Проза

На шестом этаже жил Писатель. Он как раз писал: “Фиолетовый кабриолет остановился на бульваре, выпорхнувшая из него дама, скрытая вуалью, в сумерках напоминала...” Писатель задумался, пытаясь подверстать нужную метафору, а вместо метафоры в сознание спустился стук с седьмого этажа, где, кажется, шел вечный ремонт или же была семейная мастерская по изготовлению чего-нибудь.

Писатель, не знавший, как и я, точного значения слова "кабриолет" ( потом он заглянет в толковый словарь), создавал повесть из XIX века, и сейчас набрасывал эпизод, где дама, любившая прежде Достоевского, приходит на прием к врачу по интимному вопросу, а врача отыскивает самого затрапезного и никому не известного. И он оказывается доктором Чеховым, но это узнавание должно быть растянуто на десяток страниц, а сначала пациентка увидит лишь блеск пенсне - и ничего более .

На пятом этаже обитала Варвара Ивановна, неинтересная для писателя - толстая, сонная, со стертыми чертами лица, бессловесная при встречах и всегда в нелепой одежде: последний раз это было синее пальто из прошлой жизни - и в самом деле, мамино пальто. А Варвару Ивановну писатель, как и вообще другие люди, интересовал. Интересовал философски и без корыстных видов.

А на четвертом жил интересовавший писателя, но не интересовавшийся им Буркин, почти элегантный брюнет, хронический алкоголик, почитатель и даже постоянный читатель Бердяева. Писателя же он презирал, поскольку однажды прочел с десяток страниц его романа, а к Варваре Ивановне относился нежно, но не давал себе труда переступить барьер и разговориться. Варвара же Ивановна совсем не подозревала, как непросто с нею общаться, и смотрела широкими зрачками, особенно когда пила таблетки, на писателя, и мудрыми - на слесаря.

Слесарь думал о свободе, и частенько отсюда соскакивал на мысль, что он в настоящий миг свободен, в частности, и выпить, нечего себя связывать нелепыми обещаниями и т.д. И был прав с точки зрения философии свободы.

Варвара Ивановна думала, что на седьмом, над Писателем, живут гробовщики. Впрочем, их изделий она никогда не видела и даже на седьмой этаж не заходила, поскольку думала, что там и пахнет, как в морге. Это было неприятно. Хотя смерти она не боялась, уже ощущая себя мертвой. И потому - бессмертной.

Пахло ноябрем, и последние мертвые листья пытались вернуться в землю, но в городе им не давали этого сделать естественно, их сгребали в кучи, - лишь отдельные экземпляры, удачно попавшие в грязь и там растоптанные прохожими, слившись со слякотью, получали своего рода достойное погребение.

По листьям и их останкам топают черные тупоносые сапоги, один из них, правый, играет во встречу-разлуку с клетчатой сумкой, в ней хлеб, все держится полной рукой с сухой кожей, рука впадает в Варвару Ивановну, непрерывно думающую.

Ягупоп это попугай наоборот. Сказала дочка, Наташка. Варвару Ивановну это открытие разочаровало, в детстве она бы так назвала диковинного зверя, которого мечтала однажды увидеть в зоопарке, когда подрастет.

У трансформаторной будки пробежала кошка, остановилась, подняла глаза на Варвару Ивановну, сохраняя и в этом корыстном жесте археологическую глубину. Села и смотрела. Кошка живая? Да. И все люди тоже живые. Я одна. Как оторванная пуговица, давно погребена в кармане, надо бы, кстати, пришить. Впрочем, можно и не пришивать. Нет, чтобы люди не смеялись, надо пришить.

Вчера сказала Наташке: Я живая, а та ответила: “Живой труп”.

Большое тело продвигается по времени и пространству, уже подходит к дому, а сама она где-то еще, в неведомом своем, пребывая там настолько откровенно, что это вызывает у окружающих смутное беспокойство, несет ауру беды, хотя бед с Варварой Ивановной после смерти родителей и не случалось. На кладбище она не ходила, родные все равно в другом месте, потому что со смертью все меняется. А поминки любила, только давно ее никуда не приглашали. Черное шло ей, придавало устойчивость расплывчатому облику. Писатель ее бы заметил, будь она в трауре. Но она об этом не знала, и носила бесцветное и случайное. Вот лицо ее исчезает в тени подъезда, едва промелькнув. Глаза адаптируются к полумраку, скорость адаптации - почти как у обычных людей.

Тяжело дыша, излишне двигая руками, слыша топот ног и голоса, в синем мамином пальто Варвара Ивановна подымается по лестнице, нагибается вперед, слегка виляя задом, - никто не смотрит. Взбирается по лестнице - и так почти ежедневно, неизвестно зачем.

Навстречу спускается предполагаемый гробовщик с седьмого и его дружки, один из них Варварин знакомый (познакомила подруга, исходя из соображения, что женщине нехорошо без мужика). Пахнет мертвым телом и стружкой, впрочем, у Варвары Ивановны, к ее счастью, всегда насморк. Задыхаясь, восходит на лестницу. Легкая одышка часто сопровождает возвращение домой. Лифт не работает с августа. Была недавно у врача-терапевта. Дочке хотела доказать, что здорова. Но дочь и слушать не стала отчета.

А к доктору Грекову не пойду -, дает слепые таблетки. От них мертвеют чувства. Никто не понимает меня. Надо пойти в диспансер и вернуть ему последний рецепт.

Поднять бы маму из гроба.

Как тянется время? Папа любил пофилософствовать. Показывал живую нитку. Привязывал один конец к стулу: вот начало времени. Другой конец тянул - вот так оно тянется. Нитка, как правило, рвалась. Вот наша жизнь, говорил папа. Непонятное это объяснение чем-то устраивало Варю. А мама была этим всегда недовольна: Ну-ка тапки живо надень, простудишься. Мама кончилась, папа - еще раньше. А Варвара Ивановна длится и не оборвется. А прочие люди - живут.

В каждой квартире за соответствующим номером живут по-своему. По-другому. Другие окружающие люди живее меня. Быстрее двигаются. Даже собственная, по случаю рожденная, дочь Наташка. Она и за обедом не сидит, а ходит.

На пятом этаже у себя Варвара Ивановна выкладывает белый некусаный батон на столик. Попить чаю и поработать. Никого нет. Наташка не приходит рано, порой не является и ночевать и вообще стыдится Варвары Ивановны. Ты, говорит, мать, с приветом - и молчи.

Варвара Ивановна сидит неподвижно минут пять. Скромно, без звуков сморкаясь.

Надо бы понаблюдать и посмотреть, как другие люди двигаются иначе. Можно тогда будет разгадать тайну. Можно будет иногда подделываться под них. Как к девочкам в школе иногда удавалось на время примкнуть, хотя они все были по ту сторону.

И на следующий день она вышла с намерением присмотреться к движениям и жестам живых людей. Сначала во дворе объектом ее наблюдений была ковыляющая бабушка с ковыляющим внучонком, причем ковыляют они по-разному: бабушка преодолевает боль или тугоподвижность суставов, и она живет в этом своем усилии, а внучонок преодолевает одежду и земное притяжение, с которым все же вынужден считаться. Внучонок присел на корточки, а бабушка встала, уперев руки в бедра. Живые люди тоже временно застывают, непрерывно то замрут, то живут дальше.

Вот восточный человек. Широкоплечая качающаяся его походка подошла к восточному разговору еще двух соплеменников, попытался образоваться круг. Голова обозревает плавно, с легкостью таящего от лица огня сливочного масла, так плавно, как я не умею.

Сосед спросил соседа, который час. Тот повел плечом, достал руку из кармана, рука застыла, вывернутая. Человек с пивом шел, остановился, запрокинул голову, надолго обездвижился, а в бутылке задвигалось. То застывают, замирают, то снова двигаются. Они все оживают и потом на миг застывают. Я же сначала замираю, а потом, когда что-то вынуждает, двигаюсь, пока это нужно. Я изначально застылая. Если бы не дергали - так бы и стояла весь день, как памятник ангелу на кладбище.

К ней подошел во дворе бодрый старик Анатолий Иванович и заговорил о здоровье, челюсть двигалась ровно, слова он поправлял обеими руками. Варвара Ивановна с ним согласилась, головой покивала, да, физкультурой хорошо, избыточный вес, утром.

Дальше идет исследовательница жизни Варвара Ивановна. Все и впрямь живые. Поможет ли физкультура? Нету желания шевелиться. Люди текут по этой улице к остановкам или домой. Качаются, машут руками, их влечет транспортная река. Не своя жизнь, а жизнь городская.

Даже эта спичечная с прямой спиной походка. И другая, медленная, качающаяся, томные ноги уже подошли к своей остановке, а автобуса все равно нету. Мальчик, прислонясь к разбитой стекляшке, читает Пушкина, знакомое школьное издание, пальцы мальчика с обкусанными ногтями на курчавых волосах портрета. Когда читают или едят, - тоже застывают. До времени.

А в метро движутся, как я. Замирают. Пока не выйдут на волю. Пока не встретят знакомых. Вот девушка: стояла скомканная, как брошенная тряпка в ожидании стирки, и вдруг расправилась, просияла, заулыбалась. Навстречу шел...

Двое деловых на остановке поднялись синхронно, как скрепленные одним шестом. Деловая жизнь похожа на автомобили и механизмы. Варвара Ивановна в детстве любила разбирать механизмы: часы, заводные машинки, старый утюг, трансформатор, папину чернильную ручку.

Торжественные люди на эскалаторе плывут, выпятив животы, вниз, навстречу, в пассажиропотоке Варваре Ивановне легче, когда, войдя в чужое движение, она вместе со всеми куда-то вливается.

По небу полуночи ангел летел.

Наблюдает Варвара Ивановна. Ее ритмы и впрямь чуть отстают от ритмов других, даже при качании вагона метро. Синусоидная аритмия, так это назвал врач терапевт, когда смотрел на электрокардиограмму. Вообще, слишком много думаете, Варвара Ивановна, это к добру не приведет. - А это еще кто во мне говорит?

На улице, чуть лезущей вверх, она уже перестает наблюдать. Идет она к доктору Грекову честно возвращать рецепт на лишнее лекарство, сама эта честность доказывает, что она больна, как и сам факт визита к доктору Грекову. А сперва ей казалось, что он-то ее понимает. Потом стала принимать его таблетки, и так казаться перестало. За столом удаленный сидел он. Он добрый, Варвара Ивановна знала его секрет: он тоже неживой. Тем и мил. Но он-то не знает, что он не живой, а я знаю про себя, что я неживая. Варвара Ивановна мяла рецепт, так что в руке содержалось нечто совсем уже неприличное, похожее на носовой платок для стирки.

А доктор говорил много спокойным голосом:



- Запускать нельзя. Вы стали много лучше. Работаете? Как вообще себя чувствуете? (Вялый, никуда сегодня не спешащий, думавший параллельно о своем сыне, которого побили одноклассники, доктор. Он никуда не спешит, потому что сегодня диспансерный день, а сын из школы поедет к бабушке, а жена пойдет в гости, и делать ему совсем нечего.)


- Все хорошо. Сейчас только чувствую странное.


- Что же?


- Я чувствую, как в животе тянет вниз и дрожит. А вы не чувствуете?


- Я нет.


- Жаль.

Время совсем остановилось, когда Варвара Ивановна там сидела. Очереди не было, сестры не было. Приятная пустота. Она любила ходить к врачам, потому что больше особенно некуда было ходить.

Она дышит сейчас успокоено и кратко. Вообще-то у нее иногда одышка. Живым людям воздух нужен, а рыба, как сказала Наташка, пьет воздух прямо из воды, и мне воздуху не хватает. Как рыба водой я дышу этим воздухом светлым в кабинете у притихшего за столом, где-то очень далеко, доктора Грекова. Он все уменьшается и уменьшается в процессе разговора, можно было бы играть им, взяв его за голову, в шахматы. Можно потрогать эту голову, брать в рот нехорошо, будут глисты.

- Я еще хотела спросить, почему у меня всегда неполное дыхание?

Дыхание доктора Грекова скрыто под белым халатом, только когда говорит, его чувствовать можно слегка, выдыхает слова и, возвращаясь домой, думала Варвара Ивановна о том, что и дышит она не так, как живые. Она стала присматриваться к дыханию людей, но не могла разглядеть шевеления. Один мужчина сказал в автобусе: “Что это вы пялитесь? На своего мужа пялься”. Варвара Ивановна легко ответила:

- У меня нет мужа.

А мужчина уже удалился, лицом оставаясь к Варваре Ивановне повернутым.

Там, позади, в прошедшем времени, она говорила доктору Грекову:



- Окружающие люди живее меня. Быстрее двигаются. И дышат не так. И произносят слова иначе.


- А я, например, тоже не такой, как вы?


- Вы... обидитесь.


- Скажите, как есть. Я врач и не обижаюсь.


- Мы с вами одинаковы. А окружающие - более живые.


- Вас давно преследуют мысли о смерти?


- Вовсе нет, - честно ответила Варвара Ивановна, - я никогда не умру. Если не будет войны.

Она там смотрела, как совсем уменьшившийся, с жука, доктор писал что-то быстрое, спрятавшись от Варвары Ивановны в крохотную грязную тетрадочку. Она заметила, что он совсем не дышит, только ручка движется, как датчик прибора, который однажды видела она в лаборатории, где жили белые крысы. Кабинет, превратившийся в спичечную коробочку, она держала в робкой потной руке, в коробочке карябался жук, она приложила коробочку к уху, она потрогала жука за ус, стало неприятно, доктор Греков сказал: “Уберите руку сейчас же, я вас прошу! Что с вами, Варвара Ивановна?! Вам плохо?” Она опомнилась, уже выходя, нашла в левой руке шарик бумажки бедного рецепта, который не вспомнила вернуть. Бросила в сырую кучку листьев при дороге. Шла она тихо к метро, навстречу прохожим, широко дышащим легкими людям.

Однажды к ней приходил мужик, тот самый - друг гробовщиков. Приходил мужик для знакомства. Сидел на кухне. А она тоже сидела и грустила. Подруга Валя сказала, что жить без мужика и для здоровья плохо, и вообще почему-то еще плохо. Хотела сознакомить. Мужик говорил о кафеле, который он себе сделал на кухне. А Варвара Ивановна тосковала. Она смотрела на окурок, дымящийся на чайном блюдечке. И вспоминала подруга Валя, которая тоже там была, как Варвара Ивановна ломала себе пальцы, пальцы в суставах у нее гибки, не ломала, просто делала больно, отгибая назад, к запястью, свой большой палец, насколько можно. И потом сказала мужику:

- Вы видите, что я делаю? Мне больно. А вам нет. Как же можно понимать другого человека? Сделайте вот так. Вам больно? А я не чувствую.

Мужик удивился, допил и ушел.

Я страшная живая тетка. Они меня боятся. Я подойду и посмотрю, боятся меня они или нет. Если боятся, значит, я жива. Я могу прикоснуться к реальности. Могу потрогать живое тело другого человека. За нос.

Чистая струя прозы вытекла и улетучилась без звука, даже застенчиво. Осталась головная боль. Писатель подошел к окну. Вечер приятно располагался во дворе на своей мягкой заднице. Кричали невидимые дети. Божья коровка Варвара Ивановна, покачиваясь, перемещалась по двору, но странным образом, как будто носимая броуновским движением.

Страшная живая тетка действительно напугала двоих мужчин, которые крутили гайки у машины. Но несильно.

Алкоголик Буркин, проходя мимо, видел, как осторожно махал гаечным ключом, случайно очутившимся в руке, дядька, не злой, а растерянный, и говорил: “Иди-иди-иди, пошла отсюда”. Даже непонятно, кто вызвал скорую.