Проза

Эпический роман в архитезисном изложении

(Изустно воспроизведен бывалым мореходом за столом с бутылочкой, селедочкой, картошечкой и огурчиком. Начатый, как и бутылочка, в 1980 году, в ожидании завершения строительства коммунизма в отдельно взятой стране, развалившейся в недалеком будущем от хронического долгостроя – в соответствии с предсказаниями Нострадамуса – и законченный, вместе с бутылочкой, в двадцать первом веке, по другую сторону горизонта от самого себя прежнего.)

I

Было так: пришла Фемида Убогая, сказала слово. А слово такое:

– Завтра явится Мессия. Да убойся его, Человек!

Назавтра пришла продразверстка в буденновском шлеме.

Сказала: «Зерно!». И сказала: «К стенке!»

Слово ее не разошлось с делом: отыскав зерно, поставили к стенке.

Фемиду Убогую искали, искали. Не разыскали.

Определили: ее слово к делу не пришьешь. Вот мужа ее, деда Фемида,
пришить можно.

Дед Фемид родился с пулей в груди. С ней и вырос. Любил похлопывать
себя по животу и приговаривать:

– Я пуленепробиваемый!

Его расстреляли до рассвета, когда деревня еще спала.

Дед упросил расстрельщиков:

– Бейте меня в одиночку, как лютого шатуна. На людях не надо.
Не поверят вам люди. Я ведь пуленепробиваемый.

Пошли навстречу пожеланиям трудящихся – расстреляли в одиночку.
Трудящиеся все равно не поверили. Дед-то был пуленепробиваемый.

Такие деды всегда были в нашем роду! – и старый морской волк опорожнил
первую с начала рассказа рюмку.

II

Жил человек, искал дары природы.

А ему наган в ухо.

– Не ищи, чего нет. А ухо востри востро.

А он – глупец из породы ученых самобытков – рот раскрыл и...

Закон: рот раскрыл – получай! Вот и закатили ему в желудок девять
грамм наивысшей учености.

А народ? Воды в рот. Ибо в душе – пламень.

«И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим»

III

У человека была душа. А жил человек в колхозе. Хотел душу вырастить
да поглядеть: что это такое?

А ему говорят:

– Душа не волк, в лес не убежит. Расти поросят, будут свиньями.

С тем и живет человек. Впрочем, как весь его колхоз, который не
волк – в лес не убежит.

IV

Жил был поп. Богу молился. А тому ли Богу молился, в Губчека никак
не могли прознать. Очень уж их неверие заедало – и в Бога, и в
человека.

Провели дознание. Установили: молился – это точно. Кому? Неизвестно.

Поискали статью. Нашли!

У попа была собака. Он ее любил. Она съела кусок мяса.
И попала в Губчека. Вместе с попом.

На допросе показала: мясо колхозное. Более того, народное. Поп
же опаивал прихожан опием для народа.

На суде определили меру высшей социальной защиты: собаке за вредительство
– живодерня, попу за шпионаж в пользу потусторонних сил – Соловки,
– и старый морской волк опорожнил вторую с начала рассказа рюмку.

V

Было: головокружение от успехов. И человек потерял голову.

Надо было зерно сажать, а сажали людей.

Надо было урожай снимать, а снимали головы.

Вынесли резолюцию: разобрать человека на партсобрании.

Разобрали. По сей день не соберут. Разбирали-то как? С умом! На
запасные части. А запасные части – дефицит во все времена. Самим
себе пригодится.

VI

Человеку дали армию. Сказали:

– Бей чужих, чтобы свои боялись.

Свои-таки боялись. Чужие нет.

Накостыляли человеку по шее. И любуются на него, не налюбуются.

– Откуда ты такой темный?

– От сохи.

– Как же ты от сохи в командармы вышел?

– А у нас завсегда так: кто был никем, тот станет всем. А кто
был всем, тот, курице понятно, стал никем. Высшее достижение советской
власти!

– О да, с такой властью вы далеко пойдете!

И, действительно, пошли – далеко. Сначала до Москвы, потом до
Берлина. По пути миллионами жизней землицу засеяли, чтобы, вернувшись
с победой в родные края, собрать рекордный урожай – генералиссимусову
звезду, – и старый морской волк опорожнил третью с начала рассказа
рюмку.

VII

Человеку вручили палку. Сказали:

– Винтовка! Бей, коли, режь, убивай! В плен попадешь – враг! Из
плена сбежишь – домой не воротишься!

Пошел человек на фронт. Попал в плен. Из плена сбежал. Домой не
вернулся. Золото мыл на Колыме. В окружении винтовок, тех, которые
не палки и, значит, предназначались не для фронта. А для чего?
Для охраны намытого золота? Или же его, человечьего молчания?
Молчание ведь тоже золото, коль скоро оно выдается за знак согласия.

VIII

Свои не оборонили, не защитили.

Пришли чужие. Мордой в грязь потыкали.

Оскорбился человек:

– Мало от своих, так и от чужих сносить? Где это видано?

Вытащил из плетня кол и пошел гулять колом по вражьим головам.

Отдышался, видит – кругом мертвяки. А податься некуда, разве что
в лес.

Подался в лес. Прибился к таким же.

Стали праздновать вольницу – чужих против шерсти причесывать.

Дождались своих.

Свои учинили дознание. Кому припомнили подневольный труд на чужих,
кому лесную вольницу. Рассортировали: кого в лагерь, кого на фронт.

Потом для тех, кто с фронта вернулся, придумали анкету: находился
ли на оккупированной территории? Затем, чтоб и сами не отмылись
в случае чего, и дети их поменьше в институты шастали.

IX

– Есть грамотеи? – спросили чужие.

– Чай я грамотный, – ответил человек.

Назначили старостой. Мучился человек, пил горькую.

Пришли свои.

– Ага, попался, голубчик!

– Чист я перед вами, братцы, Христом Богом клянусь!

Не поверили. Наказали показательным процессом, чтоб другим было
неповадно – на случай новой войны, священной, народной, отечественной.

Лес рубят – щепки летят, – и старый морской волк опорожнил четвертую
с начала рассказа рюмку.

X

Человек пахал на жене. Подписывался на заем. Выигрывал по облигациям
Восстановления Народного Хозяйства. Когда – шиш с маслом. Когда
– от осла уши.

Получал трудодни. Объедался беленой. Умывался слезами. А по праздникам
пел:

– Я другой такой страны не знаю...

Головокружение от успехов уже прошло.

Догоним и перегоним еще не наступило.

С построением развитого социалистического общества повышалась
активность классовых противников – как в городе, так и в деревне.

Недобитки добивались. Затаившиеся враги разоблачались. Председатели
сменялись: то их принимали за недобитков и добивали, то их принимали
за затаившихся врагов и разоблачали.

Страна залечивала свои раны. А человек пахал на жене. Проще было
бы пахать на батьке, все-таки мужик! Да батька на Колыме! На дядьке
тоже не попашешь. В Соловках. Братана в тягло не впряжешь – в
Воркуте!

На них пашет советская власть.

Пашет и слушает про себя песни:

– «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит
человек!» – и старый морской волк опорожнил пятую с начала
рассказа рюмку.

XI

Человек подался на завод. А ему сказали:

– За опоздание – три года.

Человек испугался. Давай вмазывать в начальственные руки заявление:
«По собственному желанию...»

Ему говорят:

– Где твоя рабочая честь? В летуны навострился? Летун – главный
враг на сегодняшний момент. Кодекс читал?

– А кто его читал? Мы только за него голосовали...

– Так вот, в кодексе летун нынче помещен между вредительством
и шпионажем.

Человек – в мелкий озноб. И ну вкалывать. Перекрывать норму. К
Доске Почета подкатываться. Деньгу заколачивать за свою тысячу
процентов выработки.

А ему говорят:

– Рвачество!

– Так ведь я свои кровные... своими, вот этими руками загребаю
– по честному.

Ему опять:

– Рвачество!

Попросил человек пересмотреть нормы: чтобы нормы были повыше,
а зарплата пониже.

Человека уважили. Нормы пересмотрели. И ему, и всем прочим тоже
– за компанию.

Теперь пятилетку он мог выполнить в три года. Но вот на зарплату
свою протянуть все эти три года не мог.

Стал делать зажигалки, таскать их на базар.

Подловили.

Потолковали про рабочую честь.

– Не уберег, – сказали, – смолоду.

И вмазали срок. А чтобы человек не очень расстраивался, «воронка»
ему подрулили с репродуктором:

– «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и
нигде не пропадет».

XII

Человек написал стишок – «Мы редутов своих не сдали».

Понравилось. Попросили еще.

Человеку что? Написал еще – «Мы с победой вернулись домой».

Опять понравилось. Человека приняли в Союз Писателей. Сказали:

– Продолжай в том же духе!

Расчувствовался человек, вывалил от души: – «Очень трудно
мы воевали в свой последний решительный бой».

Не понравилось. Придумали человеку псевдоним. И тут же разоблачили.

Псевдоним остался на газетной странице. А человека поперли от
гонорарных ведомостей и из Союза Писателей.

В белую горячку.

А в минуту просветления втолковывали ему на уголке, скидываясь
на бутылку:

– Новые песни придумает жизнь, не надо, товарищ, по песне
тужить.

– Не надо, не надо, не надо, друзья, – отзывался он не
своим голосом, потому что о нем продолжали писать в газетах: поет
с чужих, враждебных голосов.

XIII

Человек стихов не писал. Но братишку выручить вздумал. Считал:
таланту загибаться негоже.

Взял в руки песенник, послюнявил его пальцем.

– Э-э, – сказал, – и мы так могем!

Две братановых строки оставил в неприкосновенности – понравились
ведь когда-то. Две добавил из песенника – любы, должно быть, народу,
коль их из одной песни перекидывают в другую.

И получилось: краше не придумаешь.

«Мы редутов своих не сдали.
Мы с победой вернулись домой.
Словно солнце товарищ Сталин
Освещал нам путь боевой!»

Хотели было стихи положить на гимн, но – промахнулись – и положили
на автора.

А на словах сказали:

– Не горюй! Пусть на гимн ты не вытянул, но за Сталинскую премию
будь спок!

– Мне бы премию с братаном на пару. Мы мастаки творчески работать
в соавторстве. Все эти строчки тоже настругали вдвоем. Он половину.
И я половину.

– Братану премия не положена. У него псевдоним. А у тебя фамилия.

– Диалектика!

– Да, друг, диалектика! Мы диалектику учили не по Гегелю!

И человек стал учить диалектику не по Гегелю. А по Сталинской
своей премии. И выучился! Основы соцреализма потом преподавал
в Институте всемирной литературы имени Горького.

«Мастером» его величали, хотя предмета не знал. Впрочем, кто его
знал, этот предмет? Однако, книги писал, и какие! Теперь их ни
в одной букинистической лавке не найдешь: библиографическая редкость!
– и старый морской волк опорожнил шестую с начала рассказа рюмку.

XIV

Сталина разоблачили. Ленина не тронули. «Мы на правильном пути».
«Коммунизм строить молодым».

Папу, поэта – разоблачил. Маму, домохозяйку – не тронул. Зубрил
моральный кодекс строителей коммунизма. На торжественной линейке
вместе со всей красногалстучной пионерской гвардией захоронил
в металлическом ящичке брошюрку до восьмидесятого года, когда,
согласно захороненной брошюрке, построят коммунизм. Наступил восьмидесятый,
выкопал брошюрку – самому припомнить, да и деткам прочесть о том,
какой рай на земле отгрохали.

Читает. Строчки пляшут, в глазах двоится.

«Четырехчасовой рабочий день!»

«Бесплатный общественный транспорт!»

Ни тебе жилищной проблемы!

Ни тебе нехватки продуктов на душу населения!

Ни тебе того! Ни тебе этого!

Так ничего-то и нет!

– Братцы-люди! Строили, строили! А ничего-то и нет, ничегошеньки!
Что же это такое мы построили?

Набежали люди. Зырк глазом туда, зырк сюда. Что дают? Видят: «Программу
строителей коммунизма». Набросились на духовную пищу. Чтобы хоть
чем-то червячка заморить.

Заморили. Смехом.

Правда, и людишек потом заморили. Уже не смехом. Лекарствами,
от которых – не до смеху... Ибо читая книгу, должен видеть фигу.
А видишь нечто иное, не верь глазам своим!

XV

«Человек человеку – друг, товарищ и брат».

– Выучился! Следующий!

Человек выучился. И тут к нему, как к человеку, по-дружески, по-товарищески,
по-братски:

– Дан приказ тебе на Запад!

– Что?

– С дружеским расположением, по-товарищески нелицеприятно, с братской
миссией... ша-а-гом арш! В Чехословакию!

Дело было в Риге. Человек бросился к памятнику Свободы. Облился
бензином – заполыхал факелом.

Набежали дружинники. Кинули человека в речку. Едва-едва потушили.

Все сделали оперативно, мастерски, как надо. По-дружески, по-товарищески,
по-братски. О них потом в газете писали, под рубрикой: «Так поступают
советские люди».

О человеке не писали. Он сам писал.

Объяснения. Под диктовку следователя в белом халате.

XVI

Другой человек, но тоже в Риге, заседал в жюри. Десятого Всесоюзного
кинофестиваля.

Был ребенком – снимался у Эйзенштейна. Был взрослым – смотрел
фильм «Дорогой Никита Сергеевич». Вышел в люди – задался вопросом:
«Доживем до понедельника»? Стал маститым, возглавил жюри.

Поднялся на трибуну, задумался. До понедельника недалеко, но поди
доживи – оглашать результаты надо сейчас.

Огласил.

Гран-при лучшей ленте фестиваля – документальному фильму «Повесть
о коммунисте», про родного и любимого Ильича – товарища Брежнева,
еще не лауреата Ленинской премии по литературе, но к литературе
очень приспособленного. Он еще свое напишет! Он еще получит билет
члена Союза писателей СССР за самым первым номером и билет члена
КПСС за самым вторым номером – самый первый навечно закреплен
за вечно живым Лениным, тоже Ильичом, и тоже за номером первым
в нашей партийной истории.

И товарищ Брежнев потом написал. Все что по тем временам требовалось
для вступления в Союз писателей. Не подвел товарищей.

И товарищ председатель жюри Десятого Всесоюзного кинофестиваля,
который проходил в Риге, не подвел товарищей, приехавших с ним
вместе из Москвы. Огласил.

Лауреатские звания и звезды Героев Социалистического труда впоследствии
они поделили полюбовно. Ему – полюбовно, и Брежневу – полюбовно.
Любовь правит миром, когда все полюбовно.

В психушку их за это не упекли, – и старый морской волк опорожнил
седьмую с начала рассказа рюмку.

XVII

Человек работал на конвеере. (Завод «Саркане Звайгзне» – опять-таки
в Риге.) Собирал мопеды отличного качества – в период завершения
пятилетки повышения благосостояния трудящихся.

С конвеера его вызвали в отдел кадров.

Человек думал о премиальных, а ему подсовывают на подпись совсем
не платежную ведомость.

Человек сощурился близоруко: о неразглашении!!!

Чего? А того, что сын этого человека погиб в Афганистане.

Подписал человек бумагу.

Отпустили его назад к конвееру – не разглашать. А сын-то ведь
«смертью храбрых»...

Человек не разгласил.

Стало ему у конвеера дурно. И он – в обморок.

Конвеер остановился. Люди над несчастным склонились. И прочитали
у него на губах: «Сын!!!»

За остановку конвеера человека лишили прогрессивки.

А за то, что в обморок упал, дали – до полного излечения – санаторий.

Вылечился или нет – неизвестно. Об этом только его второй сын
знал. Но и его убрали в Афганистан – чтобы не разгласил.

XVIII

На углу стоят двое.

Подходит третий, точно такой же занюханный, но с университетским
ромбиком.

– По рублику?

– Ты что? Сумасшедший?

– Какой сумасшедший, когда я кибернетик! – обиделся человек.

– А-а-а! Вон оно что! Вредное твое учение, реакционное. К ногтю
его!

– Бедные, да неужто вы тут стоите с самого пиздесятого года?

– Ну и стоим! А что?

– Так я же, получается, из вашего светлого будущего!

– Разве?

– Да, братцы! Скинемся по рублику – за встречу!

– По рублику? Ты, правда, из будущего?

– Да!

– По руб-ли-ку? Значит, по-стро-и-ли?! Живем теперь, братцы! По
рублику!

(Бедолаги, не догадывались о денежной реформе 1961 года, снизившей
на один ноль стоимость полши попутно с уменьшением зарплаты в
десять раз.)

– Ну так сообразим?

– А то как же, если теперь «по рублику»!

Время – вперед! – и старый морской волк опорожнил восьмую с начала
рассказа рюмку. Хотел и девятую, хотел и десятую. Но бутылка уже
кончилась. Пришлось сгонять к холодильнику за новой.

А пока бегал, наступила перестройка. А с ней и антиалкогольная
кампания. В результате борьбы с пьянством, новой бутылки не оказалось
на старом месте. Потом и холодильник куда-то улетучился заодно
с материальными накоплениями. Прощай, зарплата! Привет дефолт!
Ищи пятый пункт по бабушкиному паспорту и катись в Израиль!

XIX

И что? Да ничего, живем. Хлеб с какавой жуем. Строим отдельно
взятое еврейское государство на песках взрывоопасного региона,
засеянного террористами, как прежняя родина социалистическими
обязательствами. Помним об обязательствах, помним о террористах
и в минуты ностальгических припадков перечитывам вот это – эпический
роман в архитезисном изложении, писанный поначалу в 1980 году,
в ожидании завершения строительства коммунизма, редактируемый
потом всухомятку, под компот с абрикосовыми косточками, и заканчиваемый
сейчас, в двадцать первом веке, у сногшибательного пузыря с любовно
выведенной цифирью – 40 градусов. И старый морской волк опорожнил
первую рюмку из новой бутылки. Израильская «Московская» пошла
не хуже, чем прежняя, доисторическая, в те запойные времена, когда…

Да, тогда…

У них тогда был Хрущев.

А у нас?

У них тогда была программа строителей коммунизма.

А у нас?

У них тогда были временные трудности по производству молока и
мяса, но в отношении догнать и перегнать Америку все обстояло
хорошо.

А у нас?

А у нас, здесь в Израиле, нас самих еще не было. Мы были тогда
у них, хотя думали, что мы у нас. И считали: у нас Хрущев, у нас
программа строителей коммунизма, у нас временные трудности по
производству молока и мяса, но в отношении догнать и перегнать
Америку все хорошо.

И таки да. У нас – таки да! В Израиле мы догнали Америку по производству
молока и мяса на душу нашего еврейского населения и перегнали
ее часов на десять, ведь наше солнце восходит у них в Америке,
когда мы уже ложимся спать. Гуд-бай, Америка!

Ефим Гаммер, 2006