Жизнь как есть

Иосиф Александрович Бродский (1940-1996) – «русский поэт, англоязычный эссеист и гражданин США», в подражание Уистану Одену какое-то время курил красный «LM», пока не заработал первый инфаркт. Искренне полагал, что стихи должны продаваться в каждом супермаркете, наряду с таблоидами и мыльными романами. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года. Поэт-лауреат США 1991-1992.

Роль художника и его долг... Ну, если применительно к поэзии,
литературе, – то хорошо писать, только и всего.

Ирония – порождение психологического уровня сознания. Есть разные
уровни: биологический, политический, философский, религиозный,
транцендентный. Жизнь – трагическая штука, так что иронии тут
недостаточно.

Я думаю, что наступающая эпоха, обновляющийся мир будет менее
духовным, более релятивистским, более безличным, я бы сказал,
менее человечным. Для меня это вполне очевидно. Но я не вижу необходимости
приносить какие-либо жертвы.

Иногда у меня написаны две-три строчки да пара идей в голове,
и я пытаюсь выразить их. Но во время этого процесса что-то происходит,
и очень часто стихотворение выходит совсем не такием, как было
замыслено вначале. Но обычно первоначальная основа сохраняется.
Как всё получается – это непредсказуемо. Куда вас заведет? Единственное
предсказуемое – это что вы, быть может, не скажете какой-нибудь
глупости.

Думаете, легко говорить о своих стишках?

Освобождение женцин открывает им дорогу к занятиям мужским делом.
Но мужские дела – не такая уж соблазнительная штука. Сами убедятся,
когда добьются своего.

Писатель пишет под диктовку гармонии языка как такового. То что
мы назваем голосом музы, на самом деле – диктат языка. Когда человек
пишет: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явиласть ты», –
это не столько потому, что он действительно помнит «чудное мгновенье»,
сколько потому, что слова, нечто в языке, выкладываются этим гармоническим
образом, и эта гармония указывает на какое-то психологическое
состояние. Писатель – орудие языка.

Я не то чтобы религиозен, вовсе нет. К счастью или к несчастью,
я не знаю. Не думаю, что я принадлежу к какому-то вероучению.
На самом деле, когда в больнице мне задали этот критический вопрос,
потому что все может случится, я был в затруднении.

Для меня есть два поэта – Цветаева, она русская, и Оден. Они очень
разные. Она вся – трагедия, но у них есть одна общая черта. Оба
поддерживают, или их поэзия поддерживает, философию дискомфорта.
Это доходит почти до «чем хуже, тем лучше» или в случае Одена,
«тем интереснее».

Если б я был молодым поэтом или... да кем угодно, хоть десантником,
– я читал бы скорее древних.

Вообще следует положить левую руку на Гомера, Библию, Данте и
Лоэбовскую серию (Loeb Series), прежде чем взять авторучку в правую.

Второй язык обузой мне не представляется, хотя конечно, слава
Богу, что им оказался именно английский: на нем, полагаю, меньше
вздора написано, чем на каком-либо ином.

Никто – ни писатель, ни тем более критик – не должен себе позволять
озирать литературу с птичьего полета, каким бы орлом он себя ни
почитал, и паче того, оглашать свои окончательные выводы – даже
на смертном одре. Да и вообще, чем более предвзятое мнение высказывается,
тем интереснее. Лучше вы бы спросили, кого я ненавижу.

Что касается содержания, то я просто рассматриваю себя в роли
подопытной морской свинки своих собственных идей и смотрю, что
происходит с ними, и стараюсь их записывать.

Демократия – это понятие, которое должно быть самодостаточным
и не допускать употребления прилагательных.

Видите ли, без истории человек еще может существовать, но без
географии... Не надо позволять себя загипнотизировать тем, что
происходит у вас под носом... что говорит начальник с трибуны
или какой-нибудь подонок из Румянцевского садика. Это все происходит
в этой точке пространства. В другой – этого уже не происходит.

Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество
«Память». Или отдел идеологии при ЦК. Так же впрочем, ему безразличен
президент США, его наличие или отсутствие. Чем я хуже этого кота?

Поэзия по сравнению с прозой то же, что и воздушный флот по сравнению
с пехотой в армии.

Писать стихи – это как бы упражняться в смерти.

Есть такая латинская поговорка, она гласит: «Fatum non penis,
in manus non recite». По-русски это звучит как: «Судьба – не хуй,
в руки не возьмешь».

Если бы я писал свою автобиографию, я бы поставил в эпиграф к
ней фразу Акутагавы: «У меня нет принципов. У меня есть только
нервы».

У меня нет сил простить самого себя. И с другой стороны, тот,
кто мог бы меня простить, не вызывает во мне особенной приязни
или уважения.

Когда вы рифмуете две вещи, которые до того не составляли пары,
между ними развивается некоторое родство. Предположим, строка
заканчивается словом «moon». Ты начинаешь присматриваться к языку
в происках рифмы или соответствия, и рано или поздно приходишь
к слову «spoon». Изначально ты предполагаешь, что это неудачно,
поскольку между ними нет никакой связи. Потом ты начинаешь думать.
И думаешь: так ли это? Может быть и есть. Прежде всего, обе неодушевленны;
у обоих металлическое сияние. Etc., etc. Ты устанавливаешь между
ними связь. И эта связь создает потрясающее ускорение.

Я чувствую себя русским поэтом, англоязычным эссеистом и гражданином
Соединенных Штатов Америки, и я думаю, что лучшей комбинации я
для себя придумать не в состоянии.

Художник и общество. Поэт и государство. На эти темы была написана
не одна статья и исследовательская работа. Бродский – самый благодатный
объект для подобных рассуждений и разнообразных спекуляций. Еще
бы, громкий судебный процесс в Союзе, ссылка, досрочное освобождение
«под давлением мировой общественности», эмиграция в США, Нобелевская
премия... такому списку жизненных событий позавидует любая медиа-персона.
Но не сам Бродский. Его принадлежат слова, произнесенные в Стокгольме,
во время своей Нобелевской лекции: «Для человека частного и частность
эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для
человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко – и в
частности от Родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии,
чем мучеником или властителем дум в деспотии... Если искусство
чему-то и учит (и художника – в первую голову), то именно частности
человеческого существования.». В одних глазах он предстает как
мученик, творец, под давлением деспотии государства вынужденный
покинуть родную землю и продолжать творить на чужбине (и, кстати,
неплохо творить), в других – талантливый человек, расчетливо использованный
в качестве снаряда в обойме США в холодной войне. Или же обычный
человек, который делал то, что считал нужным, не претендовал на
лавры и хотел лишь одного – чтобы его оставили в покое. Кто вы,
Mr. Brodsky? На этот вопрос каждый отвечает по-своему, согласно
своим убеждениям и пристрастиям, согласно прочитанному, услышанному,
надуманному.

Однажды, его спросили: «Благодаря чему, вы, не имея среднего образования,
добились таких успехов?» (Бродский, в юности не окончивший школы,
за свою жизнь поработал в общей сложности в шести американских
и британских университетах), на что последовал ответ: «Книги».
В наше время, многие смеются над выражением: «Книга – лучший подарок»,
а следовало бы – читать.

В подготовке материала использованы следующие источники: «Иосиф
Бродский. Интервью», изд-во «Захаров», 2000 г.; «Иосиф Бродский.
Нобелевская лекция.» Nobel foundation, 1987 год; Wiped.