Искусство

Сцены из остзейской жизни

Начало

Действие третье

Картина первая

Прошло два месяца. Терраса в доме РОМУАЛЬДА САБЛЕРА. Раздвижные окна
террасы отворены. В гостиной, примыкающей к террасе,
топится камин. ЭДДА сидит в дачном кресле, лицом к зрителю. ДЯДЯ
ВАНЯ массирует ей затылок.

ДЯДЯ ВАНЯ. Что-то Ромуальда я давно не видел.

ЭДДА. Редко стал появляться. И вообще стал какой-то чужой,
отрешенный. Он уже не здесь, а где – неизвестно.

ДЯДЯ ВАНЯ. От ребеночка не отказывается?

ЭДДА. Молчит и как-то по-идиотски улыбается... Спасибо, дядя Ваня,
это ты меня надоумил ребеночка, что Марта принесла в подоле,
объявить своим... Ни за что бы не догадалась... Я ведь тогда
в самом деле думала, что рожу... но оказалось, что
беременность ложная. А Марта что, она только довольна, что я ее за
блуд из дома не выгнала, да ребеночек в тепле и сытости...
Вот видишь, летом дом протапливаю, тепла не жалею.

ДЯДЯ ВАНЯ. Вот только труба в камине как-то тревожно воет... Не к
добру это... Такой же вой был в трубе 1 марта 1881 года, когда
царя Александра Второго террористы убили и наступили годы
реакции.

ЭДДА. Это княгиня Юрьевская-Долгорукова несчастье в дом Романовых
принесла. Никакой морали у нее нет. При живой жене вторую
семью завести заставила.

ДЯДЯ ВАНЯ. Дело не в том, что покойный император был двоеженец, а в
том, что он секс сочетал с политикой. Он ведь первого марта,
когда выходил из дома по государственным делам, поимел
княгиню Юрьевскую прямо в платье, завалив на письменный стол, на
котором государственный бумаги, требующие высочайшего
подписания, лежали. Я считаю, что между государственными делами и
половыми должен быть перерыв не менее четырех часов, как у
правоверных евреев между приемом мясной и молочной пищи.

ЭДДА. Сочетание государственных дел и половых, ты считаешь, не
совместимо? Возможно, ты и прав, но это какая-то сугубо мужская
тема. Наверное, через сто лет, когда отношения полов в мире
изменятся, женщины тоже будут воспринимать эту проблему, как
ты, но сейчас политика для женщины – это ее тело... Другой
политики я не понимаю... Вот смотри (Берет в руки газету.)
Через несколько дней в Финском заливе, в пятидесяти верстах от
нашего острова, на военном корабле встречаются английский
король Георг Пятый и наш царь Николай Второй. Не понимаю,
зачем англичанам нужно забираться в такую глушь, как наша? И
вообще я этих англичан не понимаю: как можно жить на острове и
быть счастливыми? Для меня и на нашем острове жизнь
невыносима, но я все же могу на пароме на континент за полчаса
переплыть... А они?..

ДЯДЯ ВАНЯ. Вот они со своего острова на континент и рвутся...
Полмира уже завоевали, а им все мало. Северной Америки им мало,
Австралия – ихняя, половина Африки – ихняя... Индия... Даже
пролив, отделяющий Испанию от Марокко – в их руках. Порт
Гибралтар, уникальный центр иберийско-африканской цивилизации –
вот уже четыреста лет они контролируют... Какая там
красота... а какие там вкусные финики...

ЭДДА. Неужели ты там, дядя Ваня, был?

ДЯДЯ ВАНЯ. Да не просто был... Я там мог пожизненное заключение получить...

ЭДДА. За что?

ДЯДЯ ВАНЯ. За убийство.

ЭДДА. Как? Ты никогда об этом не рассказывал!

ДЯДЯ ВАНЯ. Хотелось забыть все, вот и не рассказывал... Было это без
малого двадцать лет назад. Возвращались мы на траулере из
Атлантики, после ловли трески. Остановились в Гибралтаре.
Трюгве был капитаном, я – помощником. Ну в порту... известное
дело... пьянка... девочки... Приглянулась мне одна рыженькая,
а она была подружкой тамошнего полицейского околоточного,
тоже рыжего, но ирландца. Ну пошли мы с ней на шлюпке
кататься, а он нас на моторном катере настиг. Другой полицейский –
черный, видать, индус был у штурвала. Ну рыжий, на меня
бросился, а я его ножом... и в море скинул. Того, черного, что
был за штурвалом, мы с рыженькой связали, бросили в шлюпку, а
сами на моторном катере махнули в Марокко. Месяц мы в
Касабланке с ней любились, а потом деньги кончились. Она нашла
себе какого-то купца и уехала с ним в Кейптаун. А я сменил
фамилию Хольменколлен на Расмуссен, все наши траулеры переписал
на Трюгве, из Христиании мы перебрались сюда, в Эзель... ну
а дальше ты все знаешь...

ЭДДА. Дядя Ваня! Так значит, Трюгве вовсе и не обманщик?

ДЯДЯ ВАНЯ. Да, Эддочка. Но нам нужно было соблюдать легенду, иначе
бы англичане меня нашли... Вот и приходилось изображать
бедного родственника. Ну а дальше что... я ведь, действительно,
стал механикам по машинам... Вот уже двадцать лет я с рабочим
классом. Живу его интересами, борюсь за его права.

ЭДДА (берет дядю Ваню за руку и прижимает ее к груди). Дядя Ваня, я
не знала, что ты такой герой!

ДЯДЯ ВАНЯ расстегивает ЭДДЕ кофточку и пытается поцеловать в грудь.
Она отталкивает его, потом прижимается к нему щекой.

ЭДДА. Ну, хорошо! Я разрешаю тебе сегодня целовать меня в пяточку.

ДЯДЯ ВАНЯ садится на пол возле ног ЭДДЫ, снимает с ее ноги туфельку
и самозабвенно целует ей пятку. На сцену залетает птица,
похожая на альбатроса. С громким криком она мечется по сцене,
влетает в террасу и начинает кружится над головой ЭДДЫ.

ДЯДЯ ВАНЯ. Это Максимка, буревестник... ревнует меня к тебе.

ЭДДА. Убери немедленно эту мерзкую птицу. Она меня сейчас клюнет.

ДЯДЯ ВАНЯ. Что ты? Максимка, он хороший. Но любит меня... да. Я ведь
его выходил... Как-то в Тихом океане перед нашим судном
появился буревестник... Ну, Трюгве это раздражало, он и пальнул
в него, ранил... Свалилась птица на палубу... Я ему рану
промыл, перевязал, привез домой, вот он теперь со мной и
живет. На партийные собрания его даже с собой беру. Верно,
Максимка?

МАКСИМКА. Так пускай же грянет буря, черной молнии подобна!

В каминной трубе усиливается гул.

ДЯДЯ ВАНЯ. А ведь похоже, что и впрямь буря будет. И гул в трубе все
сильнее, и Максимка не на шутку разволновался... Знаешь
что, Эдда, возьми-ка мой пистолет: не равен час мужички в уезде
шалить начнут... Защищаться придется.

ЭДДА с наслаждением гладит пистолет. Входит пастор МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ
КАЛЬВИНЬШ. ЭДДА поспешно прячет оружие под подушку кресла.
ДЯДЯ ВАНЯ кивает пастору и уходит.

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ. Фрау Саблер, я пришел, чтобы проститься с вами.
Через два дня я уезжаю в Дерпт. Я везу туда свои записи
эстляндских народных сказаний. В Дерпте я все это опубликую. Моя
книга будет сочтена как докторская диссертация, после чего я
уеду в Стокгольм. Мне обещали место адъюнкт-профессора на
кафедре финно-угорских языков университета Уппсала.

ЭДДА. В Стокгольм? И вы будете жить в Стокгольме? Это невероятно!

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ. Ну что уж тут такого невероятного? Меня всегда
тянуло к науке... Грустно покидать родные места... Я здесь
родился. И матушка моя здесь родилась. Правда, мой отец родом из
Курляндии, но ведь это близко и в географическом и в
культурном смысле.

ЭДДА, секунду раздумывая, садится к МАРТИНУ ЛЮТЕРОВИЧУ на колени.

ЭДДА. Пастор, скажите, а какой будет жизнь через сто лет?

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ (продолжает, как ни в чем ни бывало). Через сто
лет, фрау Саблер, жизнь будет совершенно другой. Люди будут
счастливы наконец.

ЭДДА (упираясь бюстом в пастора). Неужели человеческое счастье
когда-нибудь будет возможно?

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ. Сейчас мир полон страданий, но своими страданиями
мы прокладываем дорогу будущим поколениям. Люди, которые
будут жить через сто лет после нас, не будут знать горестей. Я
верю в это! Верую горячо, истово! Наши внуки услышат ангелов
и увидят небо в алмазах! Все страдания потонут в
милосердии, которое наполнит собой мир, и жизнь человека станет тихою,
нежною, сладкою, как ласка...

Во время этого монолога ЭДДА раздевается.

ЭДДА (совершенно голая). Ласка? Неужели, как ласка? А что такое ласка, а?

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ по-прежнему на замечает, что у него на коленях
сидит голая женщина. Его взор устремлен куда-то вдаль.

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ (вдруг спохватившись, холодным тоном). Фрау Саблер,
я все хотел вас спросить: вашему ребенку уже два месяца, а
он еще не крещенный и без имени.

ЭДДА. Дело в том, что я еще не определилась с отцом ребенка.

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ. Как? Вы не знаете, кто его отец?

ЭДДА. Нет, почему же, я знаю, что его отец – вы!

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ. Я? То есть как это?

ЭДДА. Помните, Мартин Лютерович, прошлым летом я подошла к вам после
проповеди и спросила, следует ли понимать буквально
эротические места «Песни песней». Мы долго бродили, вышли к морю,
вы мне все объяснили... Было темно, но у меня от стыда горели
щеки... А потом вы сказали: «Иди, дочь моя, и больше не
греши!»

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ. Так... значит...

ЭДДА. Да, это значит, что вы – отец моего ребенка.

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ. Так ведь это и есть счастье! Раньше я считал, что
таких, как мы, людей будущего, у нас на острове только двое
– вы и я, теперь же нас будет трое! Возможно, что у нас
родятся еще дети, и у них будут дети, и мир изменится. Я не
сомневаюсь в этом.

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ только сейчас замечает, что у него на коленях голая
ЭДДА. Он крепко сжимает ее в своих объятьях. Они страстно
целуются.

ЗАТЕМНЕНИЕ

Картина вторая

Вход в проходную рыбного завода. За окнами здания видны машины и
снующие люди. У входа стоит ЭДДА. Приоткрыв дверь проходной,
она у кого-то спрашивает: «Господина директора здесь нет?» В
этот момент к проходной подходит ХОЛЬМЕНКОЛЛЕН.

ХОЛЬМЕНКОЛЛЕН. Эдда, что ты здесь делаешь?

ЭДДА. Я ищу тебя. Почему ты не приходишь? Ребенку уже два месяца. Ты
его ни разу не видел! Это же твой ребенок!

ХОЛЬМЕНКОЛЛЕН. Да, да, прости, я виноват перед тобой, но, понимаешь,
я сейчас занят строительством детского сада и яслей для
наших рабочих. Строительство затягивается, и бедные дети,
голодные, сидят дома, дожидаясь возвращения с работы своих
родителей.

ЭДДА. Да, но ведь у тебя есть свой ребенок, почему ты не думаешь о нем?

ХОЛЬМЕНКОЛЛЕН. Если я буду думать только о своем ребенке, десятки
чужих детей погибнут... Надо что-то делать для рабочих, иначе
произойдет революция. Нахлынет мощная очистительная волна,
она сделает мир счастливым, но нас она сметет.

В небе появляется буревестник МАКСИМКА. Он кружится над
ХОЛЬМЕНКОЛЛЕНОМ и опускается ему на плечо.

МАКСИМКА. Так пускай же грянет буря, черной молнии подобна!

ХОЛЬМЕНКОЛЛЕН. Да, Максимушка, да. Идем домой, милый, я тебя накормлю.

ХОЛЬМЕНКОЛЛЕН, не прощаясь, уходит. Появляется ДЯДЯ ВАНЯ.

ЭДДА. Что это с ним?

ДЯДЯ ВАНЯ. Что-то непонятное с ним творится... Стал квартиры для
рабочих строить... Максимку полюбил, увидит его и аж весь тает,
будто любовницу увидел.

ЭДДА. Что же это творится такое в мире? (В страхе прижимается к дяде
Ване.) Дядя Ваня, пойдем ко мне. Помассируешь мне
затылок...

ДЯДЯ ВАНЯ. Сегодня не могу, Эддочка. Сейчас после окончания смены у
нас в цеху будет партийное собрание. Надо обсудить
политическую ситуацию. Если хочешь, посиди тут на крылечке... тут все
слышно... Тебе будет полезно в целях политического
образования.

Темнеет. ЭДДА садится на крыльцо. За окном цеха стихают машины.
Мелькание упорядочивается. Слышится голос Дяди ВАНИ.

ГОЛОС ДЯДИ ВАНИ. Революционная ситуация созрела. Верхи больше не в
состоянии управлять по-прежнему, низы не желают больше
подчиняться верхам. В этой обстановке мы не должны принимать
объедки со стола буржуазии... Нам нужен восьмичасовой рабочий
день, всеобщее избирательное право, срочные выборы в
Учредительное собрание.

В небе вновь появляется МАКСИМКА. Он садится на окно, внимательно
следит за ходом митинга и после пения рабочими
«Интернационала» громко провозглашает: «Так пускай же грянет буря!» Цех
пустеет.

ЭДДА. Променять меня на какую-то паршивую птицу! (Заглядывает в цех.) Никого!

ЭДДА выталкивает МАКСИМКУ в цех, ловко забирается на подоконник и
спрыгивает на пол внутри цеха. В окне мы видим бегающую по
цеху женскую тень и судорожно носящуюся по помещению птицу.

ГОЛОС ЭДДЫ. Врешь, далеко не улетишь!

ГОЛОС МАКСИМКИ. Да здравствует восьмичасовой рабочий день!

Звучит выстрел.

ГОЛОС ЭДДЫ. Вот такого, дохленького, я тебя тоже люблю... Сейчас мы
тебя, милого, в загрузочное устройство для головоотсечения и
потрошения трески и положим.

ЗАТЕМНЕНИЕ

Картина третья

Гостиная в доме Саблера. Встревоженная МАРТА стучится в дверь,
ведущую в спальню.

МАРТА. Барыня, вставайте! Беда случилась!

ЭДДА (заспанная, в ночной рубашке, выходит из спальни). В чем дело, Марта?

МАРТА. Трюгве Иванович застрелился!

ЭДДА. Как? Когда?

МАРТА. Сегодня в пять утра, когда рабочих рыбного завода завтраком
кормили, одному из них птичья ножка досталась. Стал он эту
ножку разглядывать да и видит: это же Максимки-Буревестника
ножка. Он ее товарищам показал, те стали волноваться...
«Капиталисты проклятые Максимку нашего замучили! Доколе можно это
терпеть, товарищи? Они хотели задобрить нас своими
подачками, но звериная сущность капитализма осталась прежняя! Долой
самодержавие! Да здравствует учредительное собрание!» Ну и
пошли с красными знаменами к конторе. Выходит к ним конторский
приказчик и говорит: «Так мол и так, когда Трюгве Иванович
узнал, что Максимку зверски убили на евоном заводе, он взял
да и застрелился»...

МАРТА плачет. ЭДДА смотрит на нее в полном оцепенении, потом
начинает метаться по комнате.

ЭДДА. Альфред, конечно, Альфред... только он может меня сейчас спасти!

Входит Фон ПИЛЬХАУ. ЭДДА бросается к нему, начинает судорожно целовать.

ЭДДА. Милый мой Альфредушка! Единственный! Люблю только тебя! Возьми меня всю!

ПИЛЬХАУ. Ты в самом деле меня любишь? Господи, какое счастье!.. Ты –
единственное, что у меня в жизни осталось!.. Крестьяне
сожгли мою усадьбу, взорвали динамитом завод по производству
картофельной муки, а картофельное поле затоптали... Я пришел
сюда, чтобы попросить у тебя приют, какую-нибудь каморку на
чердаке, но раз ты меня так любишь... мы продадим этот дом и я
построю новый картофельный завод, правда, чуть поменьше,
но... без дела я не могу жить...

ЭДДА. Видите ли, Альфред Вальдемарович, у меня несколько другие
планы... Я обручена с Мартином Лютеровичем. Мы уедем в Стокгольм
после того, как он защитит диссертацию по эстляндскому
фольклору.

Входит МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ.

МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ. Стокгольм отменяется... Окрестные крестьяне сожгли
мой дом и библиотеку... Рукопись моей диссертации погибла.

ЭДДА. Убирайтесь все! Что вы от меня хотите? У меня есть муж –
Ромуальд. Он – отец моего ребенка! Марта! Где мой ребенок?
Принеси моего ребенка!

МАРТА выносит из детской ребенка. Появляется РОМУАЛЬД.

РОМУАЛЬД. Да, Эдда! Я – отец этого ребенка. Но его мать – Марта, моя
невеста. Мы с ней уезжаем в Стокгольм и там поженимся. Я
сюда приехал, чтобы объявить тебе об этом, но все не решался.

ЭДДА бросается на МАРТУ с кулаками. РОМУАЛЬД останавливает ее.

ЭДДА. Шлюха! Предательница! Мужа у меня увела!

РОМУАЛЬД. Помнишь тогда, в ту ночь, когда ты выгнала меня из дому с
малютками на руках... ты разбудила Марту, чтобы она
проводила меня до пристани... и даже не позволила ей одеться... она
вышла на улицу, накинув платок на ночную рубашку... в лавке
у пристани я купил ей теплое зимнее платье и шерстяную шаль.
Я снял номер в трактире у пристани, чтобы Марта могла
переодеться в теплую одежду и перепеленать наших малюток... а
когда я устроился в Стокгольме, она взяла двухнедельный отпуск,
сказав тебе, что едет к больной тетке в Гельсингфорс... и
приехала ко мне. Я тогда впервые понял, какое счастье может
дать простая женщина интеллигентному мужчине.

РОМУАЛЬД обнимает МАРТУ, и они вместе с ребенком уходят. Вслед за
ними уходят МАРТИН ЛЮТЕРОВИЧ и ПИЛЬХАУ.

ЭДДА. Кругом ложь, предательство и измена... А где же счастье? Оно
где-то вне жизни.

Входит ДЯДЯ ВАНЯ. Он аккуратно пострижен. На нем дорогой заграничный
темно-синий костюм. В петлице – красная гвоздика.

ДЯДЯ ВАНЯ. Вот, Эддочка, пришел проститься. Возвращаюсь на родину, в Норвегию.

ЭДДА (воспринимая его сквозь туман). Да? Что ты там будешь делать?

ДЯДЯ ВАНЯ. Товарищи по социал-демократической партии обещали мне
место в стортинге.

ЭДДА. Стортинг, это – цех по сортировке рыбы?

ДЯДЯ ВАНЯ. Стортинг – это норвежский парламент. Я буду
баллотироваться от профсоюза работников рыбообрабатывающей
промышленности. Завтра истекает двадцатилетний срок давности после
убийства британского полицейского и я смогу смело возвращаться на
родину под своим именем Йохан Хольменколлен.

ЭДДА (в ее глазах появляется блеск). Ты будешь жить в Христиании?

ДЯДЯ ВАНЯ. Ну конечно. Наш парламент находится в нашей столице.

ЭДДА. А от Христиании до Стокгольма далеко?

ДЯДЯ ВАНЯ. Ночь езды на поезде.

ЭДДА (закрыв глаза). Только одна ночь... в уютном купе, в приятной
компании... (с несвойственной ей робостью) Дядя Ваня, а ты
мог бы мне все простить и взять меня с собой?

ДЯДЯ ВАНЯ (со слезами в голосе). Конечно, Эддочка... Я ведь тебя
люблю, как никто на свете тебя никогда не любил.

ЭДДА. (бросается дяде Ване на шею, кружится от восторга) Неужели я,
наконец, покину этот проклятый остров? Даже не верится...
(Оглядывает сад.) А знаешь, теперь мне даже жалко все это
бросать. Я ведь еще ребенком знала Ромуальда. В детстве мы здесь
с ним играли. В этом яблоневом саду я знаю каждое деревце.
Вот на этом пенечке я впервые познала Жюль Верна, а между
этих деревьев висел гамак, где я впервые познала любовь...
Прощай, мой милый, нежный яблоневый сад! О как часто возбуждал
ты мою чувственность! Прощай, эхо! Прощай, Эдда!

ЭХО. Да, да, да!

ЭДДА. Прощай!

ЭХО. Ай, ай, ай!

Появляются двое сыщиков. Один из них – индус в костюме Шерлока
Холмса, но в чалме. Другой – трафаретный русский сыщик начала XX
века.

РУССКИЙ СЫЩИК. Добрый день, господа! Прошу предъявить документы.

ЭДДА. По какому праву?

РУССКИЙ СЫЩИК. Завтра в пятидесяти верстах отсюда состоится встреча
британского короля и русского императора. Мы прочесываем
местность в поисках подозрительных личностей.

АНГЛИЙСКИЙ СЫЩИК (дяде Ване). А ваши документы не требуются. Лицо
убийцы моего друга я запомнил на всю жизнь. (Сыщики надевают
на дядю Ваню наручники и уводят его.)

ЭДДА. Одна! Опять одна! Госпожа судьба, зачем ты подвергаешь меня
таким испытаниям? Ты хочешь сломить мой бунтарский характер?..
подавить мой протест против устоев буржуазного общества?
Нет. Я не сдамся. Я буду жить. Я буду много и упорно
трудиться, потому что все наши метания и страдания проистекают из-за
нашей праздности. Но я истово верю, что через сто лет жизнь
будет другой. Страдания исчезнут и настанет царство
всеобщего счастья.

ЭДДА срывает с висящего на стене телефонного аппарата трубку и,
используя ее как микрофон, поет песню Глории Гейнор «I Will
Survive». ЭДДА исполняет ее сперва по-норвежски, потом
по-английски и по-русски. Мы приводим только русский перевод. Версии
на других языках приветствуются.

ЭДДА.

Пусть будет жизнь
И новый день!
Пусть сгинет тьма, пусть будет свет всегда.
Так знай же ты, моя судьба,
Не одолеешь ты меня.
Найду я счастье!
Найду я счастье, наконец, и для себя!

ЗАНАВЕС

Комментарий Павла Руднева к пьесе Леонида Ицелева «Эдда Ивановна»