Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

***

Здесь неизвестность насыщает взгляд.
Причудливая смесь камней и стен.
Кто ныне свят, тот  вечно будет свят, 
и проклят будет тот, кто ждал измен.

Камней изменчива структура слез, 
цветные сути прожитых веков.
Мой взгляд до них едва-едва дорос 
вот только что, но – кто? когда? каков?

Что в смыслах проку; торжествует взвесь, 
смывающая морщь с пастушьих век.
Я остаюсь не там, я остаюсь не здесь.
Я ухожу не вниз, не улетаю вверх.







***

Я спустился в долину Айн-Кэрем.
Я поднялся в долину Айн-Кэрем.
Непонятно: спустился, поднялся?
Непонятно: вернулся, остался?
Непонятно: понятно ли, внятно 
возвращаюсь к себе я попятно 
или это, со мною в разлуке, 
непонятные властвуют внуки.
Виноградники всходят как ветры.
Эвкалипты похожи на ветлы.
Возвращаюсь я или прощаюсь?
Намечаюсь я или кончаюсь?
Как здесь странно двойное движенье.
Восхожденья полет в нисхожденье.
Промывание белое пятен, 
чей шершавый рассвет нераспятен.
Выраженье какой-то излуки, 
у которой нет вечной разлуки.
Я спускаюсь в долину Айн-Кэрем, 
поднимаюсь в долину Айн-Кэрем.
Я держусь за невидимость нити, 
и движенье – свеченье событий, 
под которыми – вечный источник.
Нет, не тот, где восцарствовал Плотник, 
а источник – как бульканье, речка, 
неизвестная плоти утечка, 
возносящая дух виноградин 
в Суламифи урочище, ради 
неизвестной нам кротости, вроде 
той, чья родина – в огороде.







***
Исчезновение. Нам остается лишь исчезновение.
Нет, не мгновение.
И Гёте может бродить по свету как эти скалы, 
заживо вкопанные в движение, 
в это восхождение, в это снисхождение, 
в это скольжение, которому недоступны наши мысли, 
но доступны выси, 
в которых верха столько же, сколько и низа.
И от этого чувствуются ритмы блюза, 
а точнее – мелодии такой, характера какой никогда не слышал. 
Исчезновение – это присутствие свыше.
Где нет патетики, юродства или обращения к кому-то.
В этом не господствует ни вожделение, ни смута.
Исчезновение – это движение по струнам сути.
И колокольная игра в еврейском воздухе – то разве судьи?
иль слуги или господа? о нет – напрасно:
звучит, поет лишь колокол прекрасный.
Пожухлый, кажется, он? Нет, он матовый, чуть бледный, 
он прост и вкусен, словно воздух этот медный.
Исчезновение: ты исчезаешь со своей улыбкой, обращенной к ветру.
Мне не поймать тебя, твои слова я не приму на веру.
И потому все исчезает вдруг в беспамятном твоем неголовном уборе.
И ритм твоих шагов – он исчезает там, вдали, где дышит море.
Все исчезает в памяти, как в области сознанья.
А шелест твоих крыл – как блики желтые на стенах зданья.







***
Что хочешь пой, но времени воздай.
Оно едва ли у тебя в горсти.
Оно – как крепости бескрайней край.
В нее нам не вползти, не уползти.

На горизонте высится гряда.
Прекрасный белый город из камней.
Мне кажется, что надо мне туда, 
хотя бы на исходе кротких дней.

Так жизнь проходит – в трепетности строк, 
в которые мы заперты, увы, 
как солнце заперто в страну Восток, 
как Запад – в вознесение главы.

Что тело бренное? – кто здесь ведет учет? 
Давно все сбились призраки считать.
Бесстрастный сказочник как звездочет 
предпочитает в темноте летать.

В кромешной тьме, где нету ничего, 
преобразуется бескрайний смысл.
Там время исчезает: нам его 
приносит мысль.







***
Чтό музыка в душе, которой нет? 
Что этот шум, глаголящий о знаках, 
и эти образы, чей очерк одинаков?
Но смыслов нет, когда встает рассвет.

И Райнер проступает в этих водах, 
как проступает в пустоте скала, 
которая нас видимо звала 
и вот невидимо осталась в сонных родах.

Что кривотолки этих бренных слов, 
остаточных как детства полустанки, 
где колокола шум как перебранки 
неведомых невидимых ослов.

И в прошлое кидается река; 
как ни стремительна, но все течет к истоку.
И нет ни от чего нам больше проку.
И даль мгновения все так же далека.

И что такое прок? что божий прок?
Угрозою встают слова как рифы.
Мгновение неведомо как скифы, 
исчезнувшие в свой мгновенный слог.

Сложенье звуков в многозначный ряд 
пытается нас тихо упокоить.
И разноцветно полуночен этот поезд.
И в «божий прок» нас вносят всех подряд.

Переползти немыслимо в «туда».
Но музыкой мы думаем отбиться.
Но промельком мелькают только лица.
Но фоном застилает все вода.

Огромный айсберг прошлого встает 
недосягаем как фантомный город, 
чей приворот как душный черный ворот.
Но как блаженно этот град поет!







***
Над свитком Торы замер иудей.
Облей его хоть всей водой потопа, 
не вздрогнет он; совсем как Пенелопа – 
хоть вечность будет ждать: «Мой Одиссей!»

О единичность! О способность ждать, 
где суть всегда одна: то ожиданье Бога.
Неважно, что когда кому отдать, 
тут важно клокотание порога.

Порогов нет, но есть один конец, 
и Бог стучится к нам без всяких правил.
У каждого есть Сын, есть Дух, Отец, 
которого ты вовремя восславил.

Какая в сердце накипь, дребедень, 
и кажется, что все уже случилось.
Вдруг чудится: не сердце плачет – лень.
И в Одиссея девочка влюбилась.

Притронешься, и ожиданью вдруг 
не будет ни конца и ни начала.
Ты упадаешь вдруг в какой-то вечный круг,
где, кажется, душа твоя дичала.

О, сколько слов бессмысленных: душа, 
какой-то дух неведомый, гонимый.
Но ожиданья местность хороша 
уж тем одним, что все в ней – смысл голимый.

Все то, что ждется, то конечно есть.
Бог не ушел из свитков древних Торы 
лишь потому, что там сегодня весть 
всю извлекли вот этот лес и горы.

Препятствий нет и нет преград воде.
Дух певчей птицы носится над свитком.
Где мы живем? Неведомо. Нигде.
Но дом свой носим  так же, как улитка.







***
Архаика тупиковой культуры?
Песни предков выцветшая нить?
Но пространство продолжает длить 
линию невидимой скульптуры.

Впрочем, это право облаков, 
впрочем, это право дичи синей: 
домогаться горечи стихов 
и псалмов превосходящих линий.

Что за архаическая блажь – 
быть страною заповедной книги 
и входить в запальчивый вираж, 
продолжая Иовы интриги?

Скороспелые плоды – не в счет.
Невозможно вырвать просветленье.
Медленно господь в тиши растет, 
но стремительней тайфуна крыльев тленье.

Лики с неба не сильней цветов.
Как печален миг еврейской песни, 
где паденье медленных листов – 
обученье очень древней вести.

Тот, кто знает очень дальний стих, 
понимает то, что наступает.
Тот, кого внезапно гром настиг, 
ангела на землю выпускает.

Ангел этот чуточку чумаз, 
волосат и часто хочет кушать.
Он не повергается в экстаз 
от того, что любит небо слушать.

Как замедлен этой песни лёт.
Прелые в корнях ползут картины. 
Странный жар и очень странный лед.
Как волхвы, в ночи поют руины.







***
С холмов далеких муэдзин поет.
Морским свечением мерцают минареты.
Невидимо в нас кто-то жажду льет.
А нам все кажется, что мы никем не спеты.

Сверхмерная тропа поверх пустынь.
Тоска вибрирует в прогорклом нежном гуле.
Как будто где-то меркнет мира стынь 
и смысла нет во всем земном ауле.

О муэдзин, о странный муэдзин!
Оставь избранникам их солнечные мысли.
Едва коснувшись звездных паутин, 
мы в ночь тоски, как в горы эти, вышли.

          
        





***

Англичане устроили изящную мизансцену из камней
и деревьев поблизости от Старого города в Иерусалиме
и назвали ее – Сад гроба Господня.

Но разве мы все – не в этом саду уже, о Господи?!
Родившийся спрашивает: – Где я?
А ему хором: – В саду гроба Господня.
Трепещущий, да восстанет он из праха!






***
Абсолютный пейзаж начинается там, где не ждешь.
Где прозрачная тонкая ночь – не покров.
Где бессмертную воду в странном раскаяньи льешь 
и врываешься в кровь и спускаешься медленно в кров.

В абсолютный пейзаж поднимаешься шагом за шаг.
Гаснут очи смотревших, не гаснет лишь камень и холм.
Оступиться нельзя даже в самый пропащий овраг, 
где блистает сосна в окруженьи невидимых волн.

Гаснут очи когда-то смотревших как будто на нас.
Словно видят они эти волны охваченных скал, 
где блуждает еще этот медленный призрачный Спас, 
где блистательный воздух кого-то как будто искал.

Абсолютный пейзаж переходит из медленных рук 
в отрешенную мглу безъязыких пространных границ, 
где  безмерная воля из огненно-влажных излук 
извлекает восторг, что невидимо падает ниц.







***
Горы обугленных снов – 
вот что такое музыка.
Горы так велики, что по ним не подняться, 
кажется, никогда.
Вот что такое МУ 
Вот что такое ЗЫ
Вот что такое КА.
Музыка – это долина, 
где хорошо бы лежать.
Вот что такое ДО
Вот что такое ЛИ
Вот что такое НА.
Вечные уголья снов.
Но прозрачных как лед.
Но горячий хрусталь.
Вечные сны поднялись 
в Надгималайский хребет.







***
Нельзя у дерева небесное отнять.
А о подземном я, конечно же, молчу.
Нас не обнять, нас просто не унять.
А напоследок я дарю себе свечу.

В нас созревает прах иных времен.
Как будто можно ложкой время есть.
Ты вышел в сад – так просто бокернём, 
чтоб с головою в пустословие не влезть.

Улитками наполнен ночью сад.
Они ползут при свете фонаря.
В их рожках к небу – тихий зов и взгляд.
Мне кажется, их мысли что-то зрят.

Кто засевает подземелья жар?
Земля полна осколками планет.
Они очнутся на невидимый пожар, 
и переполнит недра вдруг волшебный свет.







***
Мы в странствие пускаемся как в смерть, 
чья неизвестность так же постоянна, 
как эти волны мысли рьяно-пьяной,
где если подлинно, – то только бунт и смерч.

Мы в странствие пускаемся как в смерть.
И в это опусканье дней в карман.
Господен он, карман, бездонен.
Мир неподъемен, он пожалуй взорен, 
нещадно не похожий на обман.

Калека-день, он чей-то черновик, 
блистательно отпущенный в отваге.
И ты в своей неотвратимой влаге 
взгляд отрываешь от прозрачных книг,

где, запертая, зыбится душа, 
неважно для какого напряженья.
Стяжанье голосов – как вороженье, 
неважно для какого виража.

Мы в странствие пускаемся как в смерть.
Мир изумителен, но неподъемен, 
ни с чем не связанный, он черен, темен 
и столь медлителен, сколь занесенный меч.

Рассыпанный на тысячи свечений, 
он медленно уходит в божью тень.
Вот-вот уйдет, как ускользает день, 
как умирает кровь в чаду влечений.

Что странствие? что смерть? какая суть?
Ты хочешь взять лишь то, что взять не можешь.
И оголтело сон движенья гложешь, 
но сок волнения пытается блеснуть 
и ухватить за перевалом горы, 
где бесконечны ветры, тихи створы, 
где равно: бодрствовать и намертво уснуть.







***
Шевéлятся огни Иерусалима.
А где-то тело папоротника певуче поет в долинах.
Сила, идущая на нас, неодолима.
Но что мы понимаем в этих винах?

В голосе мы быть может что-то и отыщем.
Но музыка простейшая – изначальна.
Не стоит и пытаться считать до тыщи.
Влага ночная если не прекрасна, то печальна.

Медленная поступь мифов: об Единороге, об Эвридике…
Бесполезный кладезь волхвований.
До чего прямолинейны, до чего дики – 
миги остолбенений, миги блистаний.

Ученая влага – как грешный омут.
Влага твоих очей – наивна.
Я бреду в кустах: в кудрях Авессалома.
И эта дорога ночная – дивна.

Иерусалим могуче возвышен.
А папоротник где-то певуче недосягаем.
Выглянувший из себя – ступает на крыши.
И светит ему планета другая.

(Продолжение следует)