Жизнь как есть

Реплика

С чего-то вдруг вспомнилось: святой человек, земля ему пухом,
Б.Н. Ельцин со-брал в 1996 году за круглым столом президентов
СНГ. Обведя всех своим долгим и непо-вторимым (уже) взглядом,
святой человек, земля ему пухом, воззвал: «Мы не должны пропустить
коммунистов». Все одобрительно зашевелились. А на золотом крыльце
сидели – кроме Ельцина, Алиева, Шеварнадзе – все те, чьи лица
мы, школьники советской поры, запомнили с чувством глубокого удовлетворения.
И вот оказалось, что все они ненавиде-ли советскую систему и даже
боролись с ней. И ненавидели – в зависимости от размаха крыльев,
в зависимости от полета. Ненавидел генеральный секретарь партии
Горбачев, ненавидел член политбюро Ельцин, ненавидел главный идеолог
Яковлев. В редакции журнала «Коммунист» ненавидел Гайдар. В райкомах
ВЛКСМ (каждый в своем) ненави-дели Ходорковский и Немцов. В домах
творчества ненавидела творческая элита. Причем лауреаты государственных
премий ненавидели жестко, другие, в ожидании премий, нена-видели
помягче. Ненавидели все мыслящие. И только этот, как его, народ,
безмолвство-вал, а в душе-то одобрял. Собирал свои колоски и одобрял.

Одобряли все беспринципные и безнравственные людишки, быдло человеческое.
И это в то время, когда писатели, наступая себе не только на горло,
а на все целиком, выну-ждены были глотать слезы горечи и писать
невозможную ложь, дабы быдлу потрафить. Писать то, что требовал
некто циничный сверху – как раз его одного история и не устано-вила.
Проглотив слезы горечи и широко утершись рукавом, они вынужденно,
но звонко воспевали ветры ударных строек, радость, младость, лопаты,
не хотим зарплаты. Самые крупные слезы глотал Яковлев, выдворяя
из страны Солженицына и прочих узников со-вести. Если, конечно,
все это не было веселой инсценировкой. В пору всеобщего гнева
гвозди бы делать из этих людей, ан нет, они-то и есть самые пламенные
герои – поскольку они, в отличие от всех нас, уже тогда ненавидели
этот большевизм.

К чему это я? Да вот недавно под оркестр доску открыли. И не просто
доску, а ме-мориальную. Дескать, в этом петербургском доме жил
писатель Довлатов. Постаревшие собутыльники и многочисленные жены
рассказали прессе, каким жизнелюбом был увеко-веченный. По всем
каналам прошли фильмы с его судьбой. Быстро сложился образ жиз-нелюба
и реестр его приоритетов. Он желал: 1. успеха и женщин; 2. вина
и весёлых ком-паний; 3. много денег и свободы действий (бездействия).
Он не желал: 1. кривить душой; 2. выполнять обязательства, когда
по долгу службы все же приходилось кривить душой; 3. вообще выполнять
обязательства, поскольку по долгу службы приходилось кривить ду-шой
постоянно (такая уж была система).

Можно было бы, конечно, гнуть на заводе железяку, иметь необходимые
деньги и не кривить душой. Но тогда б для ресторанов не оставалось
времени, два дня в неделю. Да и дисциплина, график какой-нибудь.
Из двух зол выбирали меньшее.

Однажды за криводушную книжку Довлатов даже получил гонорар, удивительный
размер которого (по мнению самого автора) абсолютно не соответствовал
ее литератур-ным качествам. Дачу покупать не стал, поскольку это
быт, хлопоты, а настоящий писатель всегда над. Чтобы не подливать
масла в огонь естественной зависти и не провоцировать возможные
издевки друзей (из числа не получавших такие гонорары), Довлатов
просажи-вал гонорар и каялся по заведенному ритуалу. Советской
творческой средой был вырабо-тан такой покаянный прием – хихиканье.
Да, я написал повесть пафоса и борьбы, но те-перь должен нахихикать
столько же на тот же предмет. Можно устно, но лучше письмен-но.
Причем, если литературу такого рода не публиковали, сам собой
создавался прецедент творческого подвига. Нюансы периода застоя,
на фоне которых творил свой подвиг Дов-латов, специфичны: зарплата,
получаемая им в качестве редактора журнальчика ЦК ВЛКСМ, простому
учителю могла присниться только за полгода.

У советской системы, действительно, было одно уникальное свойство
– от неё все чего-то требовали. Квартир с дополнительной площадью,
ленинских премий, заслужен-ных званий, денег на съёмку фильма
и т.д. Если не давали, получался мученик: теперь можно пить широко
и беспросветно, мудро вздыхая. А в этом качестве (мученика) можно
уезжать в ненавистную – а что делать? – Америку. Хотя там-то ещё
никто не рискнул че-го-нибудь потребовать.

Кстати, Довлатову Америка не понравилась, он и помер-то с диагнозом
– отсутст-вие сертификата. Ну, побухтели у см. одра вполголоса,
а возразить нечего. Никаких воз-гласов про совесть, никаких призывов
к всеобщему покаянию. К чему риторика о бесче-ловечной системе,
если есть юридические нормы. И на радио «Свобода», куда пристроили
Довлатова по приезде, рассуждали вроде бы логично, но без интонаций
и как-то прими-тивно: хочешь пить и гулять – иди, пей и гуляй.

Слушать эфиры Довлатова по «Свободе» было интересно, заурядным
писателем его никак не назовешь, но, спустя годы, становится понятно,
что в своих репортажах он, выразимся поаккуратнее, допускал художественные
фантазии в угоду заказчику. Навыки искривления, приобретенные
здесь, пригодились и там, а может, природная предрасполо-женность
взяла свое.

Сильно ли кривил душой Довлатов в США, страдал ли через это, как
в совке, в воспоминаниях не акцентировано – возможно, страдал,
поскольку пил не хуже. А вероят-нее всего, пил от естества и события
подкрашивал без особого нравственного напряжения, ибо плох тот
писатель, который не умеет для красного словца закрутить чего-нибудь
лихо и неузнаваемо. Так что корректировал события Довлатов искренне,
без особой на то фи-нансовой нужды. Многие из тех, кто помогал
обаятельному Серёже в молодости, позднее, почитав его забавные
рассказы о советских придурках, обомлели до глубины души от та-кой
коррекции.

В рассказе «Старший брат» повествуется о легкокрылом юноше – талантливый,
нет слов, достигает любых вершин запросто. Ещё и свободолюбец.
Вот его и травит директор школы, матерый сталинист. Имя-фамилия
старшего брата приведены с предельной точно-стью. Таким образом,
рассказ намекает на предельную достоверность. Только вот Петер-бург
– город маленький, дела не далекие, а в школе училось много детишек,
которым до идеологической ангажированности дела нет, и которые
пребывают ныне в здравом уме и ясной памяти. Надо сказать, их
воспоминания заметно расходятся. Директор, по их вер-сии, щупленький
интеллигент, посвятивший себя школе, и воспоминания пробуждает
са-мые добрые.

Да и легкокрылый Борька, что ж, учился хорошо, но звезд не хватал
и Оводом не был. Послевоенные голодранцы питались, как придется,
а Борька всегда сытый, видный, ухоженный. Все по коммуналочкам
ютятся, а он в огромной квартире проживает, в двухъ-ярусной. Сознавая
свои преимущества, Борька вел себя нагловато. И, разрезвившись,
со-вершил юноша поступок, который для иных школ, наверное, естественен,
но в совке был еще в новинку: взял юноша, да и пописал из окна.
Оценку за поведение снизили, а свобо-долюбец потерял последнюю
надежду на медаль. Поначалу казалось, этот факт не надло-мил юношу
– с такими-то данными Борька, конечно, поступил в театральный.
Но психо-логическая травма сказалась позднее: движение по наклонной
плоскости уже не прекра-щалось, а в конце Борька вообще спился.
Но директор виноват ли? Из облупленной шко-лы он выжимал все,
чтобы дать ребятам максимум возможного, чтобы недоедающую без-отцовщину
вывести в люди.

…Мемориальные доски обычно вешают писателям выдающимся. Конечно,
на Руси грамотного человека, а тем более такого, что сам книжки
пишет, ставили чуть ли не выше церковных иерархов. Но это когда
было. Теперь ведь пишут успешные бизнесмены, от-ставные политики,
бывшие жёны, славы зайцевы и борисы моисеевы. Это ж сколько досок
может понадобиться. Да и есть ли сегодня в писательском деле подобающий
моменту ге-роизм? Недавно мне знакомый пьяница сообщил, весь как-то
так распрямившись, что вче-ра он пять (5) часов провел за пишущей
машинкой. Я позавидовал светлой завистью. И вообще, когда мне
кто-то искренне говорит про тяжкий труд писателя, я делаю один
стре-мительный вывод – денег не давать, обманет. Да, в нынешние
времена, когда выбор с ме-мориальной доской бывает странноватый
– или тамбовскому авторитету, или писателю, я скорей-скорей выберу
писателя, хоть какого. Но лучше бы выдающегося. Так оно и по уму
Божьему, да так и заведено было. А «талантливый» и «выдающийся»
еще не синони-мы. Попадает ли Довлатов в искомую категорию? Ой,
не знаю.

Разумеется, писатель может писать о высоком, о низком, о среднем.
У каждого свой природный камертон. Может про интер-телку, у которой
ни интересов, ни цели. Мо-жет про ондатровую шапку, которую собирались
дать, а вот не дали. Люди, конечно, про-чтут.

Но «писатель выдающийся», то есть властитель дум, соль земли русской,
должен как-то соответствовать своему величавому статусу. Ладно,
не обязательно вырывать ог-ромное сердце из прекрасной груди,
но на звездочку небесную указать изнеженным паль-цем не помешало
б. Вечные ценности, нравственные ориентиры, типа того.

А Довлатов наш на какую-нибудь звезду ориентировался? Кроме женщин-вина-веселья,
чего-то желал? Свои, так сказать, помыслы чему-то посвящал? Извините,
не ус-ледил. Надо будет почитать глубже, ответственней.

Похоже, что довлатовские чаяния со всей экспрессией выражены в
крылатой фразе, в решительный момент биографии произнесенной на
ступеньках трапа, уводившего его в иную, свободную жизнь: «Прощай,
отдельная колбаса!» Читателям с российской менталь-ностью все
ещё хочется верить, что вторую часть фразы, что-то про сферу чистого
бытия, поглотил шум моторов.

Из поступков Довлатова, как писателя и как гражданина, самый решительный,
са-мый возвышающий, что ли, – смерть в капиталистическом Нью-Йорке.
Ну что ж, мы пре-клоняемся, выглядит достойно. Но только теперь
и этого, увы, маловато.

Вышеизложенный скепсис не Довлатов спровоцировал, он ни при чем,
– энтузиа-сты, который с доской. Думается, что самоироничный Довлатов
такую затею интерпрети-ровал бы соответственно, а по возможности
все бы пропил. Доска что, пусть висит, раз повесили. К художнику,
Леше Архипову, дружку моему, тоже вопросов нет, все умно, адекватно.
Можно сказать, все в петербургском духе, созвучно голосу культурной
столи-цы, идентично бронзовым зайкам, кискам, чижикам и пыжикам:
доска вроде бы мемори-альная, вроде бы писателю, а на доске-то,
товарищи, шарж.