Литературная критика

Театр Гоголя и русская феноменология

Партийное и личное восприятие русской культуры

Отечественное литературоведение сегодня, похоже, окончательно исчерпало свой идеологический ресурс, который раньше, в советское время, оно признавало своим главным теоретическим оружием  и который сейчас старается даже не замечать в себе, хотя он въелся ему в плоть и кровь. В новом русском литературоведении, чтобы оно действительно соответствовало своему времени, необходимо разработать новые теоретические основания, новую методологию и новую феноменологию изучения русской литературы.

Сердцем его становится целостное восприятие нашей  объемной культуры:

Во-первых, понимание формирующих матриц русской культуры, определяющих её как один из самостоятельных, особых, специфических модусов современной индоевропейской цивилизации, отличный от родственных модусов западной и восточной культур.

Во-вторых, разработка русской феноменологии как специфической технологии русской культуры, соответствующей её матрицам и тем самым отличающейся от предметной феноменологии запада и созерцательной феноменологии востока.

Основной формирующей матрицей русской культуры является направленность её внимания на единство всего живого, на стихию становления сущего, на жизнь как творение.

Российское литературоведение не могло в достаточно целостной форме исследовать русскую литературу прежде всего потому, что имело обостренно тенденциозный, идеологический характер. Он был именно сформирован, закодирован строго на основе таковых мировоззрения и методологии, а не подправлен, скорректирован, идеологизирован лишь внешне в соответствии с партийными нуждами, как представляют сейчас дело действующие литературоведы. Идеологичность была не ущербностью отдельных  личностей, а определяющей сутью времени.

В силу этого наша критика выражает суженную точку зрения, взгляд на свой предмет, пассионарно ограниченный интересами конкретной общественной группы, только раньше это считалось основой объективности и стало поэтому само собой разумеющимся, а сейчас уже действует просто по умолчанию. Есть и те, для кого это стало опорой выживания в профессиональной среде.

Сегодня само собой разумеется – сохранение советского наследия без внешней «советскости» его содержания, специалисты, сформировавшие свои взгляды в то время и действующие сейчас, например, Юрий Манн или Игорь Золотусский, впрочем, как и большинство остальных, представляющих академические круги, внушают нам, что литературоведение развивалось вне существенной зависимости от идеологии и поэтому не нуждается в коренной перестройке всего своего содержания.

Мне внутренне очень понятно, что политические игры в профессиональных средах ведутся особым образом. Существуют негласные, относительно мирные правила сосуществования старых догм и новых мнений. На что-то закрывают глаза, кто-то имеет свои дивиденды, и так, «не трогая» друг друга, тихо вроде бы уже плывем в другую сторону, как будто бы и правда все изменилось.

Но я полагаю, что без прояснения и тем самым создания иного, следующего пространства литературоведческого общения, нам не обойтись: необходимо увидеть и признать ситуацию как она есть и тем освободить себя для будущего.

Действующим литературоведам, в том числе – гоголеведам, нечего нам дать, кроме того, что они уже нам дали – советский взгляд на русскую литературу; «нарощенное мясо» на представления Белинского, Добролюбова, Писарева и, как бы ни замазывалось сегодня явное идеологическое содержание этой работы, оно всё равно лежит в её основе и поэтому для нас она вредна, так как закрывает целостность нашей культуры, истории и нас самих как русских.

Формирующая роль идеологии сослужила свою службу и ушла в историю, а вместе с ней уходит в прошлое и всё, что было ею оживлено, в том числе доминирующие до сих пор представления о русской культуре и русской литературе. Вылетевшая из бутылки муха не тащит ее за собой. Свободное мышление не должно и не может наследовать ныне живущему литературоведению, независимо от печали консерваторов и радости революционеров; время неумолимо. Другое, новое время требует своего мировосприятия, не связанного никаким заранее заданным приоритетом – классовым, сословным, общественным, политическим, государственным и даже общечеловеческим.

Современный человек может быть свободен от какой бы то ни было зависимости, кроме одной – зависимости от культурного континуума, в котором он сформировался и живёт. Если еще вчера идеология являлась созидательным элементом, культурным феноменом, то теперь она практикуется как механизм общественной манипуляции. В современном континууме русской культуры человек по факту выделен, отделён и единичен, он впервые стал общественным атомом, в соответствии с чем полноты своего формирования и развития он может достигать только в непосредственном обращении к матрицам своей культуры, в свободном раскрытии их действия в себе. Для этого ему нет никакой необходимости в посреднике, он не должен принадлежать или стремиться принадлежать к какому-нибудь классу или сословию, партии или секте, группе или сообществу, которые неизбежно в силу своего общественного положения идеологизируют и своё положение, и самих себя.

Основная трудность современного литературоведения та же, что и у современного человека, – неангажированность, индивидуальность и личностность, самодостаточность. На смену школам, традициям, тенденциям приходят целостные индивидуумы. Если раньше для нас в большей степени был важен общественный статус человека, например, общественное значение Н. В. Гоголя или Л. Н. Толстого, то теперь в приоритете полнота индивидуальности, например, объем личности Гоголя.

Слишком долго имела значение коллективная ответственность и личная безответственность, это хорошо видно на примере главного русского критика В. Г. Белинского, на плечах которого все до сих пор стоят: он жертвовал своей индивидуальностью ради «благородных» и «высших» целей – прогресса, просвещения и гуманизма, отвергая современного ему русского человека как «потерявшего своё человеческое достоинство в грязи и навозе». Свои собственные литературные восприятия и переживания, очень точные и глубокие, он отчуждал, стравливал в игнорирующую любую индивидуальность партийность, в принадлежность к некой социальной группе, претендующей на активную или даже доминирующую общественную позицию.

Дух времени требует принципиально другого: ответственность восприятия и переживания становится прежде всего –личным делом каждого и только потом может быть тем или иным образом социализирована. Современный русский человек находится в непосредственно-личном, а не опосредованно-общественном отношении к своей культуре. Восприятие освобождено от заранее заданного отношения; сегодня русская культура может проявляться непосредственно, не искаженная никакими партийными влияниями.

Наконец мы по праву видим совершенство самих себя как культурно русских; при этом непосредственное прислонение к русской культурной матрице не только не отменяет индивидуальности ее освоения каждым, но, наоборот, в силу отсутствия навязанных предрассудков, – заставляет человека испытывать всю возможную для него целостность, обеспечиваетличностный характер его видения. Более того, только так оно имеет и общественное значение. Понимание этого решающего обстоятельства делает возможным построение нового русского литературоведения и феноменологии.

Целостность личности и творчества Н. В. Гоголя

В XIX и первой половине XX веков ведущим трендом общественной жизни была формирующая роль социальных (в противоположность индивидуальным) матриц. Явное доминирование общественного интереса над личным неизбежно приводит к отчужденности человека, к фрагментированному, расщеплённому развитию его мировосприятия. Соответственно, любые усилия личности, направленные на более сбалансированное соотношение личного и общественного, воспринимались раньше и, похоже, воспринимаются до сих пор как усилия враждебные (на максимуме), или как странные, непонятные, глупые или даже эксцентричные (на минимуме).

Именно такое – общественно-ориентированное, идеологически-партийное отношение к себе своих современников, испытал на себе Н. В. Гоголь. Специфика гоголевского отношения к человеку и его месту в мире была не понята. Общественные лидеры чувствовали явное отличие и жизни, и творчества Гоголя от принятых среди них норм, откровенно искажали и открыто осуждали и его труд, и его жизнь (например, Белинский, Герцен). Такое отношение прикрывалось рассуждениями о творческом гении, иногда сопровождалось некоторым личным, как бы снисходительным сочувствием, а по сути преобладало в отечественном литературоведении и гоголеведении всё советское время и господствуют до сих пор. Например, у Щербины, Гуковского, Манна или Золотусского, для которых Гоголь – странен, двойственен, фантастичен, мнителен, экзальтирован.

Для того же, чтобы как-то «обоснованно» объяснить своей партии, самим себе и другим то, каким образом такому «странному» человеку, как Гоголь, вообще удалось написать что-то, что признано в качестве несомненной художественной и культурной ценности, хитроумно используется очень удобное, живущее со времён Белинского, представление о расщеплении, а именно: что истинным творцом художественных произведений является не человек, а посетившее его вдохновение.

В современном типе сознания идеология больше не играет роли. Задача нашего времени – восстановить целостность и  уникальность человека-творца, который совсем не должен оправдывать факт своего существования чем-то еще. И это дает возможность действительно увидеть настоящий объем личности Н. В. Гоголя. В этом случае мы освобождаемся для полного, а не фрагментированного действия,  непосредственного проявления в нас формирующих матриц русской культуры и нам нет необходимости специально гипнотизировать себя важностью общественных штампов о пользе, законе или морали. Эти живые и древние матрицы формировали нас как русских раньше, они формируют нас и сейчас, но в период конца XVIII – начала XIX веков и до последнего времени проявление этих матриц было опосредовано доминирующими в идеологическом обществе нормами догматической и партийной морали. И теперь мы можем быть самим собой и свою историю видеть именно как русскую историю, а не историю победившего пролетариата, а наших предков воспринимать как действительно русский народ.

Нам надо не просто помнить нашу историю и наших предков, как нам старательно внушают современные наследники партийцев, потому что мы помним только то, что знаем, а знаем мы – советскую историю и советского человека, как бы мы к этому ни относились, поэтому и помнить мы можем только советское. И те, кто сейчас настаивает, что нам надо просто «помнить свою историю и предков», вводят нас в заблуждение; возможно, и сами в нем находятся.

Как только спадает наросшая нам на глаза короста партийности и приоритета общественного, так сама собой в нас открывается полнота русской культуры, конечно, в той мере, в какой она ещё жива. Узнать эту меру невозможно, не испытав её. Моим личным опытом такого испытания нашей культуры является опыт видения Н. В. Гоголя русским, и в результате появилась эта книга. Я принимаю его таким, каким он предстает мне в моей свободе от идеологии, и как человек, живущий в континууме русской культуры, вижу Н. В. Гоголя как русского и посредством этого узнаю себя самого как русского и вообще, что такое русское и насколько оно сегодня ещё живо.

И никаких особых загадок, таинственности, фантастичности, никакой странности, эксцентричности, мнительности или экзальтированности, выпадающих из сопереживаемого мною течения его жизни, я не нахожу. Н. В. открывается мне именно таким человеком, каким он себя описывал – простым, тихим, скромным, неглупым, не без искры таланта, но не слишком образованным человеком, желающим жить спокойной незаметной жизнью в кругу родных и близких людей в каком-нибудь мирном, нарочито невеликом уголке русской земли, жить жизнью, которую он с такой теплотой описал в «Старосветских помещиках» и которой жил, по житию, Илья Муромец.

Такой жизни ему было бы более чем достаточно. Почему? Потому что она полна до краёв старым тихим светом, древним светом русской культуры, изливающимся на «всё что ни есть» в этом уголке: людей, животных и растения, землю и небо. Это и есть единственный театр Н. В. Гоголя, театр узнавания, отгадывания себя в освещённом старым светом другом – человеке, животном, растении, земле и небе; только то, на что падает этот древний свет, свет самой жизни, становится персонажем, действующим лицом в этом русском театре, не важно будет ли это губернатор, свинья или крысы. Без этого освещения и вызываемого им узнавания, отгадывания себя в другом, единения себя с другим русский театр превращается в представление чего-то одного чему-то другому, во взаимодействие отдельного, в постановку, внешнее действие, в отчуждение, в другое.