Проза

Наша маленькая, в двадцать дворов, улочка отправила тем годом в
школу четырёх новобранцев. Первый раз в первый класс пошли двое
Толек, один Колька, ну, и я, Антоха Агапов – Ваш покорный
слуга. Расскажу обо всех, а начну с Толяна Калмыкова. Потому
что дом его номер один и стоит крайним на улице у самого
Займища. Потому что он выше всех в нашем квартете, сильней,
отважнее, благороднее. Последнее утверждение спорно – себя бы
поставил на первое место. Но вот пример, и судите сами.

Встречаемся на улице жарким летним полднем.

– Куда, Толян?

– Котят топить. Пошли со мной.

– Что?! Ну-ка покажи.

Он показал.

В картонной коробке тыкались слепыми мордочками, топорщили голые
хвостики четверо котят.

– Топить? Ты что, фашист?

– Не-а. Мне рупь соседка заплатила.

– А мать за рупь утопишь? За трояк?

– Отстань.

– Слышь, отдай мне их.

– Зачем?

– Не топить же – выкормлю.

– Без кошки они сдохнут.

– Я из бутылочки через соску.

– Не отдам – мне заплатили.

– А если я тебе, фашисту, морду набью?

Толька спрятал коробку за спину и с любопытством посмотрел на меня.

– Набьёшь – отдам.

Желание драться с Калмыком отсутствовало напрочь.

– Ты вот что… Ты больше ко мне не приходи, и я с тобой больше не
вожусь – таких друзей в гробу видал.

Мы разошлись в разные стороны.

Я не сдержал слово. Как-то сам собой забылся инцидент, а долго
дуться на Толяна было невозможно – слишком интересно с ним.
Прошёл месяц. Приходит Калмык с известной уже коробкой, а в ней
все четыре весёлых пушистых котёнка, вполне самостоятельных.

– Те?

– Те. Я их выкормил из соски, теперь твоя очередь заботиться –
найдёшь им хозяев.

– Врёшь – поди, кошку у соседки кормил, а она их.

– Держи, Айболит, – он сунул мне коробку в руки и удалился с
независимым видом.

Знаете, как я его после этого зауважал – просто кумиром стал моим,
примером для подражания. Звал Толяном, а вообще-то кличек у
него было предостаточно. Калмык, Калмычонок – это понятно.
Сивым его звал старший брат Бориска. Волосы у моего друга были
белые-белые, как у ветерана-фронтовика. Дрались братья не
часто, но жестоко. Разница в три года давала старшему Калмыку
преимущества в росте, силе, инициативе. Но Толян был
упёртым – он поднимался и снова шёл в бой, вытирал кровь и
продолжал наседать. В конце концов, избитый до полусмерти
(наверное, лишка загнул), Толян терял терпение и облик поединщика –
ударившись в рёв и слёзы, хватал, что под руку
подворачивалось – нож, дубину, топор. Борька позорно покидал усадьбу –
благо ноги длинные. А вот характер слабенький. Толька никогда
не пользовался плодами своих побед, чтобы подчинить старшего
брата: исправно слушался его до следующего конфликта.

Ещё его звали Рыбаком. Страсть эта фамильная. Дед, работающий
пенсионер, на рыбалку и охоту уже, понятно, не ходил, но мастрячил
внукам какие-то замысловатые капканы, силки, вентеря.
Однажды сделал арбалет с луком из стального прутка и такими же
стрелами. Толька пошёл с ним на болото, растерял все стрелы,
кроме одной, которой подстрелил утку.

Рыбалкой и охотой увлекался у них отец – Борис Борисович Калмыков.
Только любил он эти промыслы не за азарт добытчика, не за
результаты, а за возлияния у костра. Короче, алкаш был, и всё
тут. Любил комфорт не только в доме, где за чистотой и уютом
следили наперегонки жена и тёща, но и в полевых условиях.
Сейчас поясню, в чём это выражалось. У Толянова отца если
лодка, то обязательно резиновая, из магазина. Такие же палатка,
сапоги, гидрокостюм, удочки, сети и даже патроны. Хотя для
набивки последних у него был полный набор приспособлений –
калибровка, капсюлевыбивалка и вбивалка, дозатор, пыжерубка.
Он мог дробь изготавливать в домашних условиях: были литейка,
протяжка, дроберубка и дробекаталка. Но Борис Борисович
предпочитал без хлопот приобретать в охотничьем магазине
«Зорька» заряженные папковые патроны. Отец мой его за это
недолюбливал и даже презирал, во всяком случае, чурался. Зато
обожали окрестные охотники. Дважды в год шумно было у него во
дворе от людского наплыва. Мужики тащили свинец во всяких формах
его существования, ну а мы, пацаны, довольно уже сноровисто
лили свинцовую проволоку, протягивали её через калибровку,
рубили, катали цилиндрики в шарики, вращая тяжеленную крышку
чугунной дробекаталки. Мужики угощали Борис Борисыча
спиртным, нас – охотничьими байками. Час-другой – и готовы
килограммов пять прокатанной в графите дроби. Весело было всем.

Борис Борисыч не брал сынов на промысел. Однако эта страсть у них
была в крови. Потеряв последнюю стальную стрелу, Толян
забросил на чердак арбалет. А утки, будто прознав об этом, вышли на
берег, стали купаться в песке, хлопать крыльями и беспечно
крякать. Такого нахальства Рыбак стерпеть не мог. Стащил у
отца двустволку, из которой прежде никогда не стрелял. В
соучастники пригласил нас с Колькой Жвакиным, пообещав
поделиться добычей. Кока встал на четвереньки – подставкой под
тяжеленное ружьё. Я упёрся в Рыбакову спину, чтоб отдача – по
словам мужиков, немалая – не швырнула юного охотника «к чёртовой
матери».

По неопытности иль из азарта охотничьего, а может от лютой ненависти
к наглым лысухам Толян сдуплетил.

Как не готовились, выстрел прозвучал громом небесным. Дробь вспенила
воду далеко за береговой чертой. Утки всполошились и
врассыпную – кто на крыло, кто бегом до камышей. Я видел, а Колька
нет. Он вскрикнул, зажал ладошками уши. А потом и затылок,
на который обрушилось оброненное Рыбаком ружьё. Жвака
драпанул домой. Следом Толян – отдача отбила ему плечо. Остался я
один с брошенным ружьём и ничуть не пострадавший. Вскоре
утки вернулись к берегу.

Вот такие дела.

Удивил меня Толян своим бегством, а вот Колька ни сколько. Фамилия у
него была Жвакин, а кличек – хоть пруд пруди. Впрочем, чего
там – улица. Ноги у него были самой сильной стороной. Не
потому, что быстро бегал – и этого у него нельзя было отнять –
просто привык все проблемы копытами решать. Чуть небо
омрачилось, Кока ноги в руки и до дому. Хаус для него и двух его
старших братьев был крепостью, которую в отсутствии
родителей не раз пыталась взять штурмом уличная пацанва. Они стоили
друг друга, братья Жвакины. Никогда не бились за свой
авторитет, не дорожили им: главное – добежать до дома. А уж
оттуда, из-за высокого забора и крепких ворот, ругай, кого хочешь
и как хочешь, швыряйся камнями, зелёными грушами и яблоками.
Груши на нашей улице редкость, а эти поганцы настаивали их
в моче и кидали в толпу. Кока сам признался, а потом
бросился бежать, и понятно почему.

У Кольки были белые волосы, даже белее чем у Калмыка. Сивым того
звали братовья, а мы – никогда, уважая Рыбака. У него был
румянец от уха до уха и белое тело, которое не поддавалось
загару. Совершенно. Это было странным. «Ты Альбинос какой-то», –
заметил я однажды.

– Альбинос, Альбинос! – стали дразниться мальчишки.

Но призадумались, когда узнали, что альбиносами зовут тигров без
полос. Сравнивать Коку Жвачковского даже с не полосатым тигром
– курам на смех. И не прижилось.

Третьим в нашей компании был Толька Рыженков – Рыжен – парнишка с
пшеничным чубчиком, лёгкой косинкой в глазах, влюбчивый до
неприличия. Когда нас приняли в октябрята и рассказали о Володе
Ульянове, Рыжен заявил:

– Я теперь такой же буду.

Думаете, он стал отлично учиться, слушаться родителей и учителей?
Да, ничуть – и в мыслях не было. Он стащил у старшей сестры
бигуди и завил чубчик.

– Похож? – продемонстрировал нам.

– Одно лицо, – согласились мы.

Эта страсть у Рыжена скоро прошла и появилась другая.

Девочку звали Люба Коваленко – пухленькая, румяная
хохлушка-хохотушка. Я бы тоже в неё влюбился, если бы не…. Она училась в
нашем классе, но жила в другом конце посёлка. Мальчишки там
обитали злые, коварные – большие любители подраться. Был бы
повод. Люба – это повод. Я это понимал и даже не оглядывался в
её сторону – не по Сеньке шапка. А Рыжен так не думал. И
влюбившись, пошёл Любочку провожать. Догнал он нас на самом
Бугре. Мимо бы пробежал – не заметил, так его шуганули. Нос
расквашен, под глазом фингал, в ранце снег вместо тетрадок. Урок
да не впрок. На следующий день, зачарованный сияющими
глазками и ямочками на щёчках, он взял её портфель и вновь пошёл
на Голгофу. И казнь косоглазого «христа» повторилась. И
повторялась изо дня в день. Любочке что – весело ей, и перед
девчонками форсит – вон как мальчишки-то из-за меня.

А Рыжена били, с каждым днём всё ожесточённее.

Скажите: вот он рыцарь-романтик, настоящий герой – так страдать
из-за дамы сердца. Но погодите с выводами, дослушайте рассказ.

Герой наш, романтик, звал нас в телохранители, не поверите – даже
зарплату обещал. Но лезть в такое пекло за пончик на большой
перемене – извини-подвинься. Нет дураков таких. Может и есть,
но мы не в их числе. Жалко было товарища, но так били-то
его не за рыжий чубчик и место проживания – с девочкой из
другого района хотел дружить, а это не поощрялось.

Однажды всё переменилось.

Чтобы покинуть школу через парадный выход, надо было пройти два
маленьких коридорчика. К чему такая анфилада дверей? А кто знает
– строителям виднее. Я шёл первым и как всегда беззаботно
балаболил о чём-то. Крепкая затрещина опрокинула меня в угол
второго коридорчика. Успел только заметить, что бил Рыжен. И
в то же мгновение град ранцев и портфелей обрушился на мою
недоумевающую голову. Ботинки, валенки и сапоги вонзались в
моё скрюченное тело, торопясь и мешая друг другу.

Кока шёл вторым, мгновенно оценил опасность и метнулся назад. Успел
бы и Рыбак убежать, но он остался и бился в дверях один
против своры одноклассников, не иначе как белены объевшихся.
Впрочем, помочь мне он не сумел – вышибли его из дверного
прохода, как пробку из бутылки.

Спас меня Илюха Иванистов. Был в классе такой мальчик. Жил с
Любочкой на одной улице – Рабочей – но с тамошней братвой не
якшался: мнил себя независимым и бесстрашным. Впрочем, второе
обеспечивал старший брат Юрка Иванистов, которого, по слухам,
даже милиция боялась. Был он бандитом (может хулиганом?),
ходил с ножом и жестоко избивал младшего брата за любую
провинность. Но попробовал бы кто посторонний тронуть Илюху – всё,
кранты: возмездие наступало незамедлительно и было жестоким,
даже изощрённым. Однажды он построил наш класс, достал нож и
аккуратно отрезал все пуговицы – все-все, не забыл и на
ширинках брюк, положил их в карманы владельцев, пообещав в
следующий раз выпустить кишки наружу. Ему верили, его боялись.
Поэтому никто не хотел связываться с его младшим братом.
Илюха этим пользовался, бесстрашно влезал в любую заваруху,
чтобы доказать свою независимость. Встрял и теперь. Продрался
сквозь толпу меня терзавшую, встал над поверженным телом, и
замельтешил кулаками, разбрызгивая по стенам разноцветные
сопли – от зелёных до красных. Враги мои отпрянули. Выскочили,
короче говоря, из коридорчика и сгруппировались в школьном
дворе. Илюха помог подняться, отряхнул от мусора.

– За что они вас?

– Не знаю. Рыжен, наверное, натравил.

Мы выглянули за дверь. Толпа одноклассников, числом не менее
пятнадцати, томилась ожиданием. Рыжен среди них за своего, руками
машет, хвостиком виляет. Впрочем, вру: хвостика тогда у него
ещё не было.

Положение было фигово.

Илюха похлопал меня по плечу – держись, братан! – и смело пошёл на
переговоры. Я вернулся в школу и с друзьями по несчастью,
поднявшись на второй этаж, осмотрел двор. Увиденное не
радовало. Взбесившиеся наши одноклассники стояли воинственной ратью,
жаждали крови. Илюха торчал в сторонке, в гордом
одиночестве. Впрочем, зная его настрой, не трудно было догадаться, что
мирный исход инцидента – это не совсем то, что его
устраивало. Надежды на него не было. Нужно что-то делать и
рассчитывать только на себя – жаловаться, кому бы то ни было, а уж
учителям точно, не в наших правилах.

Выход напрашивался сам собой – выпрыгнуть в окно первого этажа, пока
враги не оцепили школу по периметру, и драпать до дому без
оглядки. План Рыбаку понравился. А про Коку что говорить –
ему бы только «костыли» размотать, а там его ни одна собака
не догонит.

Дверь класса, окна которого выходили в школьный сад, была
распахнута, там гремела ведром техничка. Мы вошли.

– Давайте парты поможем перевернуть.

– Вот молодцы. Вот тимуровцы, – обрадовалась женщина.

Мы с Рыбаком за парты, а Кока шмыг к окну. Дёрнул шпингалеты и – вот
она свобода!

– Ах, ироды! Ах, поганцы! Вот я вас шваброй.

Рыбак был уже на подоконнике, и швабра пришлась по мне. Впрочем, я
ловко подпрыгнул, и сырая тряпка на палке угодила в ведро.
Оно опрокинулось, вода хлынула на пол. Совсем не женская
ругань стеганула мою спину, но всё это было уже не важно. Потому
что, взлетев на подоконник, я сиганул в распахнутое окно.
Потому что, скрывшийся с глаз Кока, вдруг «вырулил» из-за
школьного угла, таща за спиной свору улюлюкающих одноклассников.

– Бей! Ату их! Ату!

Мы бросились в сад, перемахнули высокий забор и поняли, что
недооценили врагов. С обеих сторон улицы спешили к нам мальчишки, и
не с пряниками в руках. Назад путь тоже отрезан. Мы кинулись
в восьмилетку напротив – двухэтажное деревянное строение –
с учениками которой перекидывались снежками на переменах.
Когда я вбежал в её двор, Кока уже хлопнул входной дверью.
Впереди маячила спина Рыбака. А сзади настигало сиплое дыхание
Рыжена. Не знаю, откуда у него взялась такая прыть, но летел
он как ветер, вскоре настиг и поставил подножку. Рухнул я,
а Рыжен, оседлав, принялся мутузить.

– Ага, попался!

Если б он не орал так истошно, мне бы опять здорово досталось. Но
его вопли остановили Рыбака. Он вернулся и сумкой так ахнул
предателя, что тот кубарем покатился прочь. Толян помог мне
подняться, и мы бросились бежать – захлопнули дверь перед
самым носом наседающих преследователей.

Теперь оставалось только ждать и слоняться по коридорам, то пустым и
гулким, то взрывающимся гулом голосов и топотом ног после
звонка.

Уже потемну в компании моей старшей сестры, её подруг,
беспрепятственно вернулись домой.

(Продолжение следует)