Проза

 

 

 

Он много раз ходил на почту – тихий, тщедушный человечек в забавных очках, с чётко очерченным брюшком – ему нужно было получить бандероль, очень нужно.

 -С утра прутся, не посрамши, - злобно кривя рот, бросала тётка, начинала шуршать конвертами, ибо извещения ему не пришло, говорила:

-Ну, нету, нету! Я чем виновата?

-Ну, - робко говорил человечек, - три недели уже прошло.

-Сказала ж – придёт, отправим извещение! А вы опять…

-Мне очень надо, - оправдываясь, говорил он, извинялся, уходил…

Так продолжалось неделю.

Он приходил через день, тётка злобно шипела, говорила, что пришлют извещение, что не зачем дёргать по пустякам, что…

 Он, посверкивая очёчками, извинялся, уходил.

 Наконец, - о! это проклятое, замыкающее цепочку смазанных мучительным ожиданием дней – наконец! Шурша конвертами, она вытащила один, довольно толстый, смотрела на него с минуту, сказала несколько удивлённым, но вовсе не извиняющимся тоном:

-Вот, две недели тут болтается. Завалилось в щель.

-Неужели нельзя было тщательней посмотреть? – спросил человечек всё ещё тихо.

Тётка взорвалась – живая бомба, начинённая злостью, гневом, глупостью, хамством:

-Посмотреть? Я что ль не смотрела? Сказано ж – завалилось! Подумаешь – неделей раньше, неделей позже…

 Странный туман слоисто поплыл между нею и человечком: последний преобразился, он стал выше, исчезло брюшко, конверт в его руках вздрогнул, как живой.

Человек сказал твёрдо:

-Можно было посмотреть получше. Завтра тебя уволят, работы больше не найдёшь, начнёшь спиваться, погибать. Да будет так.

 И исчез.

 Тётка стояла какое-то время с разинутым ртом, потом принялась возиться с бумагами.

 

 Через полгода клянчащая на водку у магазина, с распухшим, синевато-красным лицом, с мутным, затянутым мглою сознанием, она, в редкие моменты трезвости, вспоминает случай, мечтая найти этого человека, попросить его всё вернуть назад, потом, махнув рукой, понимает – ничего не изменить, сама виновата, и продолжает алчно искать денег на выпивку.

 

 

 

Люциферон Лукич заскучал… С той поры, как он освоил интернет, ловко приняв вид заурядного холостяка-обывателя, и обустроив непритязательную берлогу; с тех времён, как он создал сумму сайтов, разместив объявления о покупке душ, отбоя от продавцов не было.

Рвались юнцы-тинейджеры – ради ночи с девушкой, или девушками, ради комфорта и денег – и мелкие служащие, замученные бедностью, запиленные жёнами – и банкиры, жаждущие большего, ещё большего, совсем огромного – а не признанные гении просто валили толпой, готовые на всё ради успеха.

 Забавнее всего было то, что не верили они в подобную возможность, совершенно не верили – но рвались, рвались, хватаясь за чёрную, мистическую соломинку, совершенно дезориентированные современной жизнью.

 И каждую душу Люциферону Лукичу приходилось рассматривать, взвешивать, изучать: процесс, не ощутимый для владельцев. Души прыщевато-недоразвитых юнцов почти ничего не стоили; жирные, ленивые души разбогатевших на всевозможных спекуляциях господ напоминали их тела, а души самозванных гениев были рваными, убогими – как их мечты. Бледнели не определённо души средненьких людей; а все вообще – были в наростах, часто с горбами, в нашлёпках… уродливы, в общем, донельзя.

 -И зачем мне такой товарец? – зевал Люциферон Лукич… - Они и так уже наполовину мои.

Зевал, но предлагал – пусть и не вожделенное, но частично такое, похожее – и брали, подписывали бумаги, пересылаемые по интернету.

 И шёл поток, шёл.

 Церковники с медно-прямыми душами хотели большей церковной власти, а праведность и святость классифицировали, как удобный миф для уловления глупцов.

 Поэты иногда попадались – замученные не признанием, бедностью, одиночеством с душами почти чистыми – но передумывали, пугались, очевидно.

Зевал Люциферон Лукич, но жал на кнопки клавиатуры, продолжал трудиться, давно не в силах отказаться от собственной участи, а люди…

Они всегда таковыми были: просто любоваться солнышком мало: они и составлены из одной алчбы – чёрной, с распахнутой не насыщаемой пастью; менялся только исторический антураж – и дел у Люциферона Лукича (пусть не главного, но и не последнего) будет множество, и, как всегда, его будут мучить скука и зевота.

 

 

 

То там, то здесь в привычной, родной, такой удобной, отчасти надоевшей квартире стали слышаться, мерещится, пугать лёгкие шаги, шарканье, нелепо мелькающие тени.

Человеку, никогда не сталкивавшемуся с мистикой (впрочем, есть ли такие, кто сталкивались?) сие кажется жутким.

 Утром моет пол, открывает дверь, чтобы тряпку у двери выполоскать в ведре, и лёгкий плащ мелькает на миг, исчезая тотчас.

 Показалось?

Мороз идёт по коже, бегут мурашки, как мураши фантазии.

Что не так?

Всё, мнится, не так – не так жил, эпизод за эпизодом наслаивая нелепости, мелкие желания, чепуху призрачных мечтаний; не так думал, увязая в суете, от какой не очистить сознанье.

 Некто кашляет на кухне, и, кинувшись туда, обнаруживает тень, закрывающую свет лампы.

 Пытался, взвывая неведомо к кому, выйти на контакт с неизвестной силой – ибо было же когда-то ощущение, что видят тебя, что кто-то отслеживает путь; пытался, плотно громоздя крики-призывы в сознанье, и вот… что ли?

 Снова тень мелькает в коридоре, но никто не отражается в зеркале – никто, кроме растерянного, пожилого, донельзя одинокого человека – хозяина квартиры, заигравшегося с разными сущностями, о чём догадывается, чего толком не знает.

 

 

 

В мечтах покупал монеты – нищий сочинитель, страстный нумизмат, чувствующий через старинные кругляши биение, пульсацию былого, ощущающий томные призраки ушедших поколений.

 Он покупал их – красивые монеты.

Он снимал огромные суммы и с сумкой, набитой пачками денег шёл в клуб, в магазины, вспоминая детские походы с отцом в советский клуб, улыбаясь детству.

 Однажды в мечту его просунулся страшный некто, выследивший его, когда снимал деньги в сбербанке, полоснул по горлу ножом…

 Через несколько дней, когда по сигналу обеспокоенных соседей вскрыли дверь, его обнаружили в кровати с перерезанным горлом.

Осторожней с мечтами, господа.