Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

***

Я готов из поцелуя 
сделать рощу и кораблик.
Я мелодию настрою, 
по которой сохнет зяблик.

Если кто-то любит ехать, 
то другой – король лежанки, 
и ему весь мир не к спеху, 
к спеху – песни на полянке.

Кто-то может быть высоким, 
кто-то просто ниже ростом.
Кто-то – призрак у осоки.
Кто-то дышит очень просто.

Словно маленький кузнечик, 
он ничем не озабочен.
Одуванчик – тот же мячик, 
миг, лежащий у обочин.

Кто-то стену поднимает 
и не видит черных трещин.
Кто-то в пропасть пёсом лает 
и не любит голых женщин.

Кто-то думает, что ночи 
это стены града Бога…
Мир невидимый грохочет 
на полянке, у порога.

Ну а мы с тобой готовы 
позабыть все наши раны.
Посреди судьбы как дома 
снова встанем рано-рано.





***

Мудрый знает, зачем он идет по бескрайним пескам.
Море швыряет песок оттого, что не может иначе.
Горе, которое в нас, безутешно бьет небо в висок.
Море преследует тех, кто волхвует над словом «удача».

Вот и пройди по путям, меж которыми тонкая нить.
Нить перелива лучей и сигнальных огней семафора.
Тот, кто пытается молча из нашего плена уплыть, 
ласточкой белой кружит меж созвездием Сна и Босфора.

Ветрена эта молитва, свечу задувает пролив.
Дух пробивает слезу, словно солнце сосновую рощу.
Даль виадука ползет, он сегодня бескрайне ленив.
Ветер, промывши гортань, бесполезное брюхо полощет.

Так и останется бред наших лежать городов.
Некогда Ирод ленивый любил писсуарные трели.
Камень забил его горло и выжег причины следов.
Тысячи юных младенцев в причинные выси смотрели.

Кесарь по миру идет, поднимая блестящую сталь.
Боги огня и воды исступленно ворчат по привычке.
Мудрый волхвует как солнце и верит в бесследную даль.
Морем вздыхает гортань и поют колокольно яички.





***
О ветреная, ветреная голь!
О желтая безветренность тоски.
Представленно преставится глаголь, 
хоть смыслы эти коже не близки.

И мудрая, но медленная зрень 
пройдет сквозь эти мудрые холмы 
и высветлит пейзаж, где зреет лень, 
и затемнит пейзаж, где правы мы.

Булгаковская степь Иешуа 
смешные высветляет веера. 
Здесь некогда сошлись в холмы слова 
и под слова легли не фраера.





***
Мир тайно пуст и кажется ничьим.
И мы – сединка в мощном море льна.
Кто знает, может быть травинки вкус 
сейчас вкушает тайная волна.

Мир тайно пуст, и это тоже миг.
И каждый знает втайне – он никто.
Как глупо буквой быть в потоке книг.
Но книги – нет, ее не сочинял никто.

И сочинительство – то бред писак.
Подобна глупой женщине стезя.
Но нет стези – тропа, но нет тропы, нельзя 
вступить на путь, ступить на сушь никак.

Незнаемо пустотами сквозит, 
неграмотно волхвует тут и там, 
и каждый обнимающий – бандит, 
и каждый, льнущий к смерти, пьет нектар.

И тот, кто в это верит, тот пустой 
и сам он промывается волной, 
летящей и поющей и еще 
гниющей, но пока это не в счет.





***
Бог коричневых долин 
тело втягивает в горы.
Он проходит в кожи поры 
сквозь цветной вельвет маслин.
Неизвестный муэдзин 
входит в мысли Терпсихоры.

Пламя медленное тает 
в алом сумраке востока.
Ночь волшебна, лежебока 
нас с горой в концерт верстает.
А пока закат листает 
ритмы в жилах крови тока.

Здесь стремительное время 
замирает и несет нас.
Но куда – не знает лотос. 
И костер, волхвуя, дремлет.
И поют, в разрывах, земли. 
Всё яснее звездный компас.

Почему-то это тело 
понимает тело склона.
Где-то здесь волхвует лоно. 
Мышь мгновенно пролетела.
Снова робко, неумело 
прикасаюсь к створам слова.





***
Мелодия, звучащая не для людей.
То зов виолончели иль трубы?
Мы – в землю уходящие рабы.
Мелодия пропетая – вольней.

Шершавая, она на зрелый вкус 
пожалуй не похожа на вино.
Сама в себе она само Оно, 
прошедшее отчаянья искус.

И тот, кому мы можем песню петь, 
давно скончался в отрешеньи дел.
И медленная поступь зряшных тел 
еще не может что-нибудь посметь.

Тихонечко воркует патефон 
унылой ежедневной кутерьмы.
Мы там живем, где живы только мы, 
все остальное выпадает в фон.

Мы пропадаем, боже правый, что ж, 
пожалуй это зренье не для нас.
Мелодия звучит не в здешний час 
и повергает все искусство в ложь.

Не для людей звучащая волна.
Не для людей прорыв земной коры.
Мы медленно истаем до поры, 
когда останется мелодия одна.





***
Блаженству вещей не будет конца, 
и в этом истина вся.
Наш бедный язык, увы, без костей, 
продаст молодца и отца.

И вечером будет такая же ночь, 
как утром пребудет она.
И воду в ступе будем толочь 
и верить, что светит луна.

О истина света, о истина мглы.
И Тору мы будем читать.
И будем упрямо идти как ослы 
и песне Христа подпевать.

Есть ветхий завет и вещий завет.
И ты сочини его сам.
Ты сам себе морок и сам себе свет.
Ты сам себе волк по лесам.

Ты сам та блаженная вещая вещь, 
что кто-то держит во сне.
И хрупкая наша острожная речь 
уходит водой по весне.





***
Нам  не вырулить по прямой ни в единую степь.
Над Юпитером облачность неотразима как нежнокожий куржак.
Созерцание сквозь мутный хрусталь есть искусство изящно хрипеть.
Верую, потому что иначе не знаю более как.

Беспричинно возносятся кружева витиеватых страниц.
Глаголемое распространяет миазмы слоистых снов.
Боги, сотворившие обетование лиц, 
из небытия вытащили обоснованья основ.

Потому-то нам по прямой не пройти.
Танец – вот что откалывает наисвятейший святой.
Медленно гаснут звезды в конце мечты и пути:
угли, дотлевающие под блаженной пятой. 





***
Соль пребывания не вся еще во мне.
Кувшин на утреннем столе в саду – мне не вместить.
Какая шепотом листвы в нас вьется нить?
И этот нерв в кувшине, этот нерв!
 
Как просто он стоит и как он весь 
нам недоступен до скончанья дней.
Немедленная в нем благая весть.
Он медленно истаивает в ней.

Все кажется, что рогом прозвучит 
и вырвется как пламя звездный бег.
Но что-то нас скрывает; он молчит 
как око в око звездный человек.

Беспутная волна нас усечет 
и скроет миг присутствие лесов.
И медленная осыпь голосов 
разделит жизнь на нечет и на чет.





***
 Ночь. Ночь. Повторяй: ночь, ночь.
Повторяй: ручей, ручей.
Так и появится Шуберт ничей, 
чтобы тебя уволочь.

Кто это просто: что-то сказать.
Как это просто: спеть.
Здесь ничего не надо уметь, 
надо просто не ждать.

Мы в ожиданье уходим как в смерть.
Полночь – полна.
Шуберт: как мог он взять и посметь?
взять и напиться сполна?

Этот Фишер-Дискау – волхвы 
взяли б его с собой.
В нем нет ни капельки от молвы.
Только – слеза и гобой.





***
Останки моря. О, бескрайний берег!
Усталые бесценные останки.
Мы не откроем в нем уже Америк.
Мы – в вертикали подлинной изнанки.

Порабощенные трепещут луны.
И пена возникает безысходно.
Но кто-то приобщает к миру струны, 
которые шершавятся природно.

Личина мира кажется невинной.
И преступление как может быть свершимо?
Сквозь нас летят ущелья и лавины. 
И памяти терзаются вершины.

Симфонии не пишутся рукою.
И лес передвигается так тихо.
Гладь моря наполняется тоскою, 
когда в глазах подспудно зреет лихо.

Уместен говор только колоколен, 
заглохших на пределе истощенья.
О говор моря, как он страшно болен.
Как звонко в этой боли соли пенье!





***
Я – застывший в кристалле пустом остывающих рек.
Надвигается пыльная буря омрачающих лет, 
где ни я, ни она и никто 
не заметят личинку блистающих дней.
Завороженно смотрит прохожий в окно.
Надвигается свет, надвигается мрак.
Кто иссяк, тот наверное верит в пустяк, 
где долинам не цвесть, где пучинам не жить.
Берегами тихонько поют ковыли.
Алыча расцвела, распушился жасмин.
Мы уходит и нет нам дороги иной.
Дом – всегдашне пустой, неизменно большой.
Мы забыли судьбу, что летит на больших 
скоростях, как лавина бесстрашия лет, 
как Везувий летит на культурную снедь.
Саду больше не цвесть, мы всегдашне не здесь.
Я – в кристалле небесной пастушьей волны.
Мои песни полны 
гордым шепотом свеч, 
возгоранья вольны, 
в ком ты – вечности речь?





Русь

Всадник, пролетающий в пространстве 
по дорогам Киевской Руси.
Мерно дышит поле окаянством, 
повернувши Землю на оси.

Медленная бешеная лошадь 
пролетает меж глубоких рек.
Можно здесь бездонно топот слушать, 
ей вослед летя на крыльях век.

Лето, пролетающее в страсти.
Вызревает медленная рожь.
Межиконно высятся напасти 
в горном воздухе, которым ты живешь.

Греки повенчались с милой Русью, 
где теченьем время унесло.
Всадник устремляется не к устью – 
супротив течения весло.

Весело ль лежать среди долины, 
потерявши божии права?
Вызревают медленные вина, 
и молчит на плахе голова.





Иисус-во-снегах

Иисус во снегах; это память бездарных вождей.
Начинается бег, начинается бог Вожделей.
Он бездонно костист и пытается нас укусить.
Но трепещет в руках неуклонная нежная нить.
Снег приходит не в ночь, белым снегом осыпаны дни.
Крючковатые ветры вошли в крючковатые пни.
Осторожно замешаны в это паденье слова.
Мы проходим в ночи мимолетно в созвездие Льва.
Наше сердце быть может еще не изучено здесь.
Так давай же тихонечко в ночь сеновала залезь.
Снежно высится лестница в этом потоке надежд.
Безнадежна лишь месяца краеуголье невест.
Богоматерь не ропщет, заснеженно тихо молчит.
Скорбно ветер метелит, и слезная скатерть горчит.
Иисус-во-снегах. Снег идет как заклятье в пути.
Страстно веруют ночи во что-то, что мнится и снится почти.

Иерусалим

Март-июль 2001 г.