Искусство

Как-то осенью, не так давно, в Государственном Эрмитаже при участии
Института PRO ARTE, Общества британских друзей Эрмитажа,
Генерального консульства США в Санкт-Петербурге, при поддержке
Christie’s, при содействии Французского института в
Санкт-Петербурге, CEC ArtsLink, Lauder Travel Fund of MoMa’s
International Council, со-стоялся Международный симпозиум по
проблемам современного искусства.

Нам же, участникам этого форума, страшно повезло.

Было много влиятельных галеристов в жеваных брючках, музейщиков было
много, были ну такие всякие художники, культурологи в
ботинках на босу ногу, кураторы там, модераторы и
профессиональные едоки, надлежаще информированные о ближайших фуршетах.
Были-с и Михаил Борисович с шарфом, улыбались, но и в улыбчивом
виде очень уж походили на чеченского заложника: не
печалуйтесь, мол, обращаются тут со мной хорошо. Создавалось
устойчивое впечатление, что весь этот триумф прогресса был ему,
Михаилу Борисовичу, маленько чужд.

На симпозиуме был озвучен ряд актуальнейших проблем в сфере
современного ис-кусства, в том числе и проблема рождаемости в
германском городе Берлин. Имена док-ладчиков (критиков, кураторов
и модераторов) были разной степени сложности, какие-то
выскользнули навсегда, какие-то вонзились в мозг.

В целом же симпозиум был своевременным, и переоценить его роль
невозможно. Присутствующие испытали чувство глубокого
удовлетворения, а рамки представлений о современном искусстве были
раздвинуты. По ходу дела оказалось, что есть такие ориги-налы,
которые даже в раздвинутых рамках современного искусства
умудряются идти не в ногу со всеми. Довольно загадочное
обстоятельство. По крайней мере, рядовое воображе-ние тут бессильно.

Что касаемо искусства личной инициативы, традиций мейнстрима и
неокультур-ных практик ХХ века, то советские люди, помятые
тоталитаризмом, как выяснилось, серь-езно отстают. В качестве
иллюстрации этого печального обстоятельства была изложена
краткая история одного несостоявшегося действа. Так, некий
глубокоуважаемый человек Чензен (китаец, что ли?) в 1991 году,
оказывается, жёг собрания Маркса-Ленина, а заодно и материалы
исторических наших съездов, что были вынесены из библиотеки
Русского музея во двор. Как глубокоуважаемого человека занесло
во двор Русского музея в докладе отражено не было, но раз
уж представилась возможность совершить гуманистический акт на
халяву, он, надо полагать, и пытался его совершить.
Пожарная служба Русского музея хунвэйбинский порыв Чензена
категорически не поняла – не готовы были пожарники к перформансам в
1991 году, – и актуальный художник был выдворен на улицу, то
есть практически депортирован.

Симпозиум оказался познавательным во всех смыслах. От мадам Анды
Роттенберг мы узнали, что варшавское восстание в августе сорок
четвертого было вовсе не против фашистских оккупантов.
(Какие фашисты, при них – судя по всему – было замечательно;
как-никак Освенцим и крупнейшее в Европе варшавское гетто).
Восстание же было про-тив грядущего коммунистического режима в
лице советских войск. А мадам Анда оказа-лась не такой
простушкой, как советские войска предполагали, и зря войска
пытались числом жертв завуалировать свою истинную подлость. Вся
гнусность стала совершенно очевидна чуть позднее, когда Сталин
на противоестественные советские деньги построил в Варшаве
Дворец Культуры. Даже целый комплекс. И цинично назвал это
дружествен-ным актом. Ведь для комплекса был уничтожен жилой
квартал. Не во время строительства уничтожен, еще в 1944м,
но руины-то были свои, независимые, польские. Здание Дворца,
конечно, высоченное, площадь комплекса огромная, архитектура
для Польши беспреце-дентная, но докладчик с трибуны
мечтала, что скоро все это снесут к чертям собачьим, и, наконец-то,
варшавяне на прежних руинах начнут волеизъявляться
творческим образом.

Возможно, доклад был написан 20 лет назад, возможно, деятели
современного ис-кусства плохо информированы о горбачевских
реформах, возможно, плохо информируют только поляков, возможно, сами
поляки не хотят останавливаться на достигнутом и свою
борьбу с коммунистическим режимом будут продолжать в одиночестве
и до последнего вздоха.

Иосиф Бакштейн (Россия) обвел нас всех товарищеским взглядом и стал
стреми-тельно недоумевать в том смысле, что Юрий Гагарин уже
полвека по космосу летает, а наши студенты-художники все
еще пишут этюды. А это уже не принято. (Хотя, кем не
принято-то?). Он, Иосиф Бакштейн, Россия, посетив творческую дачу,
словно побывал в каких-то там годах прошлого столетия. Ему
сочувствовали, но, как-то не искренне, не до конца. Помилуйте,
голубчик – даже хотелось возражать ему, – ведь вдоль реки
Амазонки бегают голые люди, они бьют острогой крокодила и
воруют птичьи яйца, у них есть свое примитивное искусство, и
если оно представляет хоть какую-то ценность, то своей
уни-кальностью. Этих голых людей можно включить в общемировой
процесс – на стезе ин-сталляций ничего особенного они не выдадут,
а уникальность свою утратят. Кстати, Ио-сиф, ровно год назад
появилась Конвенция ООН по вопросу охраны и поощрения
разно-образия форм художественного самовыражения, и в этом смысле
весь симпозиум откро-венно лепит горбатого. Ибо в преамбуле
Конвенции, в пункте 8 значится: признавая важ-ность
традиционных знаний как источника нематериального и материального
богатства... А в пункте 9 говорится об угрозе их
исчезновения... и т.д. Со всеми же остальными пунк-тами Конвенции можно
ознакомиться, уважаемый, в Интернете. (Нет, все-таки деятели
современного искусства очень плохо информированы).

Какой-то высокий неинтересный человек в свитере показал
мастер-класс, изощрен-но и долго теоретизируя. В целом доклад его был
довольно бессмысленный. Бессмыслен-ный и беспощадный. А в
комментариях докладчик неподдельно возмущался консерватив-ностью
музеев. Но и этот гнев был немножко странен, поскольку
conservation – значит со-хранение.

А молоденький немецкий модератор, дитя совсем, с волнением говорил о
выставке-инсталляции «Нападение инопланетян», и видно было,
что судьба землян ему небезраз-лична. Американский куратор
поопытней спокойно говорил о выставке другого, чисто
философского плана, на ней, как антитеза доминирующим
представлениям о мире, были представлены деревья вверх ногами.

А вот довольно лысый галерист Гарри Любке из Германии хотел бы
зарабатывать больше, но аренда стендов дороговата. Дальше этот не
русскоязычный человек стал от-кровенно хотеть денег, ныть
по поводу прав человека, налоги, жена-стерва и т.д.

Короче, российское искусство должно сделать диалектический скачок. И
первым должен скакнуть Эрмитаж.

С трибуны звучало много никому не знакомых имен самых передовых
художников, все они шли с прилагательными «замечательный»,
«удивительный», «потрясающий» и «великолепный». Присутствующие
безропотно соглашались, хотя из визуального ряда аб-солютно
ничего не следовало, никаких таких прилагательных. Вернее, у
каждого слуша-теля нет-нет, да проклёвывался мелким бесом
вопрос, чем вон тот замечательный замеча-тельнее того, не
замечательного.

Озвучивались и проблемы внутрикорпоративного взаимопонимания.
Например, картину художника Нимухина продали задорого, а художник
Нимухин всё испортил, по-верил, стал самостоятельно завышать
планку. Поднимался вопрос и о позитивном имидже
современного художника, но в качестве бесспорных звезд современного
небосклона фи-гурировали воощще оторванные пацаны.

Ностальгически и как-то даже сладко прозвучала бронебойная цитата из
Николы Чернышевского «искусство отражает жизнь», и мысль
эта тут же была развита должным образом: если безобразное
искусство, значит, такова жизнь, друзья. Восхищенная аудито-рия
отреагировала на это бурными продолжительными
аплодисментами, докладчика даже не хотели отпускать, и он, два-три раза
повторив фразу на бис, окончательно засмущался и ушел, кротко
улыбаясь. Наверное, ревность к такому шумному успеху
заставила искать в его безупречной логике изъяны и язвительно
возражать, возражать.

Я и хотел, было, повозражать вслух, но решил, что меня после этого
откуда-нибудь исключат, и предательски решил не ввязываться.

А возразить-то было что. Во-первых, искусство отражает не только
жизнь, но и внутреннюю жизнь. Некоторое искусство, простите за
прямоту, ничего не отражает. Это, во-вторых. А в-третьих, и
жизнь бывает разная, и тем более искусство. Если жизнь (то
есть искусство) оказалась безобразной, то сей вопрос, скорее,
к кураторам-модераторам. Кстати, искусство отражает жизнь
не само по себе, а (как бы это поделикатнее) посредст-вом
определенных навыков художника. Может, тут надо что-то
доработать?

Какой-то очень неприятный гражданин со всеми признаками
психопатологии пы-тался говорить об эстетической диктатуре, о финансовом
прессинге, помянул всуе и меце-ната нашего, филантропа
Сороса. Говорил, что из числа петербургских художников на
ро-дине осталась пятая часть. Но, дабы не осквернять форума
толерантности примитивной провокацией, микрофон у него отобрали.

Томас же Кренс из музея Гуггенхайма назидательно упомянул о
младенце, которо-го в запальчивости креативной могут выплеснуть. Но
где он, спрашивается, видел этого младенца, ведь в музее
Гуггенхайма всё больше полоски да кружочки разноцветные.

Впрочем, и Альберт Костеневич, представлявший Эрмитаж, выдал
довольно не-ожиданный образ. Говоря о современном искусстве, он с
чувством упомянул некую фигу в кармане. Что как-то не
вязалось с общим-то духом. Ну что с него взять, человек пожи-лой,
библиотечный. Да и что он в жизни видел, кроме своего
Рембрандта.

За два дня докладов и прений (да, иногда было душновато) менее всего
говорилось о самом насущном, об идентификации произведения
современного искусства. Ведь ни для кого не новость, что к
XXI веку искусство перекочевало в сферу вторичности, в сферу
на-зывания. То есть, двухдневное сидение конкретного
индивида на лавочке эрмитажного театра можно – в свете тенденций –
провозгласить актом оперного или даже балетного искусства,
при условии, конечно, что индивид себя соответствующим
образом позицио-нирует. Но до момента самого провозглашения никто
из соседей по лавочке этого искус-ства не видит и не слышит.
А это очень странно. И если границы произведения настолько
размыты, то может возникнуть ряд серьёзнейших вопросов.
Серь-ёз-ней-ших.

Например, вопрос авторства. Один из первых докладчиков первого дня
между де-лом обронил, что предметом современного искусства
(Михаил Борисович заметно ожи-вился) может быть и содержимое
мусорного бака. И это правильно, если искусство отра-жает
жизнь, то пусть-таки отражает. Но вот вопрос авторства ох может
встать ребром. Ибо кто он, чьё имя прочтут благородные и
благодарные потомки? Тот, кто сгенерировал собственно мусор,
тот, кто добросовестно вывалил мусор каким-то эстетическим
образом в вышеупомянутый бак, тот тонко чувствующий прохожий,
что узрел в этом художест-венное начало, тот решительный
галерист-музейщик, включивший объект в экспозицию или же
все-таки искусствовед, который вскрыл сакральный смысл этого дела.
Налицо творческий альянс, такие Кукрыниксы, паритета,
впрочем, не потерпящие. Тем более, приоритета. Тем более, когда
речь идет о веках. И тем более, когда речь идет о деньгах. В
конце концов, и художественному сообществу хочется узнать,
кто же истинный автор, по-листать-почитать его биографию,
жизненный путь, мама-папа, первый учитель, когда об-наружил в
себе эти наклонности.

Некто длинно сетовал на то, что государство никак не помогает
современному ис-кусству, а народные массы от него далеки (от
современного искусства). При этом слово «идеология» не было
употреблено ни разу. А зря. Конечно, при слове «идеология»
каж-дый порядочный гражданин обязан вздрогнуть, но идеология – это
система идеалов. Единственный декларируемый императив
современного искусства – свобода действий, ни буржуазной
нравственностью, никакой другой не ограниченная. Народные чаяния
могли бы пересекаться с доктринами нового искусства в этой
части, однако в виде неотъемле-мых компонентов и производных
нового искусства (особенно в виде мусора) для обыва-тельской
психики являются традиционными раздражителями и на
рефлекторном уровне провоцирует дух неприятия такого прекрасного
императива. Сами лингвистические ас-пекты изобразительного языка
современного искусства народным массам представляются
избыточно абстрагированными, деструктирующими тело экзистенции и
необоснованно усложненными для психосемантического
перципиирования. А полного доверия к интел-лектуальным посредникам у
народных масс еще не созрело. Не созрело.

Зато зреет тихое недоверие. И небезосновательно.

Если современный мастер героически отказался от традиционных
выразительных средств во имя концептуальной основы искусства, а
современный культуролог со стран-ным упорством акцентирует
зрительское внимание исключительно на философской реф-лексии, то
логично было бы обозначить хоть какие-то признаки
конвергенции. Ведь отка-завшись зачастую от семиотического знака,
художник утратил и само поле детерминиро-ванности, а значит,
расстался даже с термином «мастерство». То есть: начав
исследовать эдакий созерцальный объект, сообразительный зритель в
обязательном порядке констати-рует отсутствие какого бы то ни
было вектора сопротивления материала, даже
технологи-ческого (ведь если что-то отвалилось, тем лучше: интерактив).

Задумавшись перед скомканной газетой, сообразительный зритель, от
которого ху-дожник требует акта соучастия, вдруг обнаруживает
иное – прозрение и осознание того, как изящно толерантность
подменила интернациональную функцию искусства, и что
идеология эстетики, вырвавшейся из мусорных баков, обозначила уже и
свойства тоталь-ной безапелляционности, и даже агрессии. А
именно: социально-политическая ангажиро-ванность, которая
была во все времена, теперь приобрела хоть и причудливые, но
чрезвы-чайно устойчивые формы – вне социального мифа ни
художник, ни его произведения принципиально не воспринимаются той
(главной!) категорией зрителей, которая автори-тетно
позиционирует себя, как художественное сообщество. Мнения других
зрителей, ес-тественно, не рассматриваются, как ненаучные,
как находящиеся вне контекстуального подхода.

Задумавшись глубже, зритель вдруг обнаруживает, что, между прочим,
он лишен права интерпретировать даже мусор, как мусор, а
стало быть, лишен и самого права инди-видуального восприятия. И
от этого остается какой-то такой осадочек.

А в целом всё было замечательно, расходились люди с ощущением
праздника. Ко-нечно, редко можно увидеть такое количество умных
людей; многие, наверняка, играют в шахматы…

А, значит, умеют мыслить на два-три хода вперед.

Ну, хорошо, Энгра, Делароша, Жерома назвали словом «салон», слову
«салон» придали уничижительный смысл, в качестве альтернативы
предложили квадраты Малеви-ча, унитазы Дюшана, а теперь вот
и безымянный бытовой мусор. Все правильно, вопросов нет, так
и надо.

Но вот дальше-то что?