указывая глазами на сына в его руках: «Хасан?» Ойдин пытается кивнуть, но голову почему-то трудно контролировать, и она откидывается в разные стороны. Собрав силы и приподняв сверточек у себя на руках, она спрашивает: «А, он будет Хусан?» Касым кивает и, открыв свои сильные ровные зубы, расплывается в широкой улыбке. 

 

2

Как и для многих людей, рождение близнецов всегда оставалось для Касыма и Ойдин большой загадкой, тем более, что жизнь распорядилась им столкнуться с редким случаем однояйцевых близнецов. Чтобы хоть как-то их различать, Ойдин-опа одевала их в разные одежды и вешала кузминчоки на разные руки.

            «Ойдин, что ты суетишься из-за этого?» - шутил Касым. – «Не все ли равно, кто из них кто? По мне, они, вообще, один ребенок, просто в двойном экземпляре». Они оба тогда смеялись. Они считали, что Бог подарил им большой подарок и с момента рождения сыновей в каждой молитве благодарили Всевышнего за это.

            Наблюдая за детишками, Ойдин-опа в своих мыслях часто возвращалась к словам Касыма. Кто они? Два одинаковых человечка или что-то одно, большое и непонятное, расколовшееся на две частицы? Если последнее, то будут ли эти частицы, несмотря на поразительное внешнее сходство действительно одинаковыми, как две половинки яблока? Или все же сходство обманчиво, и то расколовшееся поделило между ними свое сердце?

Нет, сердце, наверное, не делится. Может, Оно просто тогда поделило богатый гардероб своей души, подумав, что нельзя одному человеку давать такое разнообразие материй, стилей, красок и вкусов. Хотя бы потому, что одна жизнь слишком коротка и ограничена, чтобы предоставить такое огромное количество поводов и событий, где можно было всем этим богатством пошелестить и посветиться.

Хусан, хоть и родился на десять минут позже, чем Хасан, сделал свой первый шаг на неделю раньше брата. Касым, сидя на корточках в середине гостиной, захлопал в ладоши и, поймав озорные взгляды близнецов, стоявших рядом и державшихся за края курпачи, постеленной на тряпичный диван цвета неспелой черешни, поманил их к себе. Хусан в синих штанишках и кузминчоком на левой ручке вдруг дернулся и сделал первый шаг. Вначале он слишком сильно нагнулся вперед и чтобы не потерять равновесие отклонился назад, расставив ручонки по сторонам. На секунду он замер на месте, пошатываясь, как неваляшка, и затем сделал еще пару коротких неуверенных шажков. Отец не дал ему упасть и, выкрикивая похвалы, поймал его в объятия.

            Хасан в это время смотрел на братишку, но на такой же подвиг в тот день не решился. Зато через неделю, когда Ойдин, положив рис и закрыв плов, резала помидоры и лук для салата, стоя у стола между плитой и умывальником, она услышала за спиной голос одного из малышей, повторявшего что-то похожее на «ай» или «ая». Повернувшись, она увидела как перед ней на паркетном полу стоял Хасан, которого она днем переодела в зеленые штанишки, и улыбался. Касым сказал,  что плов в тот вечер получился особенный.

Никаких иных различий ни в поведении, ни в привычках сыновей, Ойдин-опа не подмечала долгие годы после этого случая. У обоих сыновей был всегда исключительно хороший аппетит. За исключением мошкичири, они уплетали за обе щеки все, что она готовила. Играли в одно и то же и, как правило, это были игры друг с другом: войнушки, борьба на ковре, стрельба из водных пистолетов, запуск бумажных самолетиков из кухонного окна.

            Привязанность и любовь братьев друг к другу крепла изо дня в день. Это было особенно заметно в начальной школе, когда границы их мира неожиданно раздвинулись. Им теперь казалось, что родная квартира, двор и парк рядом с домом были всего лишь крохотным участком детской настольной игры, над котором все это время чья-то рука держала колпак, похожий на крышку в форме бледного месяца – одинокой поднятой брови сумеречного неба – которой мама накрывает сковородку, дожаривая любимую глазунью. Этот колпак резко подняли, и теперь поле игры значительно шире и игроков на нем намного больше. «Чтобы победить надо держаться вместе», - вот что подсказывал близнецам их внутренний голос.

            Сплоченность ребят делала их сильными, и редко кто-либо осмеливался к ним задираться. В школе и во дворе их все любили. Мальчишки их всегда уважали. В футбол они играли в одной команде. Хасану нравилось играть в защите, а Хусан изначально занимал позицию левого полузащитника, а затем плавно перевоплощался в нападающего.

Ойдин-опа, чтобы помочь учителям и друзьям различать братьев, старалась причесывать их по-разному. Хасана она стригла реже и пыталась делать ему пробор и челку. Хусан был коротко подстрижен, и его жесткие волосы, как иглы ежика, были со всех сторон нацелены на окружавшие его и брата любопытные взгляды.

 

3

- Алло, Мехрибонхон, ассалому алайкум, - Ойдин-опа поприветствовала соседку, живущую в соседнем подъезде, которой она всегда заказывала сладкое. - Это я, Ойдин-опа.

- А, Ойдин-опа, салом алайкум, - ответила Мехрибон, сороколетняя домохозяйка, мать троих подстриженных налысо детей, шумевших в гостиной, стоя в клеенчатом фартуке с яблоками и виноградом на коричневом фоне. – Как Вы? Как самочувствие?

- Все хорошо, спасибо. У Вас все нормально? Как дети? – Ойдин-опа не торопилась перейти к разговору.

- Спасибо, все ничего. Сейчас секунду, пожалуйста, - прервавшись и прикрыв телефон липковатой ладонью, покрытой мукой и кусочками теста, выкрикнула, - эй, дети, потише! Ничего не слышу!

Убрав ладонь, она продолжила:

- Извините, Ойдин-опа, дети совсем расшумелись.

- Ничего, ничего, - Ойдин-опа слегка рассмеялась. – Мехрибонхон, я просто хотела подтвердить, все ли идет по плану?

- Да, конечно. Как Вы просили, один «Наполеон», один «Медовик» и пирог с яблоками. Завтра к двенадцати будет готово. Я сама все занесу.

- Большое спасибо, - радостно сказала Ойдин-опа, предвкушая и немного волнуясь по поводу завтрашнего дня рождения. – Деньги отдам завтра, хорошо?

- Не волнуйтесь, Ойдин-опа, и, пожалуйста, за яблочный пирог денег не давайте. Это мой подарок близнецам.

- Еще раз спасибо, Мехрибонхон. Я обязательно им передам, они очень обрадуются. Тогда до завтра?

- До завтра, - сказала Мехрибон и, повесив трубку, вернулась на кухню.

 

4

В начале отрезка, называемым подростковым периодом, материнское сердце - барометр, определяющий координаты движения души ребенка – услышало в голосах сыновей разные оттенки и ноты.

Предложения Хасана всегды были законченными. О чем бы он не говорил, его речь была ровной и неспешной, а слова-курсанты, шли строем, твердо отчеканиваясь в уме у слушателя. Во всем - в его мыслях, рассуждениях и настроении - царила непоколебимая и даже немного пугающая дисциплина. Хусан же говорил немного быстрее, часто не завершая мысль. Его взгляд был нетерпелив, и во время разговора глаза, как мухи, увертывающиеся от мухобойки, беспокойно передвигались с одной точки на другую. Мысли с легкостью кузнечика без труда перепрыгивали с темы на тему.

            Хусан мечтал стать гонщиком. Лет до одинадцати он коллекционировал фантики от жвачек с картинками машин и без конца делал полукосмические машинки из бумаги, вырванной из школьной тетради. Со временем он стал увлекаться машинами более серьезно, находя какие-то журналы и газетные вырезки, где обсуждались новинки автомира, и проводя много времени у Махмуд-ака, сорокалетнего усатого механика с огромными руками-тисками, известного своим мастерством на весь район. Так что к четырнадцати годам Хусан разбирался в анатомии машины значительно лучше, чем в грамматике английского языка и русской литературе второй половины девятнадцатого века, которую они в то время проходили в школе.

            В учебе Хасан постоянно выручал брата, после ужина разжевывая ему пройденный в школе материал и давая списать домашнее задание. Когда сочинения и изложения задавались на дом, он их писал в двух разных версиях, таким образом рождая в себе еще один голос. Он быстро к этому привык, так как хорошо знал брата и мог, как ему казалось, угадать реакцию Хусана на действия какого-либо персонажа. Со временем он удивился, обнаружив, что он даже начал испытывать тайное удовольствие от таких раздваиваний в себе. Казалось, что теперь их трое – два Хусана и один Хасан.

            Выручать брата становилось сложнее, если задание приходилось выполнять прямо в классе. С точными и естественными науками Хусан справлялся и сам неплохо. А, вот, например, с чтением стихов наизусть проблемы были серьезные, потому что делать это упрямого Хусана никто заставить не мог.  В таких случаях Хасан предлагал крайние меры: Хусан в школу не шел, а Хасан, прийдя в школу, говорил, что сам он, Хасан, заболел и выступал за брата. Когда же они оба возвращались, и учительница просила Хасана досдать чтение стиха, то он тогда и за себя сдавал. Учителя, конечно, подозревали, что они иногда становятся жертвами игр близнецов, но достоверно утверждать этого не могли. Уж больно хорошо Хасан превращался в брата.

            Растущая неусидчивость Хусана становилась все более очевидной в доме. Даже тренировки по самбо, куда братьев отдал Касым, когда им было по двенадцать лет, и которые Хусан сначала так полюбил, он впоследствии бросил, когда стало ясно, что они требуют регулярного и постоянного отрабатывания одних и тех же движений.

            Родители беспокоились, но не паниковали, так как видели, что, во всяком случае, его успеваемость в школе благодаря Хасану держалась на уровне «хорошиста».

            Ойдин-опа ловила себя на мысли, что Хасан растет, а Хусан остается ребенком. Первый становится ответственным, смотрит вперед, просчитывает шаги и методично завершает каждый из необходимых жизненных этапов. Второй же жил, отдавая все свое внимание каждой отдельной минуте – она зависала перед его глазами, как мыльный пузырь. Наблюдая за плавными передвижениями этого пузыря в воздухе, он умилялся своим чудесно-искаженным отражением в нем. Хусан мечтал о скорости - течение жизни ему казалось слишком медленным и скучным. Он думал, как сделать так, чтобы сердце подпрыгнуло и застучало. Пусть пузырики все сразу вылетят, на одном дыхании, и стремительно закружатся сначала паровозиком, а потом разлетятся в разные стороны, чтобы глаза разбегались, удивляясь бесконечности траекторий движения и очаровываясь мыльными мельканиями жизненной мозаики!

Каждый человек в той или иной степени бродит по катакомбам своего внутреннего мира. Ему иногда нужно выделиться, хоть на мгновение выступить из шеренги, где все одеты в одну униформу, и отрапортовать перед самим собой, дать какое-то значимое для себя обозначение, на время удовлетворяющее душу и интеллект. У близнецов эта потребность может возникнуть особенно остро и сложно.

            Классу к девятому Хасан и Хусан почувствовали, резко и неожиданно, усталость и раздражение от слова «мы». Их мучала жажда, и «я» каждого из них скрывалось в живительных соках фруктов, висевших на разных деревьях.

Хасан сорвал гранат, с трудом чистящийся, не отдающий всего себя сразу и учащий человека терпению – на каждую алмазную мякоть приходится косточка.

Хусан потянулся к золотой сладости урюка. Его цветочно-медовый вкус растекается сразу по всему телу, с косточкой можно тотчас расправиться, выплюнув в огород, и липкая капля, стекающая с губ к подбородку, приятно напоминает о быстро утоленной жажде. 

Хусан уже редко забегал к Махмуд-ака и все больше времени проводил с Рубеном, приятелем из параллельного класса, редко появлявшегося в школе. Рубен жил в другом районе города, одевался в джинсы и обтягивающую майку, подчеркивая красивое и сильное тело, был дерзок, знал множество анекдотов и много рассказывал о своем дяде, уехавшем когда-то в Америку и время от времени присылавшим племяннику глянцевые журналы и модную одежду.

Хусан и Рубен стали уважаемыми среди старшеклассников-троечников и непоступивших в институт, и многие хотели с ними дружить. Хусан стал известен как «Самбист», так как не раз доказывал, бродя по улицам столицы, что некоторые приемы он все же хорошо помнил, а Рубена звали «Кудрявым»; легенды ходили о бесчисленных девичьих сердцах и юбках, павших при виде сочно-черных замысловатых колец, игриво падавших на лоб и бросавших тень на его ненасытную улыбку.

Хасан знал о новой дружбе брата, но не мог и не собирался ей препятствовать. Он был погружен в занятия, шел на золотую медаль и впервые влюбился, к сожалению, безответно. Черноглазая Гуля, его с братом одноклассница, оценила признание Хасана, но, покраснев, ответила, что уже встречается с парнем по имени Фархад из другой школы.

Последний год школы был для Хасана тяжелым. Это было время безвылазных занятий и безответной любви. Страдания и любовь заставили его на время забыть об окружающем мире. Он словно завернулся в одеяло и лежал там один, в жаркой мучительной темноте.

С золотой медалью Хасан поступил в институт без экзаменов. Хусан, подавший документы только, чтобы мать успокоилась, поступил с большим трудом. Он не набрал проходных баллов, и Касыму пришлось подключить все имевшиеся связи, чтобы все-таки пристроить сына.

Хоть Хасан и Хусан стали теперь сокурсниками на инженерном факультете, общались они не часто. После лекций Хусан часто исчезал, а Хасан занимался либо дома, либо в библиотеке.

Родители, давно понявшие, что дороги сыновей расходятся, много раз пытались поговорить с Хусаном, всячески стращая его перспективой провальной жизни и ставя Хасана в пример. Но такие беседы все сильнее отталкивали Хусана от семьи, которую ему теперь во многом заменили Рубен и его компания. На смену материнской нежности пришли однодневные девичьи ласки, вечерний ужин за семейным столом уступил место прокуренным кабакам, а память о ночных откровениях с братом в детской спальне затерялась в пивных парах.

 

5

Хасан, как и мать, точно не знал, чем был занят брат. Чувствуя, что у Хусана не все гладко, он пару раз предложил устроить его на какую-нибудь фирму. «Спасибо, брат, - вежливо и гордо отвечал Хусан, - но у меня все в порядке».

            Хасан скучал по брату и часто заезжал к матери, надеясь там его застать. Он дал обещание, что вернет себе брата и думал, как это сделать. Он радовался, узнав от жены, что в последнее время Хусан стал заезжать к ним на квартиру и приносить игрушки их четырехлетнему сыну Рустаму, который теперь постоянно спрашивал, когда же приедет дядя Хусан.

            Последний раз, когда братьям представилась возможность поговорить с глазу на глаз, пришелся на двадцать пятое января, день рождения Рустама. Ойдин-опа тогда настояла, чтобы праздновали у нее и, чтобы все пришли.

            Хусан немного опоздал, но зато принес подарок, затмивший все другие: красную полуигрушечную машину, в которую Рустам сразу запрыгнул и на которой с тех пор не переставал разъезжать, будь он у себя дома или у бабушки.

            В перерыве между пловом и тортом, Хасан предложил Хусану подышать свежим воздухом. Они перекинулись общими фразами, скрывавшими осторожность и нерешительность со стороны обоих братьев и даже страх, что если один из них задаст вопрос, который, как галька, упадет на самое дно пропасти, разделявшей их многие годы, то эхо с той пыльной, вонючей бездны разорвет хрупкие барабанные перепонки недавно появившейся на свет надежды на воссоединение. Единственное, о чем Хасан рискнул спросить, был вопрос, заданный им как будто шутливо и понарошку. Сквозь почти что стеснительную улыбку, Хасан, устремив глаза в небо, спросил:

            - Слушай, а, ты иногда о чем-нибудь мечтаешь?

            Хусан, почувствовав неловкость брата, спокойно и тихо ответил:

            - Да, о «БМВ». И, помолчав, засмеялся.

- Ты серьезно? - сморщив лицо, спросил Хасан.

- А, почему нет? Я же всегда хотел быть гонщиком, помнишь?

Увидев, что брат задумался, Хусан хлопнул его по плечу и закончил разговор:

- Пойдем, они, наверное, нас уже заждались. Рустам сейчас будет свечки задувать.

 

6

Касым умер внезапно. В самый обычный воскресный полдень он вернулся с базара и, оставив сетки в прихожей и не снимая туфель, зашел в зал и сел на диван, сутулясь и держась правой рукой за сердце. Ойдин спросила, все ли нормально. Он тихо попросил принести ему воды и коньяка. Когда она вернулась секунд через сорок, голова мужа уже откинулась на спинку дивана, а руки были безжизненно разбросаны по сторонам. Закрывшись навсегда, добрые глаза Касыма потянули за собой темный занавес, скрывший многолетнее счастье Ойдин.

Смерть отца на некоторое время сблизила братьев. Сквозь мутно-водянистую пелену страданий Ойдин заметила, что исчезла пропасть последние годы разъедавшая единое древо, породившее близнецов, стоявших теперь в чопонах и тюбетейках возле подъезда, встречая, в течение сорока дней после смерти отца, всех, кто пришел выразить соболезнования. Хасан смотрел в глаза брату и, встречая в них свое горе, видел в них себя.

С тех пор оба брата, как два стража, стояли по обе руки Ойдин-опы и, наверное, только благодаря этому, она смогла пройти через то ужасное время.

Чувство ответственности за мать бросило новые вызовы умам и сердцам сыновей и отразилось на них по-разному.

Хасан посчитал, что необходимо довести до конца учебу и, заложив фундамент на земле, недавно пострадавшей от сокрушительного землетрясения, начать строить новый дом семейного благополучия, в котором душа отца обретет покой.

Хусан посчитал, что смерть отца ознаменовала момент истины. «Хватит мне комедию разыгрывать, -  сказал он тогда брату. – Тысяча лет не нужна мне эта учеба. Перестану себя и всех других дурить. Все, бросаю. Пора деньги зарабатывать». Хасан попытался переубедить брата, но это было бесполезно. Договорились матери не рассказывать.

Рубен обрадовался решению друга, и с тех пор они вместе перебивались.

Хасан сразу после окончания института женился на однокурснице. Ойдин-опа была довольна невесткой. Беленькая худенькая Надира с большими глазами, мерцающими, как ночное море под звездами и робко смотрящими на мир из-под длинных густых ресниц, похожих на монгольские сабли, и волнистыми темными волосами, была чуткой и внимательной девушкой.

Ойдин-опа настояла на том, что будет лучше, если молодожены будут жить отдельно. «Всем так будет легче, а вам - веселее», - улыбаясь, сказала она. – «А, мы здесь с Хусаном будем». Молодая пара вначале воспротивилась, но Ойдин-опа их успокоила: «Обещаю, что буду часто к вам приезжать, особенно, когда, дай Бог, внук появится».

В стране происходило много изменений. Многое разрушалось, многое строилось. Хасан, теперь уже опытный и высококлассный дорожный инженер, в такой среде чувствовал себя уверенно и комфортно. Он был востребован и занимался тем, в чем знал толк. Заказов было много, городские архитекторы кроили дороги, как портной материи. Хасан был задействован во многих проектах и зарабатывать стал хорошо. Особенно те заказы, где основными подрядчиками были иностранные фирмы, приносили серьезные деньги. Он давно уже купил машину и пятикомнатную квартиру в самом центре города, ставшую счастливым уголком для Надиры и Рустама. В родительской квартире сделал «евроремонт».

Он отпустил усы, придававшие ему не только серьезности, но и почему-то тяжести, словно это были не волосы, а гирька, которой продавщица в гастрономе взвешивает сахар. Надира много раз просила Хасана их сбрить. Она считала, что усы, как метла, смели с его лица все сияние любви и окрыленности, которые были залогом их счастья. «Они тебя словно к земле придавливают», - говорила она.

 

7

Хасан с большим волнением ждал четырнадцатого мая. Он хотел, чтобы в этот день они с братом каким-нибудь волшебным образом заново родились и снова стали близнецами, чистыми в своей беззаботности и незнании мира. Такой чистоты обрести невозможно, это он понимал. Но, ведь, можно разбудить так крепко заснувшую братскую любовь и, если надо, крикнуть, чтобы она вздрогнула и вскочила с кровати. Пусть знает, что она уже сильно опаздывает, затерявшись в солнечных снах, где Хасан и Хусан в одних шортиках бегают друг за другом по двору, стреляя из водных пистолетов, и в перерывах, когда они набирают воду из крана над арыком, поглядывают на яркую радугу, огибающую недалекую черту-горизонт, где чистое небо встречается с полоской крыш кладовок и гаражей. Пусть любовь тряхнет помятыми волосами, протрет заспанные глаза и возьмет братьев за руки, только уже не во сне, а наяву.

«Как показать брату, что я о нем думаю, что хочу видеть и разделять его мечты?» Задав себе этот вопрос, Хасан вспомнил, что сказал его брат на дне рождения Рустама. Теперь он точно знал, что надо сделать...

- Все, Хасан-ака, Вы полностью рассчитались, – сказал молодой щупленький парень с узкими глазами и рябым лицом. – Можете забирать, вот, две пары ключей. Машина во дворе. Пойдемте, я Вас провожу.

            Обойдя здание автосалона, они зашли во двор и подошли к дорогостоящей покупке.

            - Вот и она, - несколько торжественно произнес парень. – Вы ее уже смотрели, но, если хотите, можете еще раз все осмотреть и поездить, прежде чем забрать.

            - Нет, спасибо, Джамшид, - Хасан выглядел нетерпеливым, с трудом дожидаясь завтрашнего утра, - я ее беру.

            Он быстро окинул машину взглядом. Все в ней ему нравилось: и редкий в городе стальной космический цвет, и компактность, подчеркиваемая коротким вздутым задком, и хищный взгляд фар. Хасан улыбнулся - брату понравится. Он протянул руку и взял оба ключа.

            - В любом случае, Хасан-ака, - напоследок сказал Джамшид, - если будут какие-нибудь проблемы, сразу дайте нам знать, и мы все решим.

            - Спасибо, Джамшид, - уже из машины ответил Хасан. – Счастливо!

            Наслаждаясь запахом нового автомобиля, он выехал из салона.

Хасан знал, что важен эффект неожиданности, прекрасно помнив, как в свой седьмой день рождения они с братом получили то, о чем долго мечтали – настольный хоккей. Они не хотели просыпаться в то утро, но когда все же встали, умылись и зашли в зал, то увидели, что на столе на коробке стоял тот самый хоккей, который они с братом заприметили в «Детском мире». Им всего лишь один раз удалось в него поиграть, когда всех ребят из класса пригласил в гости полненький Дильшод. Все мальчишки тогда кричали и, расталкивая друг друга, рвались сразиться в эту игру. И, теперь, (невероятно!) у них был свой хоккей с такими же железными спицами с пластмассовыми наконечниками, которыми они будут оживлять тонких стальных игроков. Хасан выбрал красных, а Хусан – синих.

            Вспоминая это, Хасан не сомневался, что родители не могли не видеть огонь в глазах детей, заколдовавший их, заставляя забыть обо всем вокруг. Этот огонь горит недолго, но есть несколько минут волшебства - мгновение возгорания, когда луч исполненной мечты зажигает сухую траву, лежа на которой сердце и сознание мирно покидывают в нарды. Они вскакивают и, забыв про нарды, ликуют и прыгают вокруг огня, вдыхая острый запах горящей травы.

            Именно такую вспышку радости хотел бы увидеть Хасан в глазах брата, когда рано утром разбудит Хусана и попросит его посмотреть во двор из окна. Тот увидит свою мечту и поймет, что много есть дорог в жизни, которые он должен еще объездить. Пусть брат покатается по свету и потом взахлеб расскажет Хасану о том, что видел и чувствовал. А, еще лучше, пусть возьмет его с собой.

            - Мама, салом алайкум, - Хасан звонил из кабинета.

            - Салом, сынок, - мягко ответила Ойдин-опа, - ты откуда?

            - С работы, мама. Просто звоню спросить, Вы не знаете, во сколько вернется Хусан?

            Надо было все аккуратно спланировать, чтобы получился настоящий сюрприз.

            - Точно не знаю, он сказал, чтобы к ужину я его не ждала и что будет поздно. У него какие-то дела. А, что такое?

            - Да нет, ничего особенного, просто спрашиваю. Самое позднее во сколько, думаете,  будет?

            - Надеюсь, позже двенадцати не задержится. Он хотел завтра рано встать. Представляешь, сказал, что хочет помочь мне прибраться и все подготовить к вечеру?

            - Здорово! Я утром подъеду, Надиру и Рустама заброшу, а потом - на работу. Вечером посидим, как следует!

            - Да, дай Бог. Плов откроем где-то к половине восьмого.

           

8

Хусану взгрустнулось, когда он увидел, что брат отпустил усы. Матери не надо было больше одевать их в разные штанишки. Усы висели, как напоминание, что они уже совсем разные, и родство душ уже не вернуть. Они, может, даже и скрытый сигнал от Хасана, что он обуздал скакуна совсем другой породы, чем тот, на котором скачет по жизни Хусан, и давно ускакал в края, которых братишке никогда не суждено увидеть.

Хусану захотелось вернуться в детство, запрыгнуть с братом на кухонный стол и пускать оттуда тетрадные самолетики. «Там на кухонном столе было мое счастье. Я был не я, а он – не он, - думал Хусан. – Мы просто были счастьем. Ничего нам больше на надо было, как и тем самолетикам, летавшим в теплом воздухе над двором. Почему все должно было так поменяться?»

В таком настроении сидел он как-то в мастерской у Рубена на холодном бетонном полу, размазывая черное масло по грубым ладоням.

- Слушай, - сказал Рубен, - что это мы с тобой, как сморчки, в этой мастерской закрылись? Пора бы нам заняться чем-нибудь более интересным и стоящим, как настоящим мужикам!

- Что ты имеешь в виду? – спросил Хусан, серьезно посмотрев другу в глаза.

- Прокатиться не хочешь? – кудри Рубена засветились, будто их тоже маслом намазали. – С ветерком, с музычкой? Пошумим моторчиком, гаишников попугаем, а?

Идея заворожила Хусана. Перед глазами всплыли разноцветные фантики с машинками, на которых он мальчишкой в мечтах гонял по извилистым горным дорогам. Как же он мог это забыть? Вот, ведь, где его спасение. Именно так, он сможет выбраться из этой глинянной и бессмысленной тянучести и однообразия, где, казалось, ему навечно суждено было буксовать. «Правильно говорит Рубен, скорость, ветер..., - крутилось у него в голове. - Ни одно здание, ни одно дерево не будет стоять на месте. Все вокруг меня будет нестись в постоянном опоздании в никуда, вся жизнь превратится в сумасшедшую метель, и ничего не буду слышать, кроме шума мотора и свиста вихря. Но только меня вихрь не снесет. Он, как джин, будет исполнять мои желания, вылетев из мотора машины. Я сам, наверное, и есть мотор. Я не живу, если никто не жмет на газ, заставляя меня реветь, пылюсь и ржавею, если меня не заводят».

- Хочу, кудрявый мой брат, слышишь, очень хочу, - с горящими глазами ответил Хусан, - но как это можно организовать, у нас с тобой ведь ни черта нет?

- Как, ни черта? – спросил Рубен, направив возбужденную искру, сверкавшую в его глазах, на черный «Мерседес», только что ими отремонтированный. – Хозяин зайдет только утром к десяти. У нас с тобой вся ночь впереди. Как, душка хватит?

- Смеешься, сволочь? - Хусан оскалил ровные унаследованные от отца зубы. – Давай,  по очереди в душ и рванули быстрее!

 (Окончание следует)