Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Полностью роман Загребы издан Сергеем Юрьененом в рамках программы «Вольный стрелок». Книгу можно заказать здесь.

ФРАГМЕНТ I

– 14.20. Радио «Соurtoisie» _ ¹ – 95.6 М hг. Маriпа Раsseрогt* : На
улице «бабье» ле-то, а в студии – одни одетые мужики и вентилятор
«Аvanti» на 220.

– Салют, Жан-Пьер! Не забудь, ты в восемь завтра. Круасаны _ ²...
Кстати, о весен-них птичках... Попробуем подвести кое-какие итоги.
Счастливая новость нас сегодня не обошла. Она удачно потрескивает
передо мною телефаксом. Международный комитет по интернациональным
случайным связям признал граждан французской национальности лучшими
любовниками мира. По главному статистическому пара-метру – длительности
времяпровождения «субъекта в объекте» в стандартном по-ложении
(терминология официальной комиссии) французы (то есть мы с вами)
попарно (а куда денешься?) проводим (не вылезая) в постели 83
минуты, граждане грузинской национальности (кто-то, где-то, как-то
на периферии Европы и как они в европостель влезли?) – 67 минут,
скандинавы (все эти рыбные вперемежку) – 60 минут, бельгийцы –
55 минут, итальянцы – 54 минуты, немцы – 28 минут, фин-ны – 18
минут, русские – 48 часов, украинцы – 72. Правда, комитет не установил,
чем занимаются анализируемые особи в объекте: делают дело... спят
в обнимку, бормочут во сне бормотухой... спускают на кольцах «верблюдов»,
обрезают друг другу ногти или просто смотрят телевизор. Бразильцы,
ангольцы, конголезцы и эфиопы обратились в международный суд в
Гааге, чтобы на деле доказать неспра-ведливость этого приговора,
пристрастного решения, посылки. Римляне просто обиделись и заявили
категорический протест вместе с «поцелуй ручку» поляками и отказались
в будущем принимать участие в общественно-интимных опросах. Надо
думать, что весь этот сыр-бор кончится миром: пусть будет больше
таких, как мы, которые не на словах, а на деле занимаются любовью,
а не... третьей «мировой». Но приятно, что мы взяли реванш и в
конце века все-таки столкнули этого... с его походной раскладушки:
«Удобно?», качнули этот лежачий миф – Джакомо Казанову. Отрадно
еще и то, что в нашей стареющей нации, оказывается, есть еще сухой
порох и железные пороховницы – интимные порохова...

Кстати, о порохе... Новый скандал разгорается в центре Франции,
в городе Аmboise, светлой памяти François Первого. Статья
Мichele Rasturbit «Аrrасhent-ils le pistolet de la centure?..» _ ³, опубликованная в 116-м номере еженедельника «Аmboise et vanille» _ ⁴, как в зеркале, отражает отношения центральной власти и периферийных выборных начал... Но вернемся к растурбитным фактам...

Президент М. снова перепутал то, что принадлежит собственно ему,
с тем, что... его подружке – Франции, в данном случае маленькому
городку с ничего себе про-шлым, вернее, маленькому музею почты
в департаменте Indre-et-Loire _ ⁵. Один из экс-понатов этого симпатичного
музея на Веселенькой улице в доме № 6 (тел. 02-47-57-00-11) заинтересовал
важное лицо. Дело в том, что в июле 89 года Франция жда-ла в гости
высокого гостя совсем небольшого роста, прораба, который начал
весь этот перестроечный ремонт северного фасада Европы – Михаил
Сергеевича Гор-бачева.

– Подарить чего-то надо азиату. «Железная» вот, душевой халат
с гербом, – уро-нил советнику вышепомеченный M.

– Пару пистолетов!

– Удобно ли дарить пистолеты человеку, у которого в кармане атомные
боего-ловки. Угрожать такому тринадцатью миллиметрами?

– Конечно, неудобно, но «дым отечества»... Из них гробанули...
Пушкина.

– Из сапоп-пушки, что ли? Тогда причем тут эти пистолеты, и вообще:
« Wer ist er denne?»

– Он у них, как у нас – Вольтер.

– Так уж у нас... Он же... швейцарец. – А у них – эфиоп...

– Быть не может? Надо же снега-пустыни... А где хранится «личное»?

– В коробке, у Франсуа Первого.

– Тащите, вместе с коробкой и шомполами. Встретим горбатого его
же горбом-коробом.. Да и президента Дюмера из «Альянса» напомним...
Я ведь помню Горгу-лова... при казни присутствовал.

7 июля 1989 года в шесть часов утра неизвестные (всегда – неизвестные
и всегда утром) в штатском: восемь машин, 50 вооруженных до зубов
«почтальонов» оста-новились около Lе Мusée de la Poste, rue
Joyeuse, 6. Звякнули отмычки... На первом этаже, на столике под
стеклом, ящик с двумя не обрезами – «лепажевыми» ствола-ми, молоточки,
пилочки, шомпола, все блестит, и странная табличка, вернее, две:
одна инвентарный номер к «посылочке» – 25-37. Другая понятнее:
«Дуэльный пис-толет поэта Пушкина – автора канон _ ⁶-повести «Le
maitre de Poste» рядом с пистолетом месье д'Антеса – не автора».
Да как же вы, милые, тут очутились? А рядом тоже схемка – красная
нить: обладатель Baron Ernest de Barant (baront?), секундант viconte
d’ Archiac, секундант (тоже не Дант) , Geогges Charles de Heeckeren
d’ Anthès – участ-ник. (Все понятно. Автор повести: «Станционный
смотритель» – значит почтальон. В музей египетский – «Египетскую
марку». Египетские сугробы-гробы. Египетскую пару пистолетов.
Жоржик тоже говорил позже, в 70-ых: «В юности я кого-то... в 37-ом
в сугроб уложил...»)

В общем, звякнули ключи, увезли... Операция «Дуэль» длилась 16
минут. Порва-лась связь времен... Утром, в 10.30 мэр (правый)
очнулся на левом боку в чужой постели (тоже, как и все тут, чемпион-любовник),
разбудили – доложили... и прямо в халате на местное радио (инструмент
независимости), на рожон, на микрофон-стену:

– Если государство завтра наши пистолеты не вернет, все выйдем
на улицу... Давление центральной власти становится невыносимым.
Новый скандал с ре-воль... юцией, простите, с револьверами лишнее
тому доказательство. Город, где помер Леонардо де Винчи, не отдаст
пистолетов, которые... Александра Сер-геевича. За них кровью заплачено...
Я уже приказал готовить манифест и огром-ные афиши 2,57 на 3,12
по всему Аmbois-y, 38 точек... Весь бюджет... Встанем грудью,
времени – обрез _ ⁷... Приглашаю иностранное телевидение... «тарелки»-сателлит.

Президент (на другую букву) выключил радио и, побагровев (помогли
выклю-чить), уронил советнику:

– Ну и залетел...

Не утрясешь к завтрашнему утру «почтальонов» – ни звания, ни пенсии...
в почтальоны.

Можно было бы, конечно, правого мэра лево утихомирить: «impo»-кнуть,
выслать любовницу, отравить розовыми креветками – да времени не
было. К утру договори-лись... замяли, не замели. Одолжил во всем
правый мэр личное стрелковое (до путча) на шесть месяцев... Фонтанке
и Санкт-Петербургу... Тоже для выставки... Побалуйтесь. Вот так
впервые Александр Сергеевич выехал заграницу и одновременно встретился
с Леонардо да Винчи, Франсуа Первым и Мих-их-Сергеичем...

Мы продолжаем нашу «стрелковую» передачу на два голоса. Наш спецкор
Вик-тор Серия продолжает из Петербурга: «А через три дня после
этого базара на Мойке грузовичок «Collissimo» ЛОТ-1804 гавкнул
сигналом и остановился, как вко-панный, между двумя мильтонами,
которые ежились на тяжелых зеленых «ИЖ»-ах. Мойка, 12. Высокий
парень в коричневом фирменном комбинезоне с двумя молниями от
ушей и до щиколоток выскочил из кабины и протянул тяжелый пакет
кому надо.

– Распишитесь.

Взволнованные пальцы ломанули сургуч. Диппочта. Что это? Шутка?
Мы это «колиссимо» в гробу видели. Нам это «коллиссимо» поперек...
но какой цинизм ци-нилизованный Ну, ладно бы настоящую... пулю
– 17,6 грамма (обмельчало чело-вечество: сейчас девяти граммов
хватает -на свинце экономят) из руки-пуговицы убийцы... А что
с этим железом делать? « Lepage » – вы стволы – не страницы, мерцали
спокойной всепросвещающей, прощающей стариной. Три неде-ли спорили,
сомневались... выставлять или нет? Потом решились (рехнулись?):
реформаторы запаса взяли верх... Заказали стеклянный ящик-гроб
и на ломберный... на зеленое, чтобы суконным цветом посетителей
успокоить. В 23 часа 13 минут директор Пушкинского музея Сергей
Некрасов (родственник Вики?) скрип-нул матрасом «Торпедо» и законно
чмокнул в щеку свою законную жену, тоже Не-красову (не родственницу,
но тоже «Торпедо»), закрыл глаза и представил себе свою новую
секретаршу, 23 лет, Анечку (телефон лично дал, и еще не «Торпедо»),
с огромным музейным бюстом, пока еще не животом. Звонок внезапно
разрезал не-законную ленту законного мужского воображения. О,
Господи... что случилось? Доллар споткнулся, дернулся? Правительство
пошатнулось? Анечка соскочила? Нахалкин Семен Петрович, охранник,
бывший сержант 8 отделения милиции Цен-трального района завопил
в телефонную:

– Сергей Иваныч, ужас! На пистолеты Дантеса – потолок рухнул...

Второй голос замолк, выдержав значительную паузу. Куртуазная,
спикриновая дамочка вздохнула, сделала бродатому технику ручкой
и на чистой частоте – 95,6 чисто объявила:

– А сейчас немного музыки. ... Последний очень шумный успех песни
Магc Lavoine, за который голосует ещё 88 процентов наших слушателей:
«Les yeux revolver». Ваш музы-кальный Раssероrt– на все готовая
для вас на все Маrina – не Магinina.

И вот теперь, в субботу, 12-го... Сагmel Snow, журналист из толстозвезднозадого
журнала американских упитанных дам и мод: «Нагрег's Ваzаг» _ ⁸, примостившись
у холодильника «Шарко» _ ⁹ (почему бы нет?), набрасывал первые впечатления
от это-го первого послевоенного дефиле мод, от этого, такого странного
холодного утра. Невечное перо скрипнуло вечно и на чистом листе
блокнота появились два анг-лийских (есть пророк – порок в чужом
отечестве?) слова – заголовок: «New Look» – новый взгляд, новый
стиль, новая юбка, новый любовник. И вот тут-то снова пошли в
ход «куриные лапки». Интеллигентный, но еще неупитанный Диор,
прямо из кух-ни, где стояли на столах тощие и тоже не упитанные,
но все же бесплатные бу-терброды-сэндвичи (с норвежской килькой
и швейцарским сыром) распылил свои новые духи «Miss Dior», с лапками,
с помощью итальянского пульверизатора: «Ос-вежись, Лео» -(пары
да Винчи?) с гнилой каучуковой грушей времен первой миро-вой...
Эффект от этого распыления был такой, что у всех присутствующих
от этой новой эффектной мисс просто поехала крыша...

Но все же не так, как у месье Аrnaud Реtitjean-a (малютки Ванечки-Жана),
чуть поз-же. У портного – ученика – духовного наследника мэтра
– (парфюметра?) François Соtу, который так же, как и Соty-мэтр
(котиметр?), настолько тянулся ко всему пре-красному, что знаменитая
парфюмерная фирма «Lancôme» доверила ему руль, (пя-тое?)
колесо, единоличное руководство... (Это же этой фирмы прозрачно-хрустальный
флакон – уже торс, с духовно-зажигательной смесью, без рук, без
ног – как в воду смотрел, высадился 6 июня, в Нормандии, только
в камерном исполне-нии и в специально разлитом состоянии. «Lапсôте»
выпустил коробку с четырьмя пробными духами: «Flèche » _ ¹⁰,
«Сhурrе» _ ¹¹, «Gаrdenia» _ ¹², «Реut-être» _ ¹³. В 1940 году короб-ка
ушла-уплыла в Штаты, пока немцы входили В Париж... В 44-ом «пробные»
опять вернулись по морю во Францию (попробовать?) с десантом...
И каждый американ-ский «дудл» вместе с военным янки-барахлом,
то есть с маршальским желе-зом-жезлом (номер, серия, год?), автоматом
M-3, карабином «Garand»-М-I, шестизарядным револьвером «Smith
and Wesson»– «Victory-model»-38, Special, чаем, шоколадом, шерстяными
носками – «таde in USA», бразильским кофе, сгущенкой, жевательной,
такой желательной... тушенкой, парой фильдекосовых, а то и двух,
мог полакомиться лучшими французскими... в свое удовольствие,
перед высадкой или под артпулеметным огнем. Там «пушеч-ное» мясо
было в чистом виде, здесь – в чистом и к тому же – в изысканном.
А говорят, перед смертью не надушишься?)

Ищущий малыш Арно Птижан никогда не слышал про то, что в человеке
должно быть все прекрасно (до тошноты?): и душа, и одежда, и лицо
и мысли, но всегда внутренне тянулся к этому самому «абсолюту»
(не к шведской спичке-бутылке). Все должно быть гармонично и...
соответствовать: если уж черный костюм «Тоmborelli» в серую полоску
у спутника, то обязательно белая роза в такую же серую, в пет-лице,
как и случайные серые туфельки у случайной (белой? серой?) спутницы...
если уж обалдело – красная «Ferarri», то обязательный красный
пиджак и брюки на вла-дельце-шофере из Итона и розовый шарф (не
белый – дункановский, плохая при-мета), который ужасно подходит
к лаковому огненному покрытию Р-333 Р-1 первой лошадиной формулы
и к рычащим от удовольствия 380-ти лошадям... Если желтая ночная
(коктейльная? коктебельная?) бабочка (Господи, опять бабочки!)
случай-но... так... на шею... то уж обязательно ищи такую же желтую
золотую блестящую примбабаху с вензелями на крышке такого же желтого
тяжелого портсигара. В общем, Аrnaud знал свое дело. Перфекционист,
он решил покрыть (кровельщик, кровельщик в фартуке белом... как
Карандаш, что ли?) огромную крышу одного из парфюмерных заводов
фирмы розово-красной плиткой, чтобы ее цвет (крыши) точ-но отвечал
духу (духам?) готовой ланкомовской продукции, ну, этих, усеченных
флаконов, без рук, без ног. Стоимость этой заводной «рetit-jean»-овой
выходки-игрушки – 30 миллионов франков (переводим в уме: 5 миллионов
долларов) безус-ловно отвечала духовным запросам парижского парфюмер-генерал-губернатора,
но, к сожале-нию, не интересам ланкомовцев -владельцев фирмы,
коллективному руководству... У них в прямом смысле розовым поехала
крыша. Товарища Аrnaud Реtitjeaп'а попросили насовсем уйти из
фирмы, не из жизни, разумеется, а могли бы...

И теперь все, у кого была хоть какая-то пара копеек в кармане,
рванулись в кух-ню-буфет, все сметая на своем пути и первые сорок
«Мiss» (из двухсот) из этого именного «куриного» хрустального
помета исчезли из шикарной кухни так же вне-запно, как и появились.
Правда один, подлинный сатиновый белый бант все-таки нашли ужасно
помятым наутро (шумел камыш?) у дребезжащего от холода или ста
двадцати...рядом с раздавленной безжалостным острым каблуком «Тгоорi
» безы-мянной синей норвежской послевоенной килькой развязался,
отклеился?

И тут пошло... поехало – что ни день, новые дефиле, что ни вечер,
новые распы-ления, особенно в частных домах-квартирах у этих «Вalansieg»,
«Сосо Сhanel», «Nina Ricci». Но каждый пылил по-своему и к тому
же «немножечко шил», как в том анекдоте про мудрого Муню, еврея-портного,
который на всякий случай не бросил иголку с ниткой, когда ему
подфартило заделаться Крулем (lе roi) Яном Иг-нацы Педеревским
(не Лойолой). Ну прямо, как Лех Валенса, совсем не любящий эти
игры и эти швейные зингеровские штучные анекдоты. Монтер-президент
при-шел к польскому кормилу (увы, не к рубильнику-кормушке), к
«сейму» (увы, не моисейму), к Висле, прямо от гданьских корабельных
розеток, прямо от 220-ти (это же он собственноручно заменил стосвечовую
лампочку Ильича на стосвечовую лампаду Войтылы) и вдруг, после
этого внезапного красного «короткого замыка-ния» – победы коммунистов
на последних выборах – вновь вернулся к своим фа-янсовым пробкам
и штепселям. Перед отбытием на родину, в свой любимый Гданьск,
Лешек случайно нашел в своем правом кармане пиджака какой-то помя-тый
листок-постановление за номером 328 (подложили специально, гады)
с двумя печатями: «Бывший президент республики имеет право в течение
двух лет на двух телохранителей-сержантов Дохляк и на одну легковую,
легавую машину «Поло-нез» в лех-лях-миноре – три лошадиные силы,
80 года рождения, но не пенсион-ное обязательное обеспечение».
А как же эти девять собственных, доверчиво от-крытых ртов: Лесика,
Кароля, Януша (Ванечки?), Поля, Войтека, Марыски и Кристи-ны (ох,
уж эти мне крыськи-марыськи) – смышленных девочек, маленького
Данечки (вылитый Ольбрыхский?) и такой нежной солидарно-любимой
всеми Данутки? Не положено. Вот тут-то и пригоди-лись Лешеку,
как и этому предусмотрительному Му-не из анекдота, вторая специальность...
на «всякий случай», не умопомрачитель-ной красоты черно-желтый
«Singer» – еврей без мотора, с привычным ножным, не милицейским
приводом: два шага налево, два шага направо, а всего лишь своя
любимая отвертка, которая всегда при себе, всегда во внутреннем
кармане – па-мять сердца. Пришлось снова президенту ехать в свой
чумазый Гданьск и, перекре-стившись ореховой (ручка), крестообразной...
лезть на шатающуюся (от удивле-ния?) колченогую стремянку «Безымянная
высота» и выкручивать перегоревшие от невыносимого гданьского
напряжения лампочки и «жучки», переделывать по ста-рой дружбе
(службе) друзьям электрические счетчики (чтобы меньше накручива-ли),
а также ставить корабельные щиты и защиты, пока вообще эти новые
присяж-ные, комуняжные... наконец-то свободно выбранные свободным
польским наро-дом, к чертям собачьим, на фиг, не начали закрывать
все эти никому не нужные черномазые, вернее, черномазутные и такие
беспокойные верфи имени пана Левина.

(Окуджава прав. Здесь тоже на нашем Saint-Maure на лестнице, у
огнетушителя, нужно бы тоже повесить стосвечовую лампочку – совсем
темно.)

А Кристобальд монтером-электриком не был, но каким-то боком он
все же с этой профессией соприкасался: ему все было «до лампочки».
В белом, безукоризненно отглаженном халате с золотистым гербом
на накладном кармане, с желтым шелко-вым шарфиком – тоже «comme
il faut» _ ¹⁴, с десятком железных булавок со шляпка-ми (не розой),
намертво зажатыми тогда еще испанскими белыми зубами, не искус-ственной
челюстью. Балансьега с тринадцати лет, не переставая, стоял на
коле-нях, полуживой от усталости перед живыми моделями, полуживыми
и теперь уже совсем не... тянул железо изо рта... и исступленно
вкалывал, вкалывал, вкалывал... булавки в шикарную дорогую ткань
и кожу, во все, что ни попадя... Уже позже, бу-дучи призванным
мэтром (так уж «закусилось»), когда он входил в мастерскую, все
робко вставали и жались по белым стенам, а когда его личные острые
ножницы с гербом «СВ» начинали задумчиво и медленно щелкать –
манекенщицы, ну, эти, у которых длинные ноги... отовсюду, почему-то
часто падали в обморок, испуганно замолкали, но не разбегались,
а только сбивались в изумленные стаи, гасили впопыхах в пепельницы-гильзы
второй мировой... дымившихся, одногорбых «верб-людов», закрывали
наглухо открытые окна и двери (не дай Бог, птица-бабочка), бросали
телефонные трубки на рычаги и своих любовников совсем или на полуслове,
не верили глазам своим... когда входил он. Тишина стояла абсолютно
мерт-вая, и Кристобальд начинал запойное счастливое действо-детство...
Кристо бал? Часами кроил, выкраивал, примерял, штуковал, затягивал,
порол, распускал, лице-вал, вдевал в ушко, прикалывал, заделывал,
разглаживал, парил, утолщал, прики-дывал, утюжил, завивал... целовал
в ушко и все сам, и каждый раз без передышки и без верных чутких
– «Les petites mains» _ ¹⁵. И только упившись десятичасовой молча-ливой
свободой творчества, совсем падая от усталости, одержимый мэтр,
с удов-летворением отваливался от очередной, уже им «одержанной»
(содержанной?)... сделанной им же красавицы-платья-священной коровы-быка,
поднимался тореа-дором с колен с красного пуфика, вонзив в него
театрально-аренным корридным жестом последнюю огромную иглу с
черной блестящей и длинной ниткой.

Все, детка, давай волочи теперь свой трехметровый павлиний круп-шлейф
– ше-девр и саму себя, куда хочешь. Можешь в оперу «Garnier»,
прямо под купол к Ша-галу, на мраморную лестницу с чугунными лампадерами-лампионами
и перилами, но без этой летящей под откос потемкинской детской
коляски с надутой куклой, но не колесами; хочешь – «Соvent Garden»
– в лондонский туманный и дождливый зеле-ный угол-сад или в «Меtгороlitan
орега» – в оперу-метро _ ¹⁶, на нью-йоркские шести-метровые подземные
рельсы, а то махни в народную во французскую... у Бастилии, где
все начинается с песни... поближе к этому безликому народу на
ступеньках, или в Москву, в театр Красной Армии, где танки Т-62
въезжают прямо на сцену к надушенным тройным одеколоном «Шапка»,
«Шипка», «Сшибка», к русским лихо заломанным и переломаным этой
жизнью солдатам и офицерам. Ну, а теперь все желающие, милые дамы
и господа, в очередь, в очередь... все, кто хочет быть оде-тым
изыскано (раздетым?) раз-другой Кристобальдом Балансьегой. Три
живые еще королевы, четырнадцать маркиз, уже подержанных (двадцатым
веком?) и поддер-жанных то близкими, то далекими родственниками
двадцать пять «банковских», взращенных на толстых чековых книжках
и кожаных тяжелых кошельках, девочек прокладывали к матадору Кристобальду
свои стёжки, стежки, стишки, дорожки, а уж про заокеанскую мелочь,
кинозвезд, любительниц приодеться к облизанным «Каннам» и к горному,
скалистому Монте-Карло (к горе – не к горю папы Карло?)* пофарсить,
пофрантить, пофрансить, покристобальдничать, набитых долларовой
разменной монетой, уж и говорить не приходится.

Маrlen Dietrich – ну, эта, «l’ange bleu » – хемингуеевская «капуста»
(не путать с кухон-ной плитой той же фамилии с красными, кровавыми
приглашающими усесться, по-ставить комфортабельно конфорки), Неlепа
Rubinstein, Fabiola de Belgique, Victoria – Eugénie d’Espagne,
Pauline de Rotschi... (ангелочки-овощи?) Все стояли... руки по
швам, как в мавзолей к рябому-лысому, всех одевал этот узколицый
испанский предприимчивый «мальчик»-дядя, портняжный бог. С миру
по нитке – Ба-лансьеге на бессмертие, Шнитке по нитке на квартет.
Симпа-тичный Кристобальд основал восемь международных салонов:
в Риме, Лондоне, Париже, Нью-Йорке и Барсело-не... И все прогорели,
разделись (собственноручно раздел?) до нитки... В этом ис-панце
была какая-то сумасшедшая испанская (русская?) всепрошивающая
душа. Если уж начал, то шей, коли... иглой до конца. Он создавал
модель-шедевр и пла-тил только за первичную материю такие деньги
(мы за ценой не постоим?.. ), за ка-ждый стежок, крючок, пуговицу,
что сгорали все банковские счета и профессио-нальные бухгалтеры
опять же горели на работе и уходили на пенсию, профессио-нально
сбивались со счета. И эти три метра «пикадорского» каприза обходились
в тысячи франков-песет-долларов. Кто же может такое выдержать?
И все салоны мэтра полопались, как мыльные, один за другим. И
все же в сорок восьмом году Кристобальд, наконец, попал «в десятку»,
как несколько ранее японско-зарезанный Петя Слесаренко в тот деревянный
«пупок» из досок. Ровно через год после того холодного «рыбного»
дня у Кристиана Диора. Без всякого предупреждения вдруг пришел
коммерческий успех. Опять стекло спасло тряпки. Он нашел запах
– маги-ческую абсолютно-продажную формулу: lа тапdarine, lе ратрleтоиsse,
le cassisе, la ber-gamot, , la feuille de lierre, lе litchi',
lа feuillage de freesia, lа rose, lа jacinthe, l’orchidée,
l’Ilang-ilang, lе santal, lа тоиsse d’ arbre, l'атbrе _ ¹⁷, – свои,
собствен-норучно им же разодетые в шелка и панбархат коробки,
духи – «lе dix» – «Десят-ка», в черном кадре и с черной траурной
опять же «бабочкой». Только теперь, на-конец-то, он смог позволить
себе действительно кое-что из ряда вон... совсем не-прогорающее...
и в некотором смысле действительно сногсшибательное: одного здорового
вышибалу– do(m)Juan – a, испанца из Памплоны, не бабника, с торчащими
в обе стороны рыжими усами и в огромной черной шляпе, с волосатыми
руками и такими же синими волосатыми наколками – телохранителя
(не домашнего женско-го портного-корридного, не коридорного человека),
хрупкую тоже испанскую лю-бовницу Мichéle в белой шляпке
с красными вишнями (опять фрукты) тридцати лет, длинноногую, как
теперь принято говорить, «коллаборатрис», а позже «красное и черное»
– дорогой и квадратный черно-красный театральный флакон того же
име-ни и «дома», посвященный ей, ну, живому манекену этому, а
также два или три (так и не успевших лопнуть) салона в Париже,
Мадриде и Риме, не считая того факта, что вот уже пятьдесят лет
«десятка» ходит по рукам по всему свету, совершенно нераспыленной,
неразмененной, а только всего лишь распечатанной по разным интимным
поводам и без...

А эта Коко, кокотка – балансьегина соперница была тоже ничего
себе... Дамоч-ка что надо... вся «соткана» из сплошных противоречий
и поисков. Да и кто такая Коко? Кокотка – да, и не Сосо вовсе,
а Gаbrielle, Воnheur, Сhanel. С самого первого дня рожденья ей
сразу улыбнулось счастье, хотя бы потому, что ее второе имя, по-сле
(простите) скрипучего первого – «Gabrielle» к этому располагало,
было помяг-че и обнадежи-вало. Оно переводилось на русский язык
сходу, просто: «Воnheur» – счастье без экивоков и претензий. И
действи-тельно, в 1910-ом было много сча-стья, и длинноногая мадмуазель
– Габриель Счастье Шанель весело и, похоже, то-же без этих, задирала
свои молодые двадцатисемилетние ноги в каба-ре «Lе sein dressé» _ ¹⁸
– в городе-санатории Виши, на улице «Спу-стившейся лямки» – где
все, как в Железноводске, у этих присевших зачем-то на скалы орлов,
ходили на водопой с круж-ками, а не с опущенными лямками лифчиков,
и куда чуть позже на воды, на водопой, приехал будущий герой –
маршал Петэн со своими петэновскими минист-рами-не героями, но
тоже – абсолютно законченными... и где родилась тоже одна француженка,
которая сделала много хорошего одному русскому... Но в десятом
году про это еще никто ничего не знал, и веселая толпа каждый
вечер, в девять ча-сов, грудью напирала в медные двери заведения
– кабаре, которые тоже железно подтверждали эту выдуманную природой
вывеску: на каждом медном листе фи-ленки горельефные медные стоячие
груди крепким соском, а не словом, крепко держали всеобщий ин-терес,
перекладину-поручень с надписью: «Ломитесь, господа-месье, милости
просим». Лейтенант Сареl, французский красавец, кавале-рийский
офицер в сером габардиновом мундире с широкими накладными кармана-ми,
с золоченой нак-ладной шпалой на левом плече, с серебряными шпорами
и в кавалерийских штанах, фасон которых впоследствии делал (отдавал?)
честь само-му генералу Galliffet (тому, который кроме этих надутых
лошадиных штанов отличился на Малахо-во-Мамахово-Мамаевом... (с
этой стороны) при штур-ме... в девятом году тоже был lе таître
tailleur millitair – мужским военным портным, дело «шил» Дрейфусу,
в Ген-штабе), тоже штурмовал как и все, тоже ломился-томился в
медную, в «стоячую»... В тот вечер Шанель Габриэль в дымном угаре
дешевых сигар: «Lе Bоа» _ ¹⁹, как всегда задирала ноги и, кутаясь
в какую-то длинную штуку такого же змеевидного предназначения,
то есть в подержанный, за-чем-то выкрашенный в желто-палевый цвет
мех-смех-лисицу, пела под разбитое ко-рыто-пианино «Dodi» любимую
вишистской вечерней публикой песенку, еще без налета коллабосионизма
(колабрю-онизма?) (несколько фривольных куплетов), напоминающую
нашу: «У попа была собакой. У попа были с собакой», но более ос-мысленную
и менее кровожадную:

Коко любила в черном фраке 
себя подать, как кость собаке, 
Теперь собака-рококо 
Как надо лижет «кость» – Коко...

Зал охнул, затопал, засвистел, а лейтенант с золотой «шпалой»
на плече, гремя саблей от счастья, ринулся прямо на сцену, поднял
Габриэль на руки и бросил в лицо... (в усы, в дым, в темноту?)
этой обалделой, в основном мужской аудитории: «Кто ищет, тот всегда
найдет!..» По-гвардейски решив эту «костную» проблему (на-шел-таки
свою косточку) Веаu Сареl (прекрасный – так говорят источники),
вскочил в проезжавший мимо фиакр со своими роковыми и «рококо-ковыми»
нож-ками. Так началась настоящая конногвардейская любовь «cantonnement
» Сосо Chanel и красавца-офицера, как позже выяснилось. Медовый
месяц длился шесть лет. И вдруг прекрасная и такая веселая и весенняя
кавалерийская «сареl» не-ожиданно прекратилась в Deauville, оборвалась
в марте, в городе, где холодный Атлантический океан своими приливами
и отливами подступает прямо с вилами, подъезжает «Вилиссом» к
подъездам шикарных дач и загородных вилл. Блестящий «Lе соmmandant» , в 16-ом, в среду, в 10.30, в последний раз на кухне звякнул
шпорами и саблей, обнял свою Воnheur, пожелал ей счастья и сел
в новый, единст-венный и серебристый «Rolls-Royce» генштаба, с
зеленым номером «Т-2» и с ог-ромными слегка приглушенными ацетиленовыми
фарами... Квакнула каучук-груша на левой дверце. Родина позвала.
Тришард? Мата Хари? (Эту позвала не Родина, а Вадик... Sous-lieutenant
Вruno из французской секретной службы, при обыске Ма-та Хари поднял
рукой в черной кожаной перчатке, не пинцетом, пару серых шер-стяных
носков, с вышитыми на них красным: «Вадику-Маточка» и с открыткой,
за-сунутой в карман фартука «Сульц» и приготовленной для отправки
(пакет секрет-ный?... Вещдок!..): «Никогда не забуду тебя, мой
любbмый Вадик и особенно эти три дня в Vitel». Sous-lieutenant
вздрогнул от счастья и начал поиски, которые привели его в первую
дивизию экспедиционного корпуса, к русскому капитану Ва-диму Маслову,
который лежал на кровати в хромовых сапогах и играл сам с собой
в преферанс. Тут-то бы и взять его тепленького, в сапогах, как
сообщника... Но ка-питана в Сhampagne осколком – далеко не бутылочным,
от «малой Берты» ша-рахнуло. Но все-таки сообразил, кто откуда,
сбросил карты на грязный пол и прямо тут же на койке накатал следователю
признание по-французски, в «третий» от-дел – четыре строчки: «Да,
были связи, господин следователь, с балериной-барышней, но так...
поверхностные, только для поддержания пошатнувшегося офи-церского
здоровья: «Vittel» в поллитровых пили...» Vive la France ! «Маточку»
без лампадки (герцогу Энгиемскому на шею лампадку привязали, чтоб
лучше сердеч-ное... десятку видеть...) в Венсенском лесу, куда
сейчас из Булонского переместились все девочки-проститутки, через
месяц в расход пустили – в лесок вы-вели, а Вадик в Шампани шампанью
отлежался-отмучился и, приехав на родину, сразу же почему-то по(д)стригся...
Зарос? Христос Возрос? Но не Ветров. Этого подстригли тоже чуть
позже, но у него почему-то не получилось...) Через два года немцы
отловили дерзкого подполковника под Потсдамом, поставили к стенке,
но никого не предал, не заложил герой, красавец, любовник. И только
ефрейтор Наns Shtiblizchtucer, подбежав к еще теплому, к двухминутно-расстрелянному
ге-ройскому телу (по долгу – для констатации), вдруг уловил какое-то
странное дви-жение губ: слово(?), вздох(?), пароль (?), вырвавшееся
напоследок из опустевшего застенка честной шпионской души: «Ко-к»...
(Плюс наркотики?). А конногвардей-ская Габриэль, поплакав несколько
месяцев в пустой и темно-зеленый китель быв-шего веселого подполковника,
висевший на ржавом гвозде со шляпкой (у началь-ника дома... ржавый
гвоздь? Ну лад-но, шляпка...), решила пробиваться в жизни сама,
теперь уже без шпионов – ржавых кавалеристов.

В Нормандии, ну, там где бродят эти здоровые эсалопо-белые «му-му»,
она откры-ла свой первый салон «Lа briсоlе» _ ²⁰ таких неожиданных
и запоминающихся дамских шляпок. О, как все это было прелестно
и приятно. Сначала на головках отмети-лись фрукты, потом – цветы
(овощей не было, но макароны на шляпках были, че-стное слово,
сам видел), затем – вуали и, наконец, перья желтые, красные, синие.
Длинношеие шейки, держащие все это... совершенно изнемогали от
восторга. Те-перь уже женщины своей китово-корсетной (корсар-ной?)
грудью ломились в ате-лье к Сосо, как пятнадцать лет до этого
вишиские (еще не фашистские) мужчины – в «стоя-чую»... на улице
этой «лямки»-мамки, для своих же прохожих-жильцов как бы нарочно
(порочно?) приспущенную. А дальше – больше... Уже через два года
широко раздвинутые ноги этой эйфелево-железной и вызывающей, антиписатель-ской,
анти-мопассановой башни, с удовольствием приветствовали новое...
свежее «ргеt-à-рогter» (кто там на готовенькое?) дело-акцию
(плати и надевай!) – но-вое ателье Сосо Сhanel ! на правом берегу
Сены. Закалка в «стоячей»... не прошла для «лежачей» Габриэли
даром. Первым полетел в корзину «согset à baleines» _ ²¹ – от
бедер и вверх, огромный и упругий, сделанный из китового уса (смотри
«Кор-сары и корсеты»), вот бы подкрутить, крутануть, китоуснуть
(китокуснуть?), кото-рый в течение ста лет поддерживал неустоявшие
от этой напряженной личной жизни сорокалетние подержанные французские
прелести...

К черту! Коко села за швейную машинку «Singer», которая на этом
языке уже называлась «Санжер», и белые «надутые» воздушные блузки
с ее помощью сами стали держать это прекрасное, но такое тяжелое,
такое реальное и необузданное содержимое... Наконец-то настоящие
француженки дожили до настоящей «испод-ней» французской революции!
Теперь уже половина Парижа неслась сломя голову на rue Cambon,
19, где чуть позже в витринах появились черные изысканные ве-черние
вневременные платья (хочешь – для него, сегодня вечером... хочешь
– для себя, через 10 лет); бежевые выход-ные туфельки с черными
сатиновыми носками, незаметно удлиняющие ногу и заметно уменьшающие
44-ый лошадиный раз-мер копыта клиентки – золовки, не Золушки,
черные, на толстой прокладке, «беременные» (в прямом смысле) вечерними
театральными премьерами-тусовками, су-мочки (как и хозяй-ки?)
с двумя желтыми буквами «С», откровенно наложенными одна на другую
(дань отроотечеству); реки искусственных камней под малахит, топаз,
жемчуг, коралл, бирюзу (каждой женщине на шею камень), которые
копиро-вал для нее в Лувре и направлял в шанельные шальные стеклянные
витрины мо-лодой сицилийский аристократ-приятель Fulca di Verdura,
такой еще молодой и зеле-ный, но уже такой бешеный любовник ди
Фулько.

А с личной жизнью тоже стало получше. Через пять лет бывшая мадам,
а теперь – уже навсегда «мадмуазель», открыла в Париже несколько
салонов мод с помо-щью герцога Вест-минстерского, ну, не из этого
аббатства, через дорогу, где квад-ратные часы, через канал – Lа
Мапсhе (в некотором английском смысле тоже как бы герцог Сhаппе!),
который сов-сем потерял от Коко голову и предложил альтруистично
на открытия эти самые свои фунты-стерлинги, Габриэль деньги взяла,
но с одним условием: меня ни-ни... ни пальцем, зато эти фунты,
эти стерлинги отдам все, до пенни... (слово-то какое!). За год
в самом деле «напенилась» (напенилопа-лась?..) и отдала все. Бедный
английский дюк, тюк – герцог с колен так и не смог подняться от
счастья, и врут те, кто говорит, что лучше умереть стоя... А у
Шане-ли, что ни день – новый любовник, что ни вечер – новый воздыхатель
и вздыха-тель тоже, а, значит, утром опять не добудиться. А про
то, что вся парижская бо-гема – братья и сестры – одна семья,
правильно сказал, товарищ... так оно и бы-ло: Пикассо, Лифарь,
Сутин, Шагал, Соня Делонэ (не Вадик), Мария Ларенсен, Дя-ги-лев
и этот, настоящий мужчина с вечно дымящейся, огромной кубинской...
(ку-бической? какой же номер?) и с кулаками боксера, с того...
Света, ну этот, по ком звонит колокол... Дали и, конечно же, стоящий
на пуантах, не у пивной стойки и не у Серёжи Юрьенена, в нижнем...
– Нижинский (дягилевская неженка, нежинка?)... Пирушки-выставки,
концерты-застолья... Уже никто не считал пустых ящиков из-под
выпитого шампусика... И тут вдруг накатилась несчастьем вторая
мировая, которая сразу подмяла под себя первую и уже на все готовую,
мадемуазель Габри-эль, настоящее шинельное тоже самое...

Звонок вызывающе звякнул, и высокий немецкий захватчик (зачем
лгать) в чер-ном кожаном пальто с серебряными витыми погонами,
на котором дождевые капли расплывались с холодным и циничным удовольствием
победителей, толкнул тяже-лые зеркальные двери, вошел в салон.
Неожиданно снял фуражку с высокой, не-сколько нагловатой тульей.
Курносая Маша, мадемуазель Durilco, серая «мышка», в застегнутом
на все пуговки сером платьице стояла на стремянке (опять пугающие
высоты) и на третьей полке шуршала, переставляла коробки с довоенно-капризными
необязательными и духами и военно-полевыми обязательными одеко-лонами.

– Мonsieur ?

– Mademoiselle, pouvez vous me dénicher un certain flacond
parfum dans laquel on peut trouver certaines substances, par example
: ilang-ilang, néroli, jasmin de Grasse, santal de Mysore,
vetiver, bourbon _ ²²…

– А при чем тут виски?

– Вitte, – он по-граждански улыбнулся, – то есть... Рагdon et
merсi... _ ²³

Курносая дура Durilco с провинциальными пуговицами, ошалев от
неожиданной тирады, сначала остолбенела, а затем кинулась по коридору
в глубину за интеллектуальной подмогой.

– Мадмуазель, там какой-то шванц что-то на нашем языке шпацает...

Коко внутренне подтянулась... екнуло водевильным пред-чувствием
сердце. И быстро вышла в салон.

– Негг Наuрtman _ ²⁴, хотите «Ргеnds moi» _ ²⁵, – она машинально взяла с полки зеленую коробку с золотым ободом-обрезом и с зеленым многообещающим бантом.

– Мне бы хотелось, все-таки, «Jasmin de Gгаssе» и «Ilang-ilang»,
mаdamе.

Обидел женщину, женись...

– Мademoiselle.

Не захотел?.. Со мной все ясно...

-Ах, это, Пожалуйста. «Сhanel» номер пять... Сто тридцать три
франка.

Серебряника?..

Любовь с первого взгляда? Отягощенная кавалерами, кавалеристами
наследст-венность? Сердцу – не прикажешь, господа офицеры... Спасибо,
что не гестапо. Конечно же, Габриэли еще далеко было до своих
приятельниц-товарок, в сорок пя-том году представших по обвинению
в «интимных связях с врагом». «Девочки» от-вечали вызывающе-дерзко
и остроумно растерянному прокурору (который сам чув-ствовал себя
неловко, ибо еще два месяца сам выпал из гнезда вишистского),
«lе ргосurеr-ерuгаteur» – нет, что вы, не прокуратору Иудеи. Общественный
француз-ский обвинитель-«победитель»)?) поправил тяжелые двухфокусные
очки и от име-ни комитета по очистке национальной совести от разного
женского «хлама» (хла-миномонда?.. хламиномонада?'..), отбросов
этой нелегкой военной пятилетки, вздохнул и хрипнул в зал:

– Мадемуазель Сесиль Сорель! Вы, лучшая актриса Фран-ции, мадемуазель-витрина
«Lа Сomédie Française» _ ²⁶, наша гордость и настоящая театральная
«звезда». В Америке только о ваших бедрах и говорят. Как же вы
могли сфото-графироваться вместе с двумястами «бошами»?

Мадам Сорель вскинула плечики и врезала по комитету:

– Не надо было впускать «их» в Париж!

А ее близкая подруга актриса Агlеtу – lа citoyenne Ваthiат _ ²⁷, тоже
всемирная... и тоже с остро отточенным всемерным, как финка, язычком...
«атмосфера» _ ²⁸... «Les enfants des Рaradis», «Le grand Jeux», «Маdаmе
Sаns-Gênе», «Ноtеl du Nord» _ ²⁹, тоже как могла поддержала тему
крылатой фразой-подарком ее приятеля-драматурга Неnri Jeаnson-a,
которую до сих пор повторяет и помнит вся эта безалаберная сторона-интеллиген-ция:

– Мое сердце – французское, а моя задница – интернациональная!

Соllаbо-прокурор-прокуратор сморщился, задохнулся, нерв-но поправил
белый шарфик с четырьмя ничего непонимающими, болтающимися кроличьими
(выкра-шенные под соболя) лапками, и обе дамы – красотки, под(д)ержанные
врагом, от-правились прямо из дворца с весами (Торговли? Правосудия?)
на несколько лет в тюрьму «Fleury-Mérogis». C’est la vie!
Смут-ное время, смутные судьбы... Коко защищалась не так вызы-вающе,
более сдержанно. Высокой нотой?.. Интернациональ-ной дружбой?
И «очистительный» комитет просто отмазал, очистил эту «Джулию-белошвейку»
от «этапа», но все-таки в последующие десять лет она просто выпала
из активной портняжной жизни, ушла на дно, затаилась в низших
слоях высшего общества.

А это – «Ах, это», с которого началось это военное... действительно
«ахнуло», началось гораздо раньше – в 1921-ом. Так уж повелось,
что около Габриэли все-гда крутились хорошие ребята (за исключением
упомянутого молодого капитана-оккупанта). В тот год многообещающий
химик (опять химическая тревога?) Эрнест Прекрасный (Ernest Веаих)
с безукоризненным пробором продавца недвижимости, кото-рый изучал
долгие годы, прямо-таки вынюхивал какие-то летучие субстанции
(дан приказ ему на запах...) – «альдегиды», предложил Шанели добавить
в нату-ральные духи летучие, синтетические... которые резко сокращали
«себестоимость продукта», как объяснил ей Эрнест-пробор.

Какой же я идиот! В 54 году в средней школе 368 на уроке химии
наш лысый (странно, что все неприятности и сюрпризы и там и тут
почему-то связаны с таб-лицей Менделеева) совсем в бесфокусных
очках и без никаких проборов, только со шрамом, кривым рубцом
над левой бровью, учитель Аль-дегад Василий Петрович напевал в
течение трех недель одну и ту же странную фразу: «Наши гиды-альдегиды»
(странно, что не заложили... на три месяца раньше 6...), что-то
там на сто-ле смешивая.

Через неделю настырный Эрнест приволок десять разных флаконов
– итог на-стоящего духовного семилетнего поиска. Удивленный носик
мадемуазели остано-вился на пятом флаконе не потому, что он как-то
особенно выделялся, аль-деги-дел, а просто пятый номер всегда
приносил Габриэли счастье. И первое мирное перво-мировое дефиле
было назначено на 5-ое мая, 5-ый день, 5-ый месяц. А куда те-перь
залить все это?.. Дефиле через месяц. Габи задумалась и заскочила
на пять минут к Пабло (к Пикассо, конечно, который всю жизнь дурачил
всех, кого было можно и нельзя), в этот ресторанчик «На, выкуси»,
но без фиги, разумеется, в сем-надцатом районе, на rue «Сinq sous»
(на улице «Пятака», по-нашему). Пабло, в красной-черной клетчатой
рубашке, сидел и выкушивал, вкушивался в огромную паэлью, но это
не помешало ему тут же, прямо на салфетке той же цены сделать
эскиз будущего флакона черным карандашом «Reynolds». Несколько
линий: какой-то стул, какой-то стол и на нем не совсем понятный
квадрат какого-то флакона с треугольной пробкой. Герника? Неужели
гениально? Сразу и не сообразишь. Но Шанель сообразила и сама
дорисовала (!?), улучшила рисунок знаменитого не на всю «Ивановскую»
– на весь «Пятак-Париж», испанца. Осталось только выдуть в Мurano
и залить в Romainville (где, кстати, со своим штабом в шестнадцатом...
в Х1Х-ом... стоял Александр!), чем они и занялись вместе с очень
экономным Эрне-стом. Через месяц весь мир потерял голову от этого
«пятого» демократического флакона-номера Шанели номер 5. Прав
был Альдегад, великолукский русский учитель химии седьмого класса
средней школы. Тоже предвидел, только несколько поздновато, лет
через тридцать... А Габриэль и «пробор» оказались на недостижи-мой
высоте – «Сhаnel» номер 5 теперь могла купить любая модистка и
продавщи-ца.

А тут и Norma (Еnnоrmа!) с рекламой подоспела, правда, несколько
неожидан-но, ну, эта, Jane Вакег, которую весь мир хорошо знал
в лицо, хотя особенно хорошо ее знали в это(?) – двое: президент
Джон Кеннеди и драматург Артур Мил-лер, поляк, еврей, американец,
бывший муж этой Jean Baker – Marylin Monroe. Вернее, трое (а кто
не муж?..), особенно толстомордый брат «красавчика» Джона, Бобик,
который ей в вену целый шприц барбитурика... (название романа:
«Барби-турик для Барби... или просто турик? дурик для турика?»)
засадил иглу... И то вер-но «пу-пу-ри-ту-рик», это, конечно –
да... а вот записывать, что тот несет лю-бовник (министр юстиции) во время или после... синей ручкой и в желтую тетрадку и пря-тать
потом... это надо быть самолетчиком Эдиком Кузнецовым... Горизонтальная
публицистика имеет свои вертикальные лимиты (лимитчица?..), хотя
открывает и закрывает глаза-горизонты... сами понимаете – не надо...
Вот начальники на иглу и посадили... Так вот на случайный вопрос
журналиста Теd'а Night Gown’а – (Теда Ночной рубашки) в том же
54-ом году из журнала «USA-Underwear» – «Американское исподнее
»: «А как вы одеты в полночь, когда вам не спится и эта круглая...
в ок-но...» (На что намекает, гад?..) Смешливая Мерилин, пу-пу,
у которой в этот раз совсем не болел живот, сладко потянулась
и мяукнула понимающе: «Я одета... Так... несколько капель 5-го
номера...» Вся пижамная Америка ахнула какое бес-стыдство!, а
фабриканты «исподнего» схватились за голову, не за продукт, и
сразу разразился тяжелый внештатный нижнебельевой кризис... Так
«5»-ый вошел в скандальную историю Нового Света. А в Старом –
другие законы, другие флаконы, другие номера. Это точно. Вдруг
флакон под номером «22» возник-появился. Все по тому же принципу:
двадцать второй «эрнест», но успех почему-то быстро улету-чился.
«Сhаnеl! – 22» только пахнул ша-нелью (шинелью?) и навсегда исчез
из про-дажи.

– Подумаешь, – фыркнула Габриэль и уронила кому-то, перефразировав
Жака Превера: «Женщина без духов – это женщина без будущего».
Потом, повернув головку к бюсту какого-то полированного, гладкого
Вольтера (а может, Монтес-кье?), на голову которого была накинута
какая-то белая шляпка с синей вуалью и кокетливыми желтыми четырьмя
апельсинами, опять уронила, но уже от себя: «На-стоящая дама должна
душиться или душить везде, где существует риск (счастье?) быть
зацелованной», – ну прямо как у нас: «зацелую допьяна, изомну
как цвет». Именно эти два «целовальных максима» обеспечили ей
настоящее «духовное» бу-дущее. Потом, уже через пятьдесят лет
явился другой флакон – «Сhаnеl 19» с пря-моугольной голубой пробкой:
Neoli, Iris de Florence, Narcisse, Rose de mai, Cèdrede Virginie,
mousse Yougoslavie _ ³⁰..

О, этот флорентийский ирис! И тоже 19-ое: день рождения и номер
дома, фирмы на rue Саmbоn, и 19-го – первый невинный поцелуй в
беседке, в Еtretat, в Норман-дии, в устье Сены, где жило, живут
и будут жить 1202 (нормандских чело-века) нормандца. Как давно
это было и тоже, заметьте, господа, тот же номер у века, когда
она появилась на свет – «19». Символы, символы-волы... без них
никак. У «19»-го духовный успех был тоже... не очень. Но в этом
полувековом промежутке появились и не вдруг уместились в том же
неизменном флаконе из «На, выкуси»: «Сuir de Russie», «Воis des
iles», «Gardenia», «Сосо Сhаnеl» _ ³¹ (ей, флакону этому ужасно повезло,
но об этом несколько позже), «Cristal». А между тем нужно было
срочно за-воевывать – спасать Америку – Сhаnel номер «5». Это
неожиданное «мяуканье» -реклама президентской внештатной любовницы,
«пижамный», как мы уже отмеча-ли, полуночный кризис этот... вторгнул
всю эту многозвездную родину «кока-колы» в некоторый эстетический
транс, а про «шанельную» парижскую фирму уж и гово-рить нечего.
Слегка пуританская (ты ж, понимаешь?..), но огромная страна крутила
носом и никак не хотела покупать первые в мире дешевые синтетические...
не хо-тела расстегивать кошельки и отстегивать и походить на эту,
совсем без пижамы.

На военно-парфюмерном совете, там, где на всех подоконниках снаружи
стоят тя-желые подсвечники, было решено заслать в Штаты свою «музу»,
свою мурку, свою «мурлыкалку», свою тоже эффектную «фею» (Феню),
чтобы хоть как-то сгладить, нейтрализовать, негативный эффект
этой все разрушающей и такой неожиданной секс-бомбы-«пупочки»:
«Пу-пу-ри-пу...», бывшей еврейско-драматургической жены, все принявшей...
Нужна была тоже красавица, но не такая яркая, чтобы сразу в койку
– дояркой... а такая, и тоже не жена, которая сначала к духам.,
к флакону... к номеру «5». Выбор пал на актрису Саtherine Dorléac,
в жизни и на сцене, которая была красива и в то же время всем
доступна (смотри красную французскую поч-товую марку «Марианну»
– она там с кокардой, в ночном красном фригийском кол-паке, к
сожалению, не в ночной рубашке, и в таком же красном исполнении
– три франка 80), сдержанна и в то же время имела двух симпатичных
детей от своих двух «гражданских» браков мужей (к несчастью, неодновременно),
один из кото-рых оказался все-таки русским племянником (sic) Roger
Vadim-oм (Вадимом Пле-мянниковым), а другой Магсеllo – сладкая
жизнь, Магсеllо – настоящий, удавшийся для Катрин – «развод по-итальянски»,
Магсеllо – русская душа, итальянские «очи черные». Катрин – почтовая
марка, все-таки, в промежутке – языком лизанула (английская марка)...
была замужем за английским фотографом David-ом Ваiley, за этим,
у которого на фотографиях все голое, ужасно красивое и затянутое
дым-кой-дымком? (зачем?)... Так вот, Сatherine на семь лет, прямо
как «фотографа» Абеля, затянутого настоящей дымовой завесой, заслали
с «духовной» миссией в Штаты, но только открыто, легально. И флаконы
«5»-го пошли по рукам, как бутыл-ки нового «Веаujolais», которое
уже «еst агrivé» _ ³², и особенно после просмотра этого фильма
с ее участием (сучастием?), то есть в главной роли, в 72-ом: «lа
Chiеnnе» – «Сучка» Магсо Ferreri. Так эта «сучка» за семь лет
своей парфюмерной миссии продала (ее аура, образ?) столько же
щенят-флаконов, сколько за двадцать лет предшествующие ей другие
образа – актрисы – на « coco»-вом поводке. Вот те-перь и пойми
этот Свет Новый – красотки-то одинаковые... а эффект от этой жи-вотной
красоты такой экономически разный?

Но время точит. Через семь лет, у тех же снаружи подсвеченных
прожекторами подсвечников, у этих знаменитых подоконников собрался
(еще не сгорбился) все тот же худ-проф-парф-совет:

– Ну все, ребята, пора менять...

– Засиделась в Нью-Йорке девка?

– Состарилась.

– Не скажите, месье Filonoff, сорок шесть и ни одной мор-щинки.

– У сестер Саritas _ ³³ вас тоже бы подтянули...– заделали.

– Да, эти уж вытянут...

– Время другое... другие вкусы... другой канон... Запускаем новую
серию: «Аllure», «Сосо» Сhапе! », «Egоiste» _ ³⁴. Ищите новую женщину,
но в джинсах, не поч-товую мар-ку. Новую рекламу. Вам, Jean-Paul,
и карты в руки, не «сагtе bleue» – «белую карту» _ ³⁵.

(Конец первой инсталляции)

_______________________________________________________________

Примечания

1. Радио «Вежливость».

2. французская булка в виде полумесяца.

3. «Вырвут ли они пистолет из-за пояса?..»

4. Журнал «Амбуаз и ваниль».

5. Департамент Индир и Луара – во Франции все – по рекам...

6. Саnоn – пушка

7. времени – обрез – подрезанное «лепажами» время.

8. «Базар Харперский»

9. Не душ – холодильник на восемь душ.

10. «Стрела».

11. «Кипр».

12. «Гардения».

13. «Может быть».

14. как надо.

15. Маленькие ручки – не для этого... для того... иголки.

16. К оперу.

17. мандарин, грейпфрут, черная смородина, бергамот,
листья плюща, личи, листья фрезии, роза, гиацинт, орхидея,
иланг-иланг, сантал, мох деревьев, янтарь.

18. «Стоячая (стоящая?) сиська”?..

19. Боа – змея, надо полагать...

20. Мелочь... пустячок.

21. “китовый корсет», не для дам – китов.

22. Мадмуазель, можете ли вы мне отыскать флакон, в
котором бы находились сле-дующие субстанции: иланг-иланг, эфирное
масло из цветов померанца, жасмин из Грасса, сантал из
Мизора, ветивер, бурбон...

23. Пожалуйста (нем.). Извините и спасибо (франц.).

24. Капитан (нем.).

25. «Возьми меня» (конечно же, франц.).

26. «lа Соmédie Française» – для французов то же, что для
рус-ских «Мариинский» – институция (конституция?.. ),
просто... туция.

27. Гражданка Батия.

28. «Атмосфера, атмосфера... » – знаменитая фраза Арлетти
из филь¬ма «Дети райка», которую любят повторять французы.

29. «Дети райка», «Большая игра», «Мадам Бесцеремонная»
«Се¬верный вокзал».

30. Эфирное масло из померанца, ирис из Флоренции,
нарцисс, май¬ская роза, кедр из Виржинии, мох из Югославии.

31. «Русская кожа», «Дерево островов», «Гардения», «Коко Ша¬нель».

32. Так точно, прибыло.

33. Институт сестер Каритас, там, где ого-го... тянут-натяги-вают.

34. «Аллюр», «Коко» Шанель, «Эгоист».

35. «Голубая карта» – деньги из стены, «Белая карта» –
тоже, откудхошь...