Онтологические прогулки

"Горе от ума" Грибоедова – это "Горе от неопытности" нового типа человека, будь он Чацким, Молчалиным или Софьей. Типа, которым в течение последующего столетия должны были стать и действительно стали практически все русские (культурно, а не национально русские). Человека современного типа, индивидуума, или как говорил Мамардашвили, "автономного, собранного субъекта", человека, вынужденного собирать в единое целое развалившиеся, отделившиеся друг от друга части себя самого, - мысли, чувства, переживания, воспоминания, стремления и т.д., но уже в ситуации наличия новой способности – внимания себя. Именно в силу неопытности нового внимания человек неизбежно раздвоился на голядкина старшего и голядкина-младшего. При этом младший, то есть действующая часть личности, не подконтролен старшему (вниманию), не только не управляем им, но даже враждебен.

Новое народившееся внимание было ещё слабо, а ведь ему предстояло собрать вокруг себя всю личность в целом, сделать человека целостным. На накопление такого опыта потребовалось приблизительно 200 лет и сегодня наш ум уже в ладу с нашим сердцем, то есть части личности скоординированы целостностью внимания.

Действительным горем русский ум стал не в 19-том, а в 20-том веке, когда безвозвратно потерявшее естественную связь с родной землёй русское большинство безнадёжно пыталось эту связь возвратить. Но тогда, в начале 19-го, до этого было ещё очень далеко: "умных" пока мало и их судьбой было – мыкать горе в одиночестве. Большинство же доживало последние деньки в старом русском свете, который светил уже очень слабо и тускло, превращая окружающее в размывчатое серое унылое ничто. Но всё же и этого хватало на инерцию бытия, всё двигалось по привычке, тащилось в полусне, слегка шевелилось в дрёме, действительно ожив лишь раз в 12 году. Но даже поднятая народной войной волна жизни быстро успокоилась и сущее ещё сильнее сковала имитация жизни.

Уже во времена Гоголя, а тем более Достоевского в больших городах Башмачкины, Девушкины и Шумковы стали редкостью, в отличие от русских миргородов, но к началу 20-го века и миргороды опустели.

Прошлое, которое пошло в славном прошлом, превратилось в пошлое, которое имитировало настоящее этого прошлого, его продолжение. Предание казалось таким свежим, однако оно было свежо и живо только в словесной памяти, на деле естественно-русское, старое-русское уже умерло, напоминая о себе лишь отдельными всполохами. Не другой Чацкий возвращался в привычное, а привычный Чацкий возвращался в изменившееся, в другое: мир не вырос и не повзрослел вместе и одновременно с ним, а сразу перескочил в старость, дряхлость, бесчувственность и маразм.

Для более полного восприятия и понимания как пьесы Грибоедова, так и российской действительности того времени, необходимо одновременно удерживать две однонаправленные, но разнодействующие тенденции: от предков к потомкам и от потомков к предкам.

От предков к потомкам идёт передача накопленного опыта и силы жизни. Предки отдают, потомки получают.

И одновременно от предков к потомкам происходит передача ими несделанного, проигнорированного, преданного забвению. Предки отдают, потомки получают. Но теперь уже не силу, не перспективу, а страх, ярость, чувство несправедливости, боль утраты и забвение, забвение, забвение.

Чем больше я вглядываюсь в человека и в человеческую историю, тем больше я нахожу в ней забвения, как у отдельного человека и его семьи, так и у племен, родов и целых народов. Вспомните колонизацию обеих Америк и Африки, нацизм и сталинизм. Современная белая Америка не помнит сотни миллионов коренных американцев, которых она лишила земли и жизни, как не помнит она миллионов африканцев, превращённых в рабов, но зато очень хорошо помнит 4 июля.

Кто из нас помнит наших предков, уничтоженных пришедшими к власти князьями, кто помнит нашу письменность, верование, общественный и хозяйственный уклад, которые постигла та же печальная участь? Мы предаём забвению отнятую у нас нашу же жизнь уже целую тысячу лет. Почему? Потому что это было и остаётся до сих пор невыносимо больно: многие поколения нашего многочисленного народа передавали потомкам всё более и более тяжёлый груз непережитой утраты, непережитого прощания, неоплаканной потери самого для себя важного.

Конфликт поколений не в том, что дети не такие как их отцы, а в том, что дети могли бы быть другими, если бы отцы смогли понести всё на своих плечах, каково бы это всё ни было. Но отцы что-то проигнорировали как слишком для них тяжёлое и невыносимое и детям приходится, хотят они этого или нет, знают они об этом или нет, брать эту ношу на себя.

Сила отцов передаётся детям, однако вместе с ней передаётся и их слабость, и их трусость, и их слепота, и их ярость, и их обида. И, конечно, их боль и скорбь. Мы носим в себе невыплаканные слёзы наших отцов и матерей, дедов и бабушек, пра-дедов и пра-бабушек, мы носим в себе невыплаканное, невыстраданное, не пережитое горе русской земли. Поэтому над нашей родной землёй всегда висит чёрное облако забвения. Вызов, который нам ещё предстоит признать и осуществить. Мы должны принять, пережить и оставить позади тяжкий груз нашей истории.

Продолжим. По причине двойственности наследия каждое следующее поколение тем или иным образом разделяется на тех, кто обращён к новому, свежему, нарождающемуся, перспективному. Эту часть поколения можно назвать положительной, вперёдсмотрящей, будущим народа. И тех, кто обращён назад, в прошлое, к предкам, сливаясь с ними такими, какими они были; эту часть можно назвать отрицательной, назадсмотрящей, ретроградной, прошлым народа. "Положительные" критикуют старшее поколение, отделяют себя от него, противостоят ему и даже могут воевать с ним. Прежде всего потому, что новому мешает старое. "Отрицательные" относятся к старшему поколению уважительно, принимают его полностью, и воспринимают новое отрицательно, как разрушающее старое (лучшее). Сила первых в том, что они являются действующей причиной изменений, или, как говорят, локомотивом истории. Сила вторых - в том, что они принимают старшее поколение как основу своей силы.

Однако слабость и первых, и вторых общая - перенятое от отцов отношение к непережитому, игнорирование его, то есть перенятое забвение.

Исторические катастрофы, такие как уничтожение и забвение пра-русского, как народные травмы - чёрные дыры истории, обладают слишком сильным притяжением, они не только искажают, но прежде всего - замедляют движение истории, делая каждый её следующий шаг неимоверно тяжелым, сопряженным с невероятным усилием. В результате кпд общественного взаимодействия всё больше и больше приближается к нулю, народ ценой огромных усилий едва передвигает ноги.

В конце 18-го и в течение всего 19-го века в русском обществе можно достаточно отчётливо проследить наличие двух противоположных тенденций: западнической (прогрессизма) и славянофильской (почвенничества). Особенность западничества была в том, что оно было ориентировано на скорейшее развитие страны в соответствии с самыми современными на тот день представлениями об общественном развитии, однако эти представления были слишком оторваны от специфики русской земли и были, и многими воспринимались как чуждые русскому.

Почвенники стояли горой за родное, своё, однако не имели ни малейшего реального представления о том, как его оживить.

И те, и другие не имели никаких шансов на то, чтобы предложить действенную программу. Потому что любая программа, даже совместная и первых, и вторых, полностью игнорировала наличие нерешенных исторических задач не политико-экономического, а экзистенциального характера.

Забвение несделанного - главное препятствие общественного развития. Забвение потери древнего русского света раскололо русское общество на два лагеря, противостояние которых продолжается уже тысячу лет. Без надежды на прекращение конфликта, пока каждая из сторон не сделает над собой усилие, не вытащит на свет свои скелеты, не переживёт непрожитое и этим не завершит несделанное. Другого пути нет, потому что гири забвения слишком тяжелы, а каждое следующее поколение всё дальше отодвигает от себя эту задачу. Казалось бы, какое нам дело до того, что было тысячу лет назад?!

Однако обратите внимание: сегодня мы также разделены, как и тогда, и сегодня мы делим себя ленточками (белыми или двухцветными), и каждая из сторон непримирима к первой. Более того, примирение невозможно не потому, что нет доброй воли сторон, примирение невозможно потому, что даже при обоюдном согласии на взаимодействие действующая причина разделения остаётся в тени и незавершена. У русских были отняты силой – старейшины-волхвы, традиционное верование, свобода передвижения и русские не попрощались с тем, что у них было отнято, что они потеряли. Оставить позади себя можно только то, что ты полностью, на всю катушку пережил, прожил, в результате чего ты смог извлечь из этого опыт, что сделало тебя другим, свободным для того нового, что рождается вместе с тобой. Так ты завершаешь старое и переходишь к новому. Если же у тебя что-то отнимается тогда, когда ты ещё продолжаешь им жить, и взамен этого даётся другое, для тебя пока ещё мёртвое, а может быть и навсегда мёртвое, то тебе приходится, хочешь ты этого или нет, продолжать жить прежним втуне, тайно, подпольно. Но не намеренно тайно, а по необходимости тайно, даже без знания об этом.

Например, многие отмечают особенности русского бунта как бессмысленного в смысле некой положительной программы. Как говорил один мой знакомый бывший алкоголик: "мне нужно, чтобы душа развернулась, и никто и ничто не мешало этому". Главное в развороте души, которому как раз нечто мешает развернуться. Вспомните пушкинских пугачёвцев или казаков гоголевской Сечи. Нетрудно заметить, что в форме русского бунта тайно живёт и проявляется именно пра-русская форма, которую я тут назову "экзистенциальное сожжение", суть которого состояла и состоит до сих пор в том, что, когда древние русские начинали чувствовать, что слишком привязались к данному месту, слишком обжились на нём и этим подвергают опасности самый главный свой ресурс – единство рода (земли, животных, растений, неба и пр.), они пустыми покидали обжитое место, сжигая всё здесь нажитое.

Как у Блока – ночью водили хороводы вокруг сожжённых деревень. Русский бунт – это уничтожение всего, что мешает единству, а единству русского мешает нажитое, всё равно что, - имущество, дома, поселение, город, государство. Развернув душу, погуляв на воле, "закружившись", как говорил о себе Достоевский, разрушив, насколько это ему возможно и получилось свою чеховскую "футлярность", и этим вернув себе, пусть только на время гуляния, кружения, толстовское "привычное от вечности", русский успокаивается и снова принимает на себя толстовский же долг "ограничений причинности, времени и пространства".

Так направленность и удерживание внимания на феноменологии творения открыло нам, к моему удивлению, то, что вообще в истории, культурологии и философии до сих пор было проигнорировано в качестве формообразующего фактора. А именно: феномен исторических травм как подспудно действующих социальных механизмов. Так сказать, бессознательное истории, проявляющееся в ней в виде внутренних неразрешимых конфликтов, общественной агрессии, упорных сопротивлений, никак не мотивированных бунтов, всеобщей склонности в застою и т.д.

Друг-читатель, я понимаю, что мои эссе слишком сырые, чтобы получать от их чтения эстетическое удовольствие. Оправдать меня может только полезность содержания (если она, конечно, в них есть) и моя честность: встав за компьютер, я направляю внимание на некую тему, час-полтора размышляю пальцами-клавишами, исправляю ошибки и отправляю редактору. Всё это на ваших и моих глазах в течение последних нескольких лет. Это своего рода продолжающееся размышление вслух, которое вы слышите своими глазами.