Литературная критика

«Петербург. Рубеж веков. Комиссия ежегодной литературной премии.
Люди деловитые, но интеллигентные. В глазах – понимание
насущного момента. Робкий стук, дверь неуверенно открылась, после
чего появился уже немолодой, но ещё изящный гражданин. Он был
по-хорошему застенчив и всё время пытался опустить глаза.

Председательствующий, мужчина с немецким выражением лица и
отвратительными губами, сощурился.

– Дело в том, что я, что мы, номинанты премии имени Александра
Черного… – голос гражданина дрожал.

В ответ на эту дрожь председательствующий сощурился еще больше.
Немолодой, но изящный гражданин пошевелил губами, собираясь со
словами, но вместо ожидаемой конкретики отвернулся и, гулко
уткнувшись в стену, зарыдал. Через сорок минут с небольшим
немолодой, но изящный гражданин повернулся обратно и, размазав
лицо ладонью, сообщил председательствующему, что когда-то
он больше всего на свете любил одну милую особу женского пола
и литературное мастерство, которое осваивал с бо-о-ольшим
энтузиазмом. Теперь же он всего этого на дух не переносит. И
вообще, после всего того, что с ним произошло… голос его
снова дрогнул, но изящный гражданин сдержался и отчеканил:

– Я и мои товарищи-номинанты, мы торжественно отказываемся от
литературной премии имени Александра Черного.

Председательствующий сощурился окончательно, и холодная жестокость
пробежала по его опытному лицу…»

Неплохая завязка для пьесы, черт побери. С большим драматическим
потенциалом. Даже для фильма. Впрочем, фильм такой по плечу
лишь Спилбергу. Ситуация слишком фантастическая. А ведь как
можно было бы раскрыть материал: на фоне петербургской
литературной жизни показать творческие сомнения индивида с чистыми
помыслами, его метания, борьбу, и потом этот крах, крах.

Ну что ж, придется своими словами.

…………………….

В долгой угрюмой борьбе «содержание или форма» победила дружба: из
литературы уходят и содержание, и форма. Двадцать лет назад
мы снисходительно улыбались в сторону маститых литературных
чиновников, но сегодня нас обязывают с глубочайшим пиететом
относиться не известно к кому, к каким-то неразличимым без
очков пигмеям. Антропология объединила их в категорию
«рейтинговые люди», но откуда взяли они свои рейтинги, никто не
знает. Можно по-разному относиться к творчеству Михаилов
Александровичей Дудиных, но все они были профессионалами и
литературной деятельности, между прочим, не имитировали. Тогда всё
было ясно. Огромная страна, огромная идеология, огромные
задачи. Надо строить БАМ, причем быстро и недорого, в даль.
Огромные партия-и-правительство, огромно подумав, решили, что
литература должна высекать строительную искру в сердцах
работоспособной молодежи. Литература аутентичная рассматривалась в
свете большой зари, как занятие праздное. Ну что ж,
большому кораблю большие знамена.

Под такими целеустремленными парусами человеку истинно творческому
было трудно. Ершистый Евтушенко, непокорный Войнович,
скорбный Галич и т.д. – их принципиальность накалялась до жжения в
груди, до критических отметок, ибо их зажимали, не давали
дышать. Но радио по три раза на дню пело их песни, и страна
эти звуки насвистывала, и кормились они – в тоталитарные
времена – на ниве литературы. Не важно, что кормились, в чужой
рот заглядывать нехорошо, важно, что были в литературе. Поэты,
менее склонные к публичной борьбе, по причине более
выраженной творческой индивидуальности, в литературе тоже были.
Соснору, с его чуждой поэтикой, мелким шрифтом ругали злобно,
но книги выходили. И Жданов Ваня, пишущий о чем-то своем,
загадочном, дебютировал до перестройки, и советский толстый
журнал книжку его анонсировал. Даже Кривулин, который не сильно
печатался, всё же в литературе был: хотя бы потому, что не
сильно печатался.

Сегодняшние литературные мэтры и децимэтры вызывают преимущественно
сочувствие. Они либо исчезли с горизонтов, либо испуганно
озираются и спешат вписаться в фарватер новых тенденций нового
поколения. При этом прекрасно сознают, что никаких
тенденций нет. Есть имитации, фальсификации, искренние заблуждения,
злонамеренные убеждения, интегрированные в сознание
творческих масс с коротким и ясным названием: мейнстрим. Мэтры,
властители дум. Куда ж девалась их несгибаемость советской поры?
Да, это в советские времена поэт был больше, чем поэт,
теперь-то он гораздо меньше. Гораздо. И с принципиальностью у
наших писателей что-то подозрительное.

Когда Поупа взяли за это дело и предложили посидеть сиднем двадцать
лет, восхитило единодушие комитета по помилованию. Писатель
Приставкин, глотая слезы, просит отпустить товарища
американца к его шпионскому отцу. (Хотя тут явный перебор, не
следует писателю быть приставкиным до такой степени). Ну, что ж, в
конце концов, теперь каждый решает, как ему изъявляться.
Ведь не напрасны же усилия и жертвы в борьбе с идеологией, с
государством. Золотой век литературы настал: ни идеологии, ни
государства. Одни ежегодные премии. Выдохнув и утеревшись
рукавом, не оглядываясь на экономику, можно сказать во весь
голос: Поэт (все правильно, с большой буквы), настал звездный
час для твоего таланта!

…Ой ли, господа. Ой ли.

Свято место пусто не бывает, а тёпло место – подавно.

Оказывается, Поэт, писать так, как пишешь ты, нельзя. Это не в русле
тенденции. Даже так: не в русле интенции. Это не то,
старик, и смотреть на это скучно. И любовь у тебя какая-то
устаревшая, сейчас так не принято, и никаких эмоций, интонаций в
тексте быть не должно. Ну не должно, старик. И главное, третье
тысячелетие, а ты все ритмы, рифмы. Разве ж это
стихотворение? Видишь, самому стыдно. Ты лучше учись изогнуто
рассуждать о тексте, чтобы глаза к потолку, пальцы, и побольше
терминологии, чтобы всем им неповадно было. Смотри как мы. Нас не
много, чуть больше одного, но дело не в количестве, зато мы
всё знаем про тенденции и интенции. Мы в духе времени. Тот,
кто некогда стоял в авангарде андерграунда, сегодня выглядит
просто консерватором, потому как всё, имеющее отношение к
профессиональному ремеслу, – консерватизм и атавизм. Пойми,
старик, новое поколение выбирает не это.

Интересное дело: в приведенном нравоучительном монологе нет и намека
на диктат. Желающий быть в литературном процессе,
воспользуется этим дружеским советом, не желающий быть в литературном
процессе может писать так, как считает нужным. То есть –
свобода выбора.

В хрупком возрасте сложно иметь твердые убеждения, еще сложнее
отстаивать их в одиночку. Да и причем тут убеждения, если хочется
совсем другого. Вот и сублимируют прыщеватые подростки всех
полов свою половую невостребованность в окололитературную
сферу. Их деятельность надменно изучают литературные
энтомологи с 5-кратной линзой, которые и берут на себя теоретическое
обеспечение всей камарильи. У этих какие-то свои интересы.
Если энтомолог совсем зазнался, в данный момент отключен или
находится вне зоны действия сети, теорию приходится
сочинять самостоятельно, вручную.

Дабы скрыть серьезные недостатки образования (а то и безнадежную
серость), поэты-теоретики удобряют свою речь огромным
количеством авторитетных терминов, не всегда, впрочем, понимая их
смысл. Смысл, пожалуй, и не обязателен, поскольку с
интеллигентностью в глазах внимают этим речам – такие же. Сленг вообще
существует не для обмена информацией, а для распознавания
своих.

Принятие такой неестественно громоздкой языковой системы и такое
странноватое поведение психология объясняет глубокими
комплексами, неуверенностью в себе, но сейчас не о психологии речь, о
литературе.

По сравнению с другими видами искусств, литература имеет бесспорное
преимущество – семиотический знак ея доступен почти всем: в
советские времена 98% населения умело читать и писать. То
есть все они, эти проценты – потенциальные литераторы. Можно
категорическим тоном поговорить о таланте, но стоит ли, ведь
мы живем в свободной стране, а всякая деятельность, не
запрещенная законом, разрешена. В конце концов, пусть пишут, лишь
бы с электричеством не шалили.

Так ведь нет, шалят.

Причем, как-то фискально, без бравады. Прикрывая беспочвенную
ненависть приподнятым воротником. Решимости бороться за убеждения
хватает только на то, чтоб извести соседскую кошку. Почему
не пойти к трибуне с прямыми глазами, развернув какие ни на
есть плечи. Неужели внутреннее содержание поколения «пепси» –
исключительно пузырьки? Вокруг война, преступность,
наркомания, взрываются жилые дома и возводятся публичные. Где же
несогласные? Десять лет первое лицо правило страной,
практически не отрываясь от работы с документами. Где же диссиденты?
Литературные хулиганы, в конце концов? Не пакостники, а
хулиганы?

Да, теперь и витрину-то не разобьешь, все частное. Это вам не
милиция, могут быть неприятности.

Тихий какой-то народ пришел в литературу. Сетераторы, извините за
выражение. Могут, ведь, могут, глядя в монитор, обложить себе
подобного хрустящим матом, но ни лиц у них, ни имен, одни
воробьиные клички.

Чтобы как-то оправдать свои несчастные буковки, они пытаются
отгородиться от полноценной литературы какими-нибудь кавычками,
типа: «актуальная литература». Ничего, казалось бы, страшного.
Пусть живут в своей резервации. Тем более что имеется в
виду, скорее, акт, чем актуальность; это уж в виде
прилагательного получается «актуальная» литература. И все же, если
задумаемся, получится, что остальная литература не актуальна. Для
кого не актуальна? (Не важно, название такое). Извините,
важно. Потому что дальше начинается великолепная алхимия.

Когда алхимик (настоящий, какой-нибудь Альберт Великий) намеревался
вторгнуться в структуру предмета, он начинал с этимологии,
производя манипуляции с самим названием предмета. И, увы,
материалисты, получалось. А в нынешние времена все выглядит
совсем просто.

Что есть предмет, господа? Предмет, господа, есть не столько
предмет, сколько совокупность представлений о предмете
(оформленная, при необходимости, в наукообразную систему). Так? Так.
Когда в народных умах между этой системой и предметом
устанавливается окончательное тождество, то обнаруживается, что
терминология, на которой эта система держится, имеет какие-то
допуски, неясности, а вся система оказывается подвижной,
притом, что знак тождества остается неколебим. Одним словом, не
удивляйтесь, если завтра юрист вам сообщит, что квартира вам
уже не принадлежит, потому что никогда и не принадлежала.

Так обидное слово «бездарность» можно заменить уважительным
«минимализм». А в контексте минимализма случайную фразу можно
трактовать уже как глубокомысленную. Или как намек на что-нибудь
эзотерическое. И так далее.

Очевидно, что народные пласты, живущие на грани литературного
минимума, за любую недобросовестную схоластику будут держаться
всеми конечностями. Потому что это шанс. Минималов
по-человечески жаль, но иногда хирургическая откровенность необходима.
Во-первых, как «халва» ни повторяй, ума все равно не
прибавится, а во-вторых, и новизны тут тоже нет: подобного рода
дадаизмами литература перебесилась полвека назад. Кстати,
постмодернизм, тихо отходящий в историю, не является находкой
последних десятилетий. Возьмем Брета Гарта. Прием ироничной
апелляции к базовому литературному произведению, весь этот
жеманный полонез на чужом ассоциативном поле Гарт исполнил так
тонко и артистично, что произведения его актуальны и через 150
лет. Что нам малопопулярный Гарт. Пушкин знаменитый, если
присмотреться, на две трети состоит из цитат и аллюзий.

Так что все нормально. А прыщеватая молодежь всегда что-то
декларировала, придумывала велосипеды, с чем-то не соглашалась,
что-то опровергала. Потом прыщи проходили, приходил
профессионализм. Но вот тут вопрос становится ребром. Профессионализм –
это ремесло, владение формой. Виртуозные формалисты в
советские времена были исключены из литературы за формализм, теперь
все радикально изменилось, и виртуозные формалисты
исключены из литературы за формализм. И если раньше им
инкриминировалось необоснованно избыточное внимание к форме, то теперь
инкриминируется внимание к форме вообще. Кто-то удивится: а
как же без формы, без формы ничто не существует. Анахронизм,
господа, анахронизм. В другие времена живем. В хорошие. Можно
стать большим писателем, на последней странице обложки
поместив свою видавшую виды попу (возможно, впрочем, лицо этого
гражданина еще неприличнее), а качество литературы уже не
важно, поскольку литературный феномен состоялся.

Тут гуманизм, похоже, достиг истинных высот.

Только высоким гуманизмом можно объяснить присуждение беспомощным
подросткам пусть микроскопических, но премий. И вообще, не
хорошо это, не педагогично. Поощряемый творческий «минимализм»
провоцирует нездоровые процессы в детском сознании,
неокрепший мозг остывает тут же, на лаврах. В обмен на ефрейторский
рейтинг подросток получает диагноз: неизлечимо. И в этом
совокупном состоянии подросток вливается в пионерские ряды
нового литературного режима. Ручки тоненькие, ножки тоненькие,
все такое рахитичное, но голова высоко поднята. Другие дети
смотрят с тихим восторгом и тоже хотят. В фейерверках
ефрейторских амбиций законы физиологии кажутся полным занудством.
Но никто их не отменял: для развития интеллекта необходима
кропотливая работа. В прямом смысле, в физиологическом. При
таком раскладе литературный формализм, который и в гротесковых
формах не утрачивал смысл, который так необходим для
молодых литературных мышц, формализм, который не сломали вихри
идейных пятилеток, на который в безыдейные времена смещался
центр литературной тяжести, с которого и начинается мастерство,
без которого вообще не существует никакое искусство, ибо
искусство – всегда условность, будет тихо съеден бледненькой
анемичной тлей. А может, это и требовалось? Но кому и зачем?

Все-все, умолкаю.

Впрочем, нет, скажу еще несколько слов о маленьких человечках с
большим, – ой, большим – рейтингом.

В числе хороших моих знакомых и друзей – люди, создававшие великую
науку, советский космос, искусство с мировым резонансом,
спортсмены с именами хрестоматийными. Это я к тому, что никак
мне не удается (несмотря на колоссальные нравственные муки)
принять душой всю нынешнюю литературную киндза-дзу Петербурга.
И эти желтые да оранжевые штаны карликовых размеров
трепетного отклика в сердце моем не находят. Мне вообще не понятно,
что обозначает слово «рейтинг», но я знаю другие слова –
«мастерство» и «талант». И никакими премиями подтасовать эти
понятия нельзя. Понятно, что премии – это карманные рычажки
для направления молодой литературы в очередное нужное русло.
Я другой такой страны не знаю, где так сильна генетическая
тяга направлять литературу куда-либо и приводить к стандарту
– социалистическому или капиталистическому. Литература
интересна разнообразием. И не нужно нужных русел. Пусть так
течет. Пусть молодежь учится у талантливейших современников, пока
те еще живы. Все, что нужно, – зеленая улица для
петербургской литературы; пусть культурная столица сама определяет
своих героев, без всякого шепота и оригинальных рекомендаций,
и, главное дело, улица должна быть с фонарями
доброжелательности. Насколько возможно. Тогда места хватит и самым мизерным
минималистам.