Литературная критика

Интервью Владимира Загребы Валерию Сандлеру

– Предисловие к роману написал Алексей Хвостенко – «дедушка русского
рока», «отец ленинградского андеграунда», – и назвал его,
как мог назвать только он: Хвостословие. Пусть будет ему
земля пухом – он и при жизни был таким же охальником, как вы?

– Конечно! Причем, очень веселым охальником. В отличие от меня,
Хвост, которого я знал больше двадцати лет, был человеком не от
мира сего, в своем творчестве совершенно свободным, без руля
и без ветрил. А мне, к сожалению, по жизни и работе
приходилось иметь ветрила, от которых я бы хотел избавиться.

– Мне показалось из прочитанного: для вас обоих не было в жизни
ничего святого, кроме Господа Бога. Это так?

– К сожалению, ни для Хвоста, ни для меня Господа Бога не было. Для
меня – потому что я сам был здесь Господом Богом, работая
анестезиологом и реаниматологом; для Хвоста – поскольку он
ничего святого, кроме литературы и шприца с дозой морфия, не
признавал. Был, пожалуй, счастлив, говорил: как всё в жизни
идёт – то и хорошо, и правильно. Можно бы с этим согласиться,
но только не во Франции с её жёсткой социальной системой, в
отличие от Америки или Израиля, где человек может
рассчитывать на помощь общественных организаций. Хвост последние два
года жизни снова стал колоться, принимать наркотики, и я
занимался им всё это время. Как и двадцать лет до этого.
Большого таланта был человек! С тех пор как он ушёл из жизни, я
часто слушаю созданные им двадцать пять песен (на мой взгляд,
самый большой его капитал), – и у меня такое ощущение, что он
никуда не уходил. Но самое интересное, что бабы, с которыми
он трахался или жил, на его могиле (он, как вам известно,
похоронен в Москве, на Волковском православном кладбище)
устроили драку. И в этом тоже есть что-то, а?

– Есть, как не быть. Но зачем у вас в начале первой главы – крупным
шрифтом: «Господи, что же это такое?!..» Этот вопрос, вместе
с кучей других, меня преследовал до самой середины тома,
куда я одним из немногих догреб (точнее, загреб) здоровым
физически и, главное, психически. Вам не жаль тех, кому в этом
смысле не повезло?

– А чего их жалеть? Книга весит килограмм, в ней 600 с лишним
страниц, у неё абсолютно черная обложка, чернее, чем «Квадрат»
Малевича – факт необычный для французского книгоиздания. И
когда меня спрашивают всякие журналисты – зачем и почему? – я
отвечаю, что это не книга, а ящик Пандоры: открываешь – и
получаешь, что хочешь. Не хочешь открывать – не надо! Писатель
не обязан завлекать читателя.

– О романе не скажешь: «Действие происходит в...», – ибо действие,
едва начав «происходить», тут же переходит в иные времена,
иные дали. И нигде нет героев – сплошь антигерои.

– Вот это неправда! Там есть настоящий герой, еще раз напомню, где:
на 578-й странице. Там непрерывно меняются миры, там, если
хотите, – восемь тысяч «ружей Чехова», они развешаны по
сценам всех действий, от первого до последнего, и уж если висят,
то должны выстрелить.

– Такое впечатление, что вас мучает избыток имен, понятий, фактов,
воспоминаний – короче говоря, различных слов, – и вы
торопитесь их выплеснуть на бумагу неважно в какой
последовательности. И вот что еще: содержание романа невозможно пересказать,
зато читать его можно практически с любой страницы.

– Вы оказались заодно с теми из моих читателей, которые назвали
роман – библией. Поскольку в нем нет швов. Но зато сколько
иронии! Роман – антимиф: все мифы, которые, с моей точки зрения,
застряли в сознании людей, ставятся с головы на ноги. Там
есть внутренняя музыка, невидимая нить связывает прошлое с
настоящим, сдвигает времена, весь сюжет работает на
сумасшествие автора. Но не может быть, чтобы вам ничего не понравилось
в романе?

– А кому понравится бесцеремонное обращение, когда автор буквально
пускает читателя по миру: не успеет он, подобно Радищеву,
отправиться в путешествие из Петербурга в Москву, как его
уводят в Париж или в Гренобль, в Лондон или в самый Нью-Йорк. Где
вас учили такому?!

– Знаете, после того как Андрей Амальрик вышел в Париже к
президентскому дворцу с плакатом: « Свободу политзаключённым в СССР».
Французкие власти решили проверить всех русских, которые
находятся на их собственной территории – не занимаются ли они
подрывной работой, как Ленин, Сталин и другие сволочи. И
однажды я выхожу в поле (вы послушайте, это забавно!) в трёх
километрах от швейцарской границы, такой городишко Альткирш,
около Мелуза, там угол между Германией, Швейцарией и Францией,
вдруг с неба спускается вертолет, из него выскакивают шесть
человек из DST, это французский КГБ, и ко мне: Ах, это
вы... почему здесь... в ромашках.. пятое-десятое– двадцатое.
Допрашивали часов пять... в лугах и рощах. А вы бы не
научились?

Но вы-то хоть поняли, почему эта сумасшедшая книга называется
«Летающий верблюд»?

– Нет, но с вашей помощью надеюсь понять.

– Летающий верблюд – это то, чего на самом деле не бывает. Но это
ёще эмблема израильской авиации с 1948 по 1956, если не
ошибаюсь, год. О чем я, приступая к работе над книгой, не знал. А
углубившись в какие-то еврейские военные истории, наткнулся
на сведения о 101-й летной дивизии, сформированной из
пилотов-иностранцев для защиты Израиля, который не имел в то время
своих аэродромов и аэропортов. На знамени дивизии был
нарисован верблюд, надпись гласила: «100ST is watching », в
смысле – «следит за вами, охраняет вас».

– У меня в памяти, пока читал, звучало библейское «...но легче
верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в
Царствие Божие...»

– Знаете, мое подсознание атеиста-полуеврея эта мысль тоже посетила.
Добавьте сюда ещё один образ – верблюд с пачки американских
сигарет «Camel», он там тоже прикуривает...

– Вижу, вы основательно взяли на вооружение лозунг, выброшенный
когда-то «лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи». «Твори, –
призывал Маяковский, – выдумывай, пробуй». Творите вы
напропалую, выдумываете на всю катушку, слово пробуете на зуб и
так, и этак.

– Потому что родина любого романа – язык. Пока он живет – жив и писатель.

(Окончание следует)