Литературная критика

Природа пускает философа, как стрелу в людей; она не целится,
но надеется, что стрела куда-нибудь да попадет.

Ф.Ницше. Шопенгауэр как воспитатель _ ¹

Литература стала пороком, грехом и занятием недостойным.

Василий Васильевич Розанов неоднократно писал о том, что сломал
себе жизнь, связавшись с сочинительством. «Нет, это ошибка, что
я стал литератором», – горько, со вздохом говорил он ... _ ²

Виктор Шкловский увидел в творчестве Розанова попытку «уйти из
литературы» _ ³. Сам же Василий Розанов
в письме Э.Голлербаху говорил о своем желании «начать литературу
с другого конца» _ ⁴. Как писала дочь
философа Татьяна Розанова, Василий Васильевич всегда оставался
«вне всякой литературы и формы» _ ⁵.
В одних текстах Розанова литература уходит в подтекст, обнажая
чистую философичность, в других – наоборот, философия укрылась
в подтексте.

Философ, занимаясь литературным творчеством, может ни в чём себе
не отказывать, для него более не существует слова «нет». Он имеет
право доводить свою беспочвенность до апофеоза.
Василий Розанов удалялся от писательства в привычном понимании
этого ремесла, но трудно сказать, куда именно уходил он из литературы.
Энергия протеста, тихого, но яростного, со слезами на глазах бунта
выталкивала его из привычной литераторской колеи. Этот бунт напоминал
отчаяние запертого в детской ребенка, который хочет умереть назло
всем… Розанов шел прочь от литературы, но тем не менее,
так и не покинул её пространства, будто бегство Розанова расширяло
границы литературы, вводило в неё темы и проблемы, которые прежде
не осмысливались никем. Розанов уходил, не уходя, а литература
следовала за ним, как нитка за иголкой.

Как писатель, Василий Розанов создал своего литературного героя
– не похожего ни на кого в русской литературе. Субъектом действия
(или бездействия) в розановском тексте, как правило,
является сам автор, но он же, Василий Васильевич Розанов, – также
и герой, литературный персонаж. Причем нередко своего главного
героя, Василия Розанова, автор – Василий Розанов – пытается изобразить
как отрицательный персонаж. Он презрительно высмеивает его…Образ
автора-героя у Розанова столь «снижен», что это дало основание
Андрею Синявскому проводить параллели с героем «Записок из подполья»,
который упивается чувством самоуничижения _ ⁶.

Всю жизнь автор – Василий Розанов – создавал длинный роман со
сбивчивым, пунктирным сюжетом – роман о философе, в образ которого
вкладывал все свои идеи, чувства, эпизоды своего жизненного пути,
он сливался с человеком, живущим в тексте. Оксюморон Розанова
во многом объясняется тем, что автор и герой его текстов не всегда
равны друг другу, хотя имеют одну судьбу и одно имя на двоих.
Как сиамским близнецам, им некуда деваться друг от друга. Ничто
не могло разрушить этот основанный на взаимной неприязни союз
автора и героя. Возможно, именно это обстоятельство и заставило
философа и литературоведа Марию Каллаш усомниться в возможности
написания «биографии Розанова» _ ⁷,
поскольку он весь воплотился в слово, а точнее – в своего литературного
героя. Действительно, читая посвященную Розанову мемуаристику,
невольно задумываешься о том, что вне своего творчества Розанов
как-то незаметен. Мемуаристы писали воспоминания
не о человеке, а о тексте. Ведь биография Розанова – неяркая,
негероическая, её можно пересказать буквально несколькими строками…
Если же эксперимента ради «забыть» все розановские тексты и погрузиться
лишь в чтение воспоминаний о нём, то получится нечто вроде ссылки
на несуществующий источник, что-то фантомное, отдающее той самой
«литературщиной», которая была Розанову глубоко чужда.

Розанов не любил русскую литературу в целом, не любил её как общественное
явление, хотя жил в мире русской литературы, её образов и идей:
«Пишут криво. Пишут пакостно. Пишут в высшей степени глупо и пошло.[…]
«Наши упражнения суть наши испражнения», могут сказать молодцы-русские,
от Белинского до Чернышевского…», – ворчливо писал он _ ⁸. Он не видел в русской литературе раскрытия подлинно
национальных, народных тем: «Вся русская литература написана не
на русские темы» _ ⁹. Поэтому литература
сумела лишь «выесть душу человеческую и основать на месте её пустословие»
_ ¹⁰. Розанов считал, что первым,
кто изобразил русского человека, был Достоевский, а прежде все
русские писатели, включая Пушкина, Тургенева, Гончарова, «писали
«немецкого человека» или «вообще человека»». _ ¹¹

В истории русской литературы (ненавистной, нелюбимой, разрушительной
для страны литературы!) Розанов отводил своему творчеству особое
место. «…вся литература русская притворяется, а поцарапай её –
она в сущности «Розанов». И писали бы то же, что я, только не
смеют» _ ¹². Казалось бы, какой самонадеянностью
нужно обладать, чтобы мимоходом заметить, как это сделал Розанов
в одной своей записи, датированной 1913 годом: «Мои ошибки так
же священны – как мои правды», так как «они текут из действительности,
а действительность священна» . _ ¹³Эти
слова написал человек, дошедший в своем творчестве до крайности
самоуничижения.

Эгоизм в понимании Розанова – не порок, эгоизм не предосудителен.
Не «общее», а «индивидуальное» есть, по Розанову, «главная красота
человека и истории» _ ¹⁴. Эгоизм –
как условие сохранения индивидуальной красоты. Фридрих Ницше полагал,
что эгоизм – это «закон перспективы в ощущениях,
по которому ближайшее предстает большим и тяжелым, тогда как по
мере удаления все вещи убывают в величине и весе» _ ¹⁵. Так и Василий Розанов жил по закону этой «перспективы»,
размышляя прежде всего о том, что ему ближе, о том, что непосредственно
его касается, по принципу «своя рубашка ближе к телу». Как замечал
герой Поля Валерии господин Тест, наше «я» не умеет говорить,
мы говорим от имени нашего «я», то есть от имени того неизвестного,
которое мы чувствуем и осознаем в себе. Василий Розанов писал
от имени своего незнакомого «я», он создавал историю своей души.
И в других людях он видел себя отраженным. «Я «издаю свою душу»,
как Гершензон «издавал Пушкина», с тем же безучастием, объективностью
и библиографичностью. Как страшно: душу, живую, горячую, – прилагаю
к холодному типографскому станку» _ ¹⁶,
– говорил он. Мы читаем не текст Розанова, а самого Розанова.
Не из «шинели Гоголя», а из «штанов» Розанова рождалась литература
постмодернизма.

Розанов «писал один, в сущности – для себя» _ ¹⁷,
словно бы не подозревая о присутствии читателя, более того – читатель
будто оказывается лишним в этом разговоре с самим собой. Розанов
вовсе не стремился быть читателю нужным и интересным, даже заявлял,
что «ни в чем так не уверен, как в том, что я не нужен»
_ ¹⁸. Читатель Розанова – это подглядывающий
за ним человек. Прав был Жорж Нива, когда заметил, что
творчество Розанова «отрицает читателя как объект дидактического
и эмоционального усилия» _ ¹⁹. «С
читателем гораздо скучнее, чем одному», – признавался Розанов
_ ²⁰. И наедине с собой бывает скучно,
но куда скучнее человек, который твоим словам внимает (пусть даже
в пол уха) и ничего не скажет в ответ, а ведь читатель это и есть
немой слушатель чужой речи, существо бессловесное, имеющее «вид
осла перед тем, как ему зареветь» _ ²¹.
Пожалуй, лучше без него, читателя-осла, и вовсе обойтись.

Помимо героя по имени Розанов у Розанова-автора были и другие
духовно близкие ему герои – Федор Достоевский, Григорий Распутин,
Айседора Дункан…

Соседство этих трех имен лишь на первый взгляд может показаться
случайным.

Если с творчеством Достоевского Розанов связывал постижение русской
национальной идеи, раскрытие подлинного русского характера в литературе,
то Айседора Дункан стала для Розанова воплощением проникнутой
духом античности философии телесной свободы, плотской невинной
красоты, религиозно-нравственной реабилитации тела, а в образе
Григория Распутина соединялся русский народный архетип с восприятием
сексуальности как проявления божественного в себе, с религиозным
пониманием пола. Достоевский, Дункан и Распутин олицетворяли три
ключевых момента философии Розанова: национальное, телесное
и сексуальное. Более того, здесь мы имеем дело с сакральной
нацией, с сакральным телом и с сакральным соитием. Достоевский,
Дункан и Распутин были людьми, в чьих характерах и судьбах запечатлелось
дионисийское начало, их словно бы постоянно раскачивали волны
древнего языческого хаоса. Маргинальный, андеграундный статус
этих людей давал им такую свободу самовыражения, которую обретает
юродивый, стоящий вне общепринятых норм идеологии и морали. Каждый
из этих любимых Розановым героев совершил свою «консервативную
революцию», мистическую революцию традиционализма. Федор Достоевский
прошел путь духовных исканий – от западника-бунтаря до мистика-консерватора,
идеолога «русской веры». Айседора Дункан дерзко сломала классический
канон, отвергла современную мораль, вернувшись к идеалу античности,
райской наготы. Григорий Распутин возник в эпоху декаданса как
оживший фольклорный персонаж, которого даже сравнивали с Ильей
Муромцем, и из «сибирского странника» превратился в настоящего
царедворца, чуть ли не чиновника, чья политическая деятельность
подтолкнула Российскую империю к революции. Их инакомыслие, производившее
на современников эффект разорвавшейся бомбы, порой воспринималось
как монструозность, уродство и безумие. Эти люди были носителем
языка Традиции, о котором говорил Рене Генон, того неконвертируемого
языка, что противостоит языку современного мира. В каждом из них
совершались воскрешение архетипа, актуализация традиции, переосмысление
фольклора и мифологии «золотого века», примитивных религиозных
культов, и в этой агрессивной архаичности невольно зарождалась
энергия революции.

Розанов «растворялся» в каждом из трех персонажей, и от каждого
из них брал частицу их идивидуальности. И в этих трёх героях Розанов
видел отраженным себя самого.

Достоевский

В гимназические годы в Симбирске Василий Розанов приобщился к
нигилизму, стал социалистом и атеистом, словом – молодым радикалом,
поклонником Писарева, как и тысячи его юных сверстников в тогдашней
России. Позднее от этого идеологического недуга его излечил Достоевский,
но все же юношеское увлечение оставило неизгладимый след в мировоззрении
Розанова. В 1891 году Розанов публикует одну из главных своих
работ – «Легенду о Великом инквизиторе Ф.М.Достоевского», где
размышляет о жизни и творчестве писателя, о его философии и вере.

При всем своем консерватизме Розанов всегда был ниспровергателем
авторитетов. Он создал свою собственную иерархию ценностей и даже
Господь Бог не был для него непререкаемым авторитетом. Розанов
был нигилистом по форме и консерватором по содержанию, то есть
«консервативным революционером». Кажется, в Розанове не было ничего,
что позволило бы говорить о его схожести с самым известным в русской
литературе образом нигилиста – позитивистом Базаровым, но мы несколько
иначе посмотрим на феномен нигилизма, если вспомним, что Д.Сайр
рассматривал нигилизм не как философию, а скорее как «чувство»
_ ²². Розанов питал глубокое чувство
неприязни к современности (нигилистическое чувство), к доминирующим
политическим доктринам современной эпохи, к распространенным мировоззрениям,
даже к образу жизни. Как консервативный революционер и как нигилист,
отвергающий современность, Василий Розанов стремился приблизиться
не к «светлому будущему», а воссоздать «золотой век» ветхозаветных
времен. Воздухом мифа о «золотом веке» дышало его творчество.

Розанов объяснял, что он понимает под «реакционностью». Реакционер
– это «революционер с консервативными методами», – писал философ
в 1915 году _ ²³. Василий Васильевич
здесь не ссылается на высказывания Федора Михайловича Достоевского,
однако именно он в «Дневнике писателя» говорил о своих единомышленниках:
«мы, стало быть, революционеры не для разрушения только…мы – революционеры,
так сказать, по собственной какой-то необходимости, так сказать,
даже из консерватизма…» _ ²⁴ Достоевский,
таким образом, был первым мыслителем, сформулировавшим понятие
«консервативной революции». Впоследствии «консервативной революцией»
будет названо общественно-политическое движение в постверсальской
Германии, чьим основным идеологом выступил автор «Заката Европы»
Освальд Шпенглер. В 1921 году термин «консервативная революция»
был употреблен в печати Томасом Манном, в 1927 году его использовал
австрийский писатель-символист Гуго фон Гофмансталь в речи «Литература
как духовное пространство нации», термин был подхвачен консервативным
публицистом Эдгаром Юлиусом Юнгом _ ²⁵.
Один из представителей «консервативной революции» культурфилософ,
лидер элитарного дискуссионного «Июньского клуба», издатель журнала
«Гевиссен» («Совесть») Артур Меллер ван ден Брук был фанатично
влюблен в русскую классическую литературу и особенно в «великого
этнопсихолога» Ф.М.Достоевского, и именно Меллер стал издателем
первого на немецком языке полного собрания сочинений великого
русского писателя. Достоевский оказал огромное влияние на складывание
мировоззрения Меллера, на становление его революционно-консервативных
политических взглядов.

Нельзя не отметить того поразительного обстоятельства, что Василий
Розанов задумывался о значении Достоевского не только для русской,
но и для западно-европейской общественности, и, в частности, пророчески
утверждал, что в Европе настанет «исторический великий час, когда
его [Достоевского – А.Б.-К] идеи станут окончательно ясными и
даже только общеизвестными…начнется идейная революция в Европе»
_ ²⁶. Розанов предвидел, что Достоевский
когда-нибудь принесет в Европу дух «идейной революции». Так и
случилось, сбылось пророчество Розанова: деятели европейской «консервативной
революции» увидели истоки своей идеологии в «этнопсихологической»
философии Достоевского. Артур Меллер ван ден Брук говорил, что
его немецкий национализм есть следствие безграничной веры Достоевского
в мессианство, богоизбранность русского народа, и, по мнению немецкого
философа, «немцам недостает русской духовности», которая позволила
бы им стать «противовесом против западничества» _ ²⁷. Однако в Достоевском, как справедливо отмечал
историк русской философии В.В.Зеньковский, «не было узкого национализма:
то, что кажется таковым, вырывалось у него в минуты раздражения
и смягчалось скоро,– «всечеловечество» у Достоевского было глубоко
и подлинно» _ ²⁸.

Достоевский убежденно «выступил сторонником «почвы», писал Розанов
_ ²⁹. Христианский мыслитель, Достоевский
«стоял, глубоко уйдя ногами в языческую почву и даже именно ее-то
и провозглашая «нашей русской верой», «православием», которое
призвано сокрушить «сатанинскую главу католицизма»» _ ³⁰. Укорененность в русской почве – вот что прежде
всего ценил Розанов в Достоевском. Также у Розанова есть трогательное
замечание о том, что Достоевский любил могилы, и «в качестве «дорогих
могил» любил безмерно и Европу, ненавидя в то же время ее как
она стояла перед ним, живая и сильная» _ ³¹.

Все значимые политические идеологии ХХ века были порождением западной
цивилизации, в то время как ни одна мировая религия не берет свое
начало в истории Европы. Впервые описанный О.Шпенглером «Закат
Запада» приводит к тому, что слабеют и порожденные им идеологии,
и на их место постепенно приходят, как заметил Хантингтон, «религиозные
и другие культурные формы идентификации» _ ³².
Розанов писал, «что такие громадные «дыхания» истории, как бы
дыхания целой планеты ,– как христианство, буддизм, магия, юдаизм,
Библия ,– выдохнуты были на землю Азиею. Чем именно была бы Европа
без этих громадных дыханий, очень трудно представить: может быть,
тысячелетием просто волокитства и просто драк, сражений, войн.
Европа, собственно, культивировала, обрабатывала, удлиняла, развивала,
обтачивала «неизреченные слова» Азии, аромат ее, мед ее…» _ ³³ Русский философ В.Ф.Эрн, пытаясь осмыслить переворот
в умах и настроениях, произведенный Первой мировой войной, пришел
к парадоксальному на первый взгляд выводу, что «старая антитеза
Россия и Европа вдребезги разбивается настоящей войной, и в то
же время из-под ее обломков…поднимаются новые антиномии» _ ³⁴.На полях мировой войны Европа неожиданно столкнулась
в образе ощетинившейся, жуткой Германии сама с собою, с итогом
собственного исторического развития, столкнулась лицом к лицу
и ужаснулась, сама себе ужаснулась. В.Эрн пришел к выводу, что
в современную эпоху «славянофильствует время, а не люди, славянофильствуют
события, а не писатели, славянофильствует сама внезапно заговорившая
жизнь…» _ ³⁵ События мировой войны
доказали историческую правоту тех, кто не мог согласиться с утверждением,
будто Россия и Европа есть одна цивилизация. Человечество вступает
в «славянофильский эон»,– утверждает В.Ф.Эрн _ ³⁶.
На протяжении предшествовавших двух десятилетий Василий Розанов,
со своих творческих и жизненных позиций, писал об этом «славянофильском
эоне», одним из знамений которого в общеевропейском, а, возможно,
и всемирном масштабе должен был стать наконец понятый и по-настоящему
востребованный «консервативный революционер» Достоевский.

Достоевский, замечает Розанов, выразил «совершенно новое мироощущение,
в каком к Богу и миру не стоял ни один человек. Это – не наука,
не поэзия, не философия, наконец, это и не религия или по крайней
мере не одна она, а просто новое чувство самого человека,
еще открывшийся слух его , еще открывшееся зрение его,
но зрение души и слух тоже души» _ ³⁷.
Гениальность Достоевского тесно связывается Розановым с болезнью.
Эпилепсия, которая характеризуется низким порогом возбуждения,
приближала Достоевского к прозрению «нового чувства», которое
никогда не ощутил бы человек в своем обычном, нормальном состоянии.
С «легкой руки» таких светил медицины как В.Ф.Чиж и В.М.Бехтерев
поразительная способность Достоевского проникать в глубины человеческой
психики, нащупывать тайные нити желаний и страхов, угадывать путь
в лабиринте подсознания традиционно объясняются болезненным состоянием
самого писателя, и падучая князя Мышкина, как правило, считается
запечатленным недугом писателя-эпилептика _ ³⁸.
Литературный критик П.В.Анненков в письме И.С.Тургеневу говорил
о Достоевском как о человеке, который «одержим бесом и святым
духом одновременно» _ ³⁹. За словами
об «одержимостью бесом» скрывался намек на эпилепсию Достоевского.
Похожую мысль впоследствии высказал и Максимилиан Волошин, писавший,
что Достоевский «не художник, – это бесноватый, в котором поселились
все бесы русской жизни» _ ⁴⁰. Лев
Шестов называл Достоевского и Ницше «обратными симулянтами», которые,
сознавая свою душевную болезнь, притворялись здоровыми, опасаясь
«топора гильотины общественного мнения» _ ⁴¹.
В том же духе были и размышления Владимира Набокова, который в
лекциях о русской литературе говорил о «клинических случаях» в
творчестве Достоевского, особенно подчеркивая, что преломляя философские
идеи в сознании героя-неврастеника, писатель полностью дискредитировал
свою философию _ ⁴². Необходимо, однако,
иметь в виду, что оппонентами и критиками Достоевского миф о невменяемости
писателя использовался точно также, как ранее в отношении П.Я.Чаадаева,
а позднее – Василия Розанова. Репутация человека «не от мира сего»,
либо близкого к помешательству, либо совершенно ненормального,
сопровождала Розанова на протяжении всей его жизни, это был общественный
приговор неудобному, вызывающему споры философу-разоблачителю.
Утверждением о невменяемости легче всего было «перечеркнуть» и
взгляды Достоевского. В частности, Н.К.Михайловский, чтобы заклеймить
Достоевского за безжалостное изображение русского радикализма
в романе «Бесы», пустился в размышления о психической патологии
писателя, которая якобы и предопределила его политическую консервативную
позицию и неприятие революции _ ⁴³.
Действительно, творчество и жизнь писателя дают богатый материал
для психопатологии и, казалось бы, идеально подходят для подтверждения
теории Ломброзо о родстве гениальности и помешательства. Но эпилепсия
Достоевского никоим образом не объясняет его идейную эволюцию
– от социалистических взглядов до национально-консервативных.
Если и был автор «Бесов» безумцем, то не в большей степени, чем
создатель «Философических писем». Совершенно иное отношение к
болезни Достоевского проявлял Розанов, отмечая, что «для величия
неизбежна мука» _ ⁴⁴. Мучительны душевные
переживания, мучителен и физический недуг. Сама гениальность по
своей природе мучительна и кажется патологичной потому, что то
пространство, в которое вторгается гений, своей непривычной системой
координат искажает общепринятые нормы. Как заметил Жиль Делез,
«с неврозами не пишут. Невроз, психоз суть не переходы жизни,
а состояния, в которые впадаешь, когда процесс прерывается…Болезнь
– это не процесс, а остановка процесса, как в «случае Ницше».
Вот почему писатель как таковой – не больной, а врач – врач самому
себе и всему миру. Мир – это совокупность симптомов той болезни,
что неотличима от человека. Литература, стало быть, является здоровым
делом…» _ ⁴⁵Творчество болеет совершенно
иными болезнями, чем сам творец. Текст не может страдать ангиной,
радикулитом или старческим слабоумием. Необходимо различать безумие
«внутри текста» и безумие «вне
текста». Если существует болезнь, заставляющего человека заниматься
литературой, то эта болезнь и есть гениальность. Как явление социальное,
литература всегда была объектом врачебного внимания, и в конечном
счете, все здесь зависит от читателя – стремится ли он глубже
понять творчество писателя или хочет всего лишь определить «диагноз»,
тем самым поставив знак равенства между «внутри» и «вне».

Дочь Розанова Татьяна рассказывала Михаилу Пришвину, что она буквально
заболела от книги отца «Люди лунного света». Сначала Татьяна «думала,
что боль от простуды. Пошла к докторам, ей сделали операцию, боль
не перестала. Потом она стала мучительно работать над преодолением
«Лунных людей», и когда преодолела, боль прошла» _ ⁴⁶. Безусловно, Василий Розанов – нездоровое, аномальное
явление и чтение его текстов порой напоминает течение тяжелой
болезни…Иногда без надежды на выздоровление. Нужно что-то вроде
хирургического вмешательства, чтобы «преодолеть» Розанова. Болезнь
ведь всегда связана с мыслями о смерти, так и тексты Розанова
постоянно обращаются к смерти, к посмертной судьбе, к вечности
и миру потустороннему. Философ и культуролог Михаил Эпштейн предложил
такой метод прочтения великих текстов как «угадывание тех зачатков
безумия, которые могли бы развиться за их пределом в собственную
систему» _ ⁴⁷. Безумие Платона, размышлял
Эпштейн, отличалось бы от безумия Аристотеля, Гегель сошел бы
с ума иначе, чем Кант…В отношении Розанова этот метод вряд ли
окажется действенным, ведь сам, будто бы примеряя смирительную
рубашку, исчерпывающе рассказал о своем возможном безумии. Сумасшедший
Розанов мало чем отличался бы от него в «нормальном» состоянии,
ведь творчество философа вырвалось за пределы привычной логики,
обыденной рациональности. Патографический метод, о котором говорит
Эпштейн, Розанов сам применил к собственному творчеству. Эта патографическая
проекция интересовала Розанова и в творчестве Достоевского. Прав
был Делез: симптом болезни неотделим от человека, и чем глубже
мы познаем себя, тем болезненнее наше исследование. «Такие «эпилептики»
[как Достоевский.– А.Б.-К.] в древние, наивные и доверчивые времена,
времена доисторические, начинали культуры, цивилизации, строили
или перестраивали «великие города»…В Достоевском было немножко
от «Ромула и Рема», вскормленных дивной волчицей…[…] В Достоевском
более, чем в каком-либо русском человеке, содержалось явное иррациональное
чудо, ни существа, ни границ которого мы не знаем и не можем понять
(именно как в чуде), но их чувствуем…» _ ⁴⁸,–
писал Розанов. Как известно, Фридрих Ницше противопоставлял христианство
и дионисийство, видя в последнем страстность, праздничность, телесность,
стремление к власти, но существовали и значительные культурно-философские
тенденции сближения христианства с дионисийством, наиболее заметные
у Вячеслава Иванова. Философ Серебряного века Евгения Герцык сказала
однажды, что «в Достоевском впервые Дионис полюбил Христа» _ ⁴⁹. Эта встреча дионисийства и христианства,
действительно проявившаяся в творчестве Достоевского, глубоко
волновала Василия Розанова. «Бесноватость» Достоевского – это
и есть признак его глубинного дионисийства, которое выражается
как в страстности, так и в безумии. О дионисийском, празднично-языческом
в творчестве Достоевского Розанов, в частности, размышлял, создавая
статью о «Демоне» М.Ю.Лермонтова _ ⁵⁰.

В творчестве Василия Розанова происходило возрождение традиций
идущего от Достоевского сенсуализма в обстановке модерна, и сам
Розанов придал этой традиции «физическую непосредственность» своей
женитьбой на Аполлинарии Сусловой _ ⁵¹.
Розанов, пишет Д.Х. Биллингтон, отдал предпочтение «земному, страдающему
Достоевскому перед моралистом-дворянином Толстым» _ ⁵². Через Суслову, любовницу Достоевского, ставшую
затем женой Розанова, Василий Васильевич словно бы «породнился»
с великим писателем, эта женщина прошла через жизни Достоевского
и Розанова, сделав обоих несчастными. К Достоевскому и Розанову
судьба безжалостно применила одно и то же «орудие пытки» в лице
этой феминистки. Достоевскому, правда, «повезло» больше, Суслова
(«Суслиха», как называл ее Розанов) так и не стала его женой.
Возможно, для другого писателя подобная перекличка с судьбой Достоевского
была бы всего лишь штрихом биографии, но для Розанова любовь к
женщине, которую до него мучительно желал Достоевский,
была наполнена глубочайшим мистическим смыслом. Может быть, потому
он никак не мог порвать отношений с этой не любившей его, издевавшейся
над ним нигилисткой, помешанной на идее «равноправия полов», что
через нее он был связан с Достоевским, с ним он был «уравнен»
в чувстве оскорбленной любви. Чтобы чувствовать величие Достоевского,
Розанову необходимо было видеть в Достоевском человеческое, природное,
мужское, а почувствовать это можно было лишь через женщину, через
физическую с нею близость. «Суслиха», эта феминистка в духовном
отношении являвшая собой полную противоположность Василия Васильевича,
давала Розанову радость общения с Достоевским, она, со своим нигилистским
сознанием, невольно связывала (через свое тело)
двух гениев русской «консервативной революции». В.Вересаев называл
любовь, как она описана Достоевским, «болезненными, кошмарными
конвульсиями. […]Глубокое отъединение, глубокая вражда лежит между
мужчиною и женщиною. В душах – любовь к мучительству и мученичеству,
жажда власти и жажда унижения…» _ ⁵³
Именно такими, дионисийскими и страстными, были отношения Аполлинарии
Сусловой с двумя любившими ее мужчинами – Достоевским и Розановым,
эта любовь связывала несоединимые натуры, вся состояла из унижений
и мучительства.

Уже в ранней своей «Легенде о Великом инквизиторе» Василий Розанов
противопоставил Достоевского Гоголю, «родоначальнику иронического
настроения в нашем обществе и литературе» _ ⁵⁴.
К антагонизму Достоевского и Гоголя Розанов обращался и позднее.
Розанов писал, что из-за Гоголя «Русь захохотала голым пустынным
смехом…И понесся по равнинам ее этот смех, круша и те избенки
на курьих ножках, которые все-таки кое-как стояли…» ._ ⁵⁵ Смех – пустая форма, в которую можно вложить
любое содержание, смех – это формализм «падающей эпохи». Творчество
Н.В.Гоголя совпало «с самым гадким и пошлым в национальном характере
– с цинизмом, с даром издевательства» _ ⁵⁶. Революционные события ХХ века высвободили гоголевские
черты русской души, всколыхнули все циничное, жестокое, издевательское.
Ценности русской жизни сначала были осмеяны, а потом окончательно
отвергнуты и разрушены; гоголевский смех подготовил общество к
продолжительному периоду нигилизма и неверия, который завершился
крахом всей общественной системы, «избенки на курьих ножках» оказались
сметенными.. Революция, помимо прочего, была издевательством –
над государством, над народом, над верой, над культурой, над отдельным
человеком. Революционер непременно должен обладать даром издевательства,
революционер – это в какой-то мере сатирик. Революция была следствием
не просто разрушительного смеха, а «хохота над Богом» _ ⁵⁷. Об общности природы революции и смеха размышлял
французский романист Мишель Уэльбек, отметивший, что «насилие,
необходимое для всякого революционного действия, трансформируется
в смех» _ ⁵⁸. Исходя
из сказанного Розановым, можно добавить, что и смех трансформируется
в революционное насилие.

«Повалить Достоевского – это замысел революции», – писал Розанов
в 1915 году, ведь «Достоевский любит и признает Царя» _ ⁵⁹. Но Достоевский сам был революционен, ведь он
провозгласил консервативную революцию. «Революция течет где-то
и как-то параллельно хулиганству, – размышлял Розанов, – революция
есть порыв хулигана сыграть роль героя. Вообще суть революции
– что она не благородна. Достоевский и преобразует
ее…в благородное явление, отметая «ножи» и «гильотину»
и говоря просто, что «этим ничего не поделаешь»…» _ ⁶⁰ Достоевский не отрицает революцию (как священное
хулиганство, как дионисийское действо ), а преобразует ее, одухотворяет
консерватизмом, традицией, уважением к «почве». «В идейном отношении
– Революция просто погреб. Темный, сырой, страшный», – писал Розанов
в 1915 году _ ⁶¹. Идейное содержание
революции столь же скудно, сколь богата и разнообразна ее чувственная
стихия. Важно иметь в виду, что Достоевский видел зарождение как
бы «лабораторного» социализма, который, казалось, не нес в себе
никакой угрозы тоталитаризма и даже выглядел как новый этап в
развитии христианской идеи. Реального социализма не мог представить
никто. В черновиках к роману «Бесы» Достоевский устами своего
героя говорил о социализме как о «новом христианстве», «только
без Бога» _ ⁶². Реальный социализм
не мог быть похож на свои литературно-философские прототипы, ибо
он подчинялся жестким условиям политической сиюминутной целесообразности.
По поводу социализма, как явления духовно бесплодного, Розанов
замечает: «Из социализма, как ни «преуспевай», так же не может
выйти гармонического порядка со временем, – как
из онанизма, как в нем ни напрягайся, никогда не получится новорожденного
ребенка» _ ⁶³. Социализм, возникновение
которого в России видел Розанов, был вправду совершенно онанистичен,
из него не могла бы возникнуть жизнь, если бы женская сущность
России, о которой так много говорил Василий Розанов, в конце концов
не приняла новую революционную власть, не покорилась ей. Социализм,
говорил Розанов, временен, он «пройдет как дисгармония. Всякая
дисгармония пройдет» _ ⁶⁴. Большевики,
завоевав Россию, в ней растворились и потеряли себя. «Дисгармония»
была преодолена.

Розанов отмечал, что, как ни странно, гений Достоевского раскрылся
в «эпоху совершенно безрелигиозную». В годы атеизма и распространившегося
неверия писатель создает произведения, которые образуют настоящую
«религиозную эпопею» _ ⁶⁵. О своем
времени Достоевский знал гораздо больше, чем его современники,
и в неверии, в «кощунстве и хаосе» он сумел увидеть нечто прямо
противоположное кощунству и хаосу. «Точно кто-то, взяв наши хулящие
Бога языки и ничего не изменяя в них, сложил их так, так сочетал
тысячи разнородных из звуков, что уже не хулу мы слышим…но хвалу
Богу» _ ⁶⁶.

(Продолжение следует)

–––––––––––––––––––––––

Примечания

1. Ницше Ф. Избранные произведения. М., 1993. С.105

2. Розанов В. Уединенное. М., 2006. С.782

3. Шкловский В. Розанов. Пг., 1921. С.17

4. Письма В.Розанова к Э.Голлербаху. Берлин, 1922. С.41

5. Розанова Т. Будьте светлы духом. М., 1999. С.104

6. Синявский А. «Опавшие листья» Розанова. Париж, 1982.
С.178

7. Курдюмов М.А. (М.А.Каллаш) О Розанове// Настоящая
магия слова. В.В.Розанов в литературе русского зарубежья. СПб.,
2007. С.64

8. Розанов В. Мимолетное. М., 1994. С.298

9. Розанов В. Мимолетное… С.27

10. Розанов В. Мимолетное.. С.17

11. Розанов В. Мимолетное… С.303

12. Розанов В. Мимолетное.. С.303

13. Розанов В. Сахарна. М., 1998. С. 178

14. Розанов В. Сумерки просвещения. М, 1990. С.391

15. Ницше Ф. Злая мудрость. М., 1993. С.78

16. Розанов В. Мимолетное…С.263

17. Розанов В. Сумерки просвещения…С.456

18. Розанов В. О себе и жизни своей. М., 1990. С.80

19. Нива Ж. Возвращение в Европу. Статьи о русской
литературы. М., 1999. С.172

20. Розанов В. Уединенное…С.389

21. Там же

22. Сайр Д. Парад миров. Типология мировоззрений. М.,
1997. С.131-132

23. Розанов В. Мимолетное… С. 258

24. Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год//
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.23. Л.,1981. С.43-44

25. См. Сендеров В.А. Консервативная революция в послесоветском
изводе. Краткий очерк основных идей// Вопросы философии. 2007.
№ 10. С.7

26. Розанов В. Около церковных стен. М., 1995. С.131

27. Цит. по: Алленов С.Г. Русские истоки немецкой «консервативной
революции»: Артур Меллер ван ден Брук // Политические исследования.
2001. № 3. С.126

28. Зеньковский В.В. Ф.М. Достоевский, Владимир Соловьев,
Н.А.Бердяев //Русская идея/Сост. и авт. вступ. статьи М.А.Маслин.
М.,1992. С.345

29. Розанов В. О писательстве и писателях. М, 1995.
С.200

30. Там же

31. Там же. С.203

32. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.,2003 С.70

33. Розанов В.В..О писательстве и писателях… С.392

34. Эрн В.Ф. Время славянофильствует. Война, Германия,
Европа и Россия// Эрн В.Ф. Сочинения. М.,1991. С.372

35. Там же. С.371

36. Там же. Эон – греч. «век», «вечность». Персонификация
времени.

37. Розанов В. О писательстве и писателях…С.534

38. См. Сироткина И. Классики и психиатрия. Психиатрия
в российской культуре конца XIX - начала XX веков. М., 2008. С.60

39. Цит. по : Волгин И. Последний год Достоевского.
М., 1991. С.282

40. Волошин М. Лики творчества. Л., 1988. С.363

41. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического
мышления. Л., 1991. С.75

42. Набоков В. Федор Достоевский// Русские эмигранты
о Достоевском. СПб., 1994. С.384

43. См. Сироткина И. Классики и психиатрия. Психиатрия
в российской культуре конца XIX - начала XX веков. М., 2008. С.64-65

44. Розанов В. О писательстве и писателях…С.558

45. Делез Ж. Критика и клиника. СПб., 2002. С.14

46. Пришвин М. О В.Розанове (Из «Дневника»)// В.В.Розанов:
pro et contra. Кн. I. СПб., 1995. С.114

47. Эпштейн М. Знак пробела. О будущем гуманитарных
наук. М., 2004. С.529

48. Розанов В. О писательстве и писателях…С.534

49. Герцык Е. Воспоминания. М., 1996. С. 231

50. См. Розанов В. О писателях и писательстве…С.78-44

51. Биллингтон Д.Х. Икона и топор. Опыт истолкования
истории русской культуры. М., 2001. С.579

52. Там же

53. Вересаев В. Живая жизнь (О Достоевском и Льве Толстом)//
Вересаев В. Соб. соч в пяти томах. Т.3. М., 1961. С.300

54. Розанов В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 158

55. Там же. С.352

56. Розанов В. Мимолетное…С.117

57.Письма В.Розанова к Э.Голлербаху. Берлин, 1922. С.31

58. Уэльбек М. Возможность острова. М., 2006. С.159

59. Розанов В. Мимолетное…С.215

60. Там же. С.216

61. Розанов В. Мимолетное…С.264

62.Цит. по: Степанян К. Достоевский и язычество. Какие
пророчества Достоевского мы не услышали и почему? Смоленск, 1992.
С.6

63. Розанов В. Мимолетное… С.243

64. Розанов В. О себе и жизни своей. М., 1990. С.190

65. Розанов В. В. Мысли о литературе…С.198

66. Там же