Литературная критика

Интервью Владимира Загребы Валерию Сандлеру

Разговаривать с Загребой – одно удовольствие, читать его – другое. То есть – никакого удовольствия. В этом убедится каждый, кто начнет читать его книгу под лирическим названием «Летающий верблюд», недавно вышедшую в парижском издательстве «Эко!..». Она, по мнению критиков, есть не что иное как «Свифт, Джойс и Пруст под одной крышей», а также представляет собой «чтение трудное, но достойное умного читателя». Что ж, критикам виднее. Только прятаться за умными сравнениями, когда не можешь дать книге характеристику в простых, любому понятных выражениях, – это, простите, не для меня.

А вот высказать автору свое мнение, даже если оно ему не придется по нраву, – это пожалуйста. Тем более когда автор живет далеко, в Париже, и обидеть в ответ может только словом.

– Владимир Алексеевич, мне ваша книга не понравилась. Вы можете
возразить, что она – не червонец и не обязана нравиться всем.
Тогда я другое скажу: редкая птица долетит до ее середины, а
это значит, что вторая половина книги рискует остаться
непрочитанной. Вам это все равно?

– Да, мне все равно. Во всяком случае, если в мире пять-десять
человек долетели до последней страницы моей книги, поняли её и
приняли, это уже большой успех. Прекрасна наша жизнь, вот
только людей, близких по слову и духу, все меньше, и меньше, и
меньше. И меня совершенно не удивляет, что вы не долетели до
середины тома.

– Ну, я-то как раз долетел, сейчас лечу над второй его половиной.

– Точно? Ну спасибо, вы меня успокоили. А я-то решил, что вам моя
книга до лампочки, но постарался быть в какой-то степени
вежливым. Иначе как мне было бы говорить с человеком, который на
дух не принял летающего верблюда, раскрывающего свои крылья
на шести с половиной сотнях страниц?

– Не думаю, что вас устроил бы собеседник, которому все написанное
вами нравится. Почему бы не помочь ему – объяснить, вправить
мозги?..

– «Верблюд» – книга, в которой столько всего, что вправлять мозги
пришлось бы на каждой странице. На это никаких сил не хватит!

Но литература не может быть рассчитана на каждого читателя, она,
если хотите, ищет читателя избранного. Могу насчитать
двадцать-тридцать человек, которые получили от моей книги
удовольствие, все остальное для меня не имеет значения. Писатель пишет
не потому, что ему захотелось излить душу, а потому, что не
может не писать. Мои соболезнования всем, кто не сумел
взмахнуть крыльями одновременно со мной. Но это – кому как
повезет. Мне – уж точно повезло, потому что я нашел прекрасную
переводчицу, жену командора Иностранного легиона, эта женщина
пять лет день и ночь работала, переводила книгу с русского
языка на французский. Для неё это был сизифов труд, но без
него, по её словам, она уже не может жить. Я знаю, читателей у
меня мало, но они, как эта переводчица, читают «Летающего
верблюда» и, отравленные его языком, сходят с ума. Вот это мои
люди.

– Сочувствую французскому читателю вашего романа: не зная реалий
советской и российской жизни, сумеет ли он разобраться в
калейдоскопе из фактов, имен, названий, понятных только нам с
вами?

– Конечно, не сумеет! Для этого моей переводчице или еще
какому-нибудь ненормальному пришлось бы написать пять-шесть томов
пояснений, как в энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Но это никому
не нужно: важен язык. Мой роман – не энциклопедия, это,
скорее, совершенно неожиданный для читателя (и вполне ожиданный
для писателя) поток сознания, он строится совершенно
по-другому, чем обычные – или даже необычные – романы. Поскольку
цепь ассоциативных связей ведет к какому-то очередному витку,
но уже на другом уровне, в отличие от русской матрёшки, из
которой вылезают одна за другой подобия одной и той же куклы,
только уменьшенные.

Листая книгу по названием «Сталин», я наткнулся на абзац, из
которого узнал, что после расстрела Генриха Ягоды в его личных
вещах нашли коллекцию, какой, пожалуй, нет нигде в мире:
маленькие, свернутые из газетного листа кулечки, сверху на каждом
написана фамилия – допустим, Бухарин, Каменев, а внутри
каждого – расплющенная пуля. Ягоду расстреляли, а коллекция...
перешла к Ежову.

– Вы хотя бы намекните, к какому жанру отнести вашу книгу: роман,
повесть, балаган, бурлеск?

– Там жанра нет и не должно быть. Но это роман. Посвященный 603-й
странице. Кто до нее дочитает, тот все поймет. Там бывший
полковник израильской авиации, дослужившийся до генерала,
засыпает любимую женщину розами. А самое лукавое – как с кулечками
Ягоды: на каждой розе – ее название и цена. Например, роза
«Голда Меир» стоит три с половиной шекеля штука, а
какой-нибудь «Игал Алон» – всего один.

– Вас прямо хлебом не корми – дай поиздеваться над святыми вещами.
Над любовью, например...

– Ну, разумеется! Человек не может жить без иронии. Когда я слышу
разговоры про слезу ребенка, о которой писал Федор Михайлович,
мне становится смешно, потому что в это самое время в мире
происходят несчастья, творятся всякие несправедливости, но
никто даже пальцем не шевельнет, чтобы этого не допустить.

С литературой связано странное состояние белковых тел, когда
радуешься каждой фразе. Как сказал мой приятель Боков, совершенно
обалдевший от прочитанного, – в романе не видно швов. И это
действительно так. К тому же все, что в нём присутствует, –
происходило на самом деле. У нас на французском радио есть
программа, название которой в переводе на русский звучит
примерно так: «Расскажи, что было на улице». И вот один говорит в
микрофон о том, как во время путешествия по Германии чуть
не попал под поезд, другая – про то, как была изнасилована у
дверей собственного дома, а некая дама рассказала журналисту
вот эту историю, которая нашла свое отражение на 578-й
странице. Во время ее рассказа было слышно, как в доме работает
стиральная машина и вопят дети.

А история с Клемансо?! Который, едва получив назначение министром
внутренних дел Франции, приказал выбить на медном листе вот
такой текст: «Сотрудникам министерства приказываю не уходить с
работы раньше... чем они на нее прибыли». Каков
литературный шаг, а? Но когда его послали на фиг, после того как он
проиграл войну, и вместо него назначили какого-то ублюдка, он
обиделся и уехал выращивать тюльпаны куда-то в Вандею, где и
помер.

(Продолжение следует)