Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

В детстве (как и сейчас) я редко получала подарки, но однажды
получила сразу два: тоненькую книжечку под названием «Полинька
Сакс» и вишнёвую трубочку под названием «калейдоскоп». Судьбу
Полиньки я вскоре выучила наизусть, а калейдоскопов в своей жизни
я видела много, однажды в Таллинне (уже зарубежном) в магазине
вертела перед глазами трубку, приняв её за калейдоскоп, а это
оказался детский музыкальный инструмент.

Мой детский калейдоскоп был необыкновенно ярким, сочным, сколько
удовольствия я получала, долгими часами крутя его перед своими
глазами! Но однажды я, не удержав своей пылкой любознательности,
раскрутила волшебную трубочку, заглянула внутрь, потом снова закрутила,
и он больше не показывал мне своих фантазий. Как горько я о нём
сожалела, будто потеряла кого-то чистого, ласкового, красивого!

Свои воспоминания я назову «Калейдоскоп». Потому, что мои записки
не хронологичны, порой случайны, но всегда мною пережиты.

***

Париж. Весна. Латинский квартал. Люксембургский сад. В удобном
кресле сидит женщина, ей хорошо за 40 или даже за 50. Она никуда
не спешит, её никто не ждет, у неё нет врагов и долгов, и она
никак не может поверить, что действительно находится в столице
мира.

Да, это настоящий Париж, а эта женщина – я, Нина Коптякова, я
дышу воздухом весеннего парижского вечера, наполняюсь лёгкостью
и радостью бытия. Передо мной проходит моя жизнь с самых детских
лет.

Впервые я услышала слово «Париж» в пять лет. Наша семья – мама,
я и младшая сестрёнка Надя недавно приехали жить в город Челябинск
из Курганской области. По вечерам (как и сейчас) у подъезда сидят
женщины, выгуливая своих детей. Из подъезда выходит ослепительная
молодая красавица. На ней тёмно-голубое платье из пан-бархата,
длинные локоны до пояса. Её провожают глазами и осуждают за молодость,
красоту и роскошь. Часа через два она возвращается заплаканная,
и все участливо спрашивают: «Где ты была, Гутя, чего плачешь?»
И она рассказывает, что была на концерте и слушала такие прекрасные,
грустные песни, и мечтала, чтоб концерт никогда не кончался.

– А кто же пел?

– Вы его не знаете, он вернулся из Парижа, и зовут его Вертинский
Александр.

Я для себя всё решила сразу. Вот вырасту, куплю себе голубое платье,
поеду в Париж слушать песни Александра Вертинского и плакать от
печали и восторга.

И вот я в Париже, но не в голубом платье, а в длинном чёрном пальто
с ещё более длинным красным шарфом, и, вспоминая свою жизнь, понимаю,
что была права тогда, в свои пять лет, ведь не прошло и полвека
– и мечта сбылась.

Париж произвёл такое же впечатление как на меня, семнадцатилетнюю,
Ленинград. Никто никуда не спешит, не толкается, не кричит. Парижане
одеваются, тогда как мы наряжаемся. Пожилой парижанке не знаешь,
сколько лет: 60 или 90. Спокойствие, ухоженность, достоинство,
то, что я больше всего ценю в человеке.

В Лувре поразили Веронезе, «Брак в Кане», Делакруа, Энгр и другие
большие полотна. Но все спешили к «Джоконде». Гид русская, с хорошей
дикцией (в Москве работала переводчицей в МИДе, переехав в Париж,
решила, что вполне может быть экскурсоводом в Лувре). У «Джоконды»
она громко возвестила, что это картина Леонардо да Винчи, художника-гомосексуалиста.
Я потеряла к ней интерес и ходила по залам одна, испытывая высшее
удовольствие от величия мастерства и духа давно ушедших эпох.

По Лувру ходили два весёлых трансвестита, фотографировались, и
никто их не презирал, не осуждал.

Очень впечатлил Нотр-Дам (на третьем курсе я писала курсовую работу
по этой теме, защитила на «отлично»). Встретились, как давние
друзья. Строгое, скромное достоинство – и никакой роскоши. Был
будний день, но орган играл с полной отдачей, а в соборе семь
молящихся и мы, туристы. В Париже, Амстердаме, Брюсселе каждый
третий иностранец – латинос. Все работают, говорят на языке, той
страны, где находятся, производят впечатление внутреннего спокойствия
и комфорта.

Я завидовала сама себе, что только в этом возрасте смогла позволить
себе такое путешествие. Это случилось благодаря тому, что наш
художественный музей купил у меня мой портрет «Нина», работы замечательного
живописца Рубена Габриэляна. Портрет был написан, когда мне было
немного за двадцать. Денег мне хватило на автобусное путешествие.
Выяснилось, что в музее была только одна работа Габриэляна, мой
портрет – вторая. В эту же закупку художнику Ходаеву дали за его
заляпуху (другого слова не подберу) в два раза больше, а Ходаева
в музее больше пятнадцати картин. Нет совершенства в мире.

Ну да ладно. Потом был Версаль, и опять сдержанность, на всём
патина благородного прошлого, вековой культуры. Европа богата,
но и экономна. Нет безудержного шика ни в чём.

На Монмартре нам показали обыкновенный дом, ну просто избушку,
в которой собирались художники и родился импрессионизм. Европейцы
лелеют свою историю, почитают великие имена, гордятся ими. Покидая
Париж, мы посетили русское кладбище Сент Женевьев де Буа (святая
Женевьева в лесах). Я была тронута до глубины сердца, что здесь
упокоились И. Бунин, З. Гиппиус, Д. Мережковский, С. Лифарь А.
Тарковский, Р. Нуреев и моё «Альтер Эго» Матильда Феликсовна Кшесинская.
Она прожила без малого сто лет и похоронена вместе с мужем и сыном
Владимиром. Я там же на кладбище «сочинила» ей, Бунину и Тарковскому
изящные букетики из веточек туи и в центре каждого букета поместила
русскую маленькую матрёшку. Все захоронения очень скромные, самое
красивое и роскошное у Сержа Лифаря, будто вчера хоронили, а не
двадцать лет назад.

Он являлся наследником моего любимого Сергея Дягилева, у него
был его архив, и Лифарь предлагал передать его в Россию в обмен
на постановку в Большом театре балета «Федра». Мы, естественно,
отказались. Ни архива, ни «Федры». Сергей Павлович Дягилев считался
в неких кругах злодеем и Мефистофелем. Он умер в 1929 году, все
газеты мира вышли с сообщением: «Дягилев умер в Венеции», и после
этого прошло восемьдесят лет – и не появился ни один подобный
ему импрессарио или, как сейчас говорят, продюсер. Он всю жизнь
совершенствовал свой вкус и достиг совершенства, для меня это
пример замечательной самоотдачи в искусстве, прославления русского
искусства.

В 1971 году рядом с Дягилевым похоронили его друга и собрата по
искусству, композитора Игоря Стравинского. На Сент Женевьев де
Буа я увидела скромную могилу Ольги Глебовой-Судейкиной. В Петербурге
она слыла красавицей, была женой Сергея Судейкина – театрального
художника, подругой Анны Ахматовой («Поэма без героя» – о ней).
Она танцевала в кабаре «Бродячая Собака», блистала в ролях Путаницы-Психеи.
Потом рассталась с Судейкиным. Эмигрировала. В Париже шила куклы
и держала птиц в клетках. Во время бомбёжки птицы разлетелись.
Увидев это, красавица Олечка умерла. Второй женой С. Судейкина
была тоже красавица, Вера. В эмиграции она «подружилась» с Игорем
Стравинским, оставила Судейкина в 1922 г., а замуж за Стравинского
вышла, только когда он овдовел, в 1940 г.

Я видела их фото в детстве в журнале «Америка», они были на приёме
у президента Кеннеди. Она роскошная, улыбающаяся, а композитор
очень старый, маленького роста. Он умер в 1971 г., она в 1982,
прожила 92 года.

Всё у них было: и любовь, и измены, и одиночество, но как достойно
они это несли! Вспоминаю по этому поводу Б. Пастернака:

В них не было следов холопства, 
Которые кладёт нужда,
И новости, и неудобства
Они несли как господа.

Париж мы покидали офранцуженными, облагороженными, вдохновлёнными.
Все улыбались. Я дала водителю автобуса магнитофонную кассету
и сказала: «Ваня, вруби на полную мощность», что он и сделал.
И вдруг в вечерней тишине раздался замечательный голос моей любимой
Елены Камбуровой: «Москва златоглавая, звон колоколов...» У некоторых
почему-то повлажнели глаза. И всем захотелось в неё, златоглавую.
Потом все благодарили Ваню, а он скромно улыбался и говорил: «Клиент
всегда прав». Никто не догадался, кто им эту радость доставил,
я тоже молчала. Люблю делать радость молча. Путешествия – моё
любимое занятие, как они открывают шоры на глазах, расширяют кругозор
и воспитывают художественную потребность, вкус!

Мне было 13 лет, когда моя мама впервые побывала в Ленинграде.
Вернувшись, сказала нам с сестрой: «Девочки, никаких роскошеств
в одежде, экономим на поездку в Ленинград». Какая мудрая была
моя мама, ведь мы жили очень скромно, но в Ленинграде я побывала
первая из моих подружек, так же, как и в Париже через много-много
лет.

***

Юра Черепанов, закончив ГИТИС, был приглашён в Москву. Уже будучи
замужней, тридцатилетней, я позвонила ему. Он работал в «Известиях».
Я сказала: можно мне поговорить с Юрием Алексеевичем?

– Юрий Алексеевич – это Гагарин, а я Александрович.

– Простите, пожалуйста, но я вас знала просто Юрой.

Как он обрадовался, когда я назвала себя! Сразу же пригласил в
гости. В «Известиях» меня ждал пропуск. Мы пили чай, он спрашивал
про всех своих бывших учеников, как он нас называл. А я спрашивала
про его работу. Он возглавлял отдел искусства. Встреча была замечательной.
Потом он работал главным редактором журнала «Искусство кино»,
я всегда ждала его публикаций и читала-читала их.

Из его учеников, к которым отношусь и я, мы, как-то поровну поделившись,
поступили на искусствоведение и театроведение. Сейчас мы все уже
взрослые, но помним, как весело и интересно нам было с нашим Юрой
и в театре, и на выставках, и на вылазке на озеро Кисегач с артистами
Ленкома. Как у костра ночью слушали Лёню Харитонова, популярнейшего
в те годы «Ивана Бровкина». Простой, интеллигентный, с замечательным
чувством вкуса и иронии. Мы внимали.

Клава Перевышко, сейчас Дьякова, написала замечательную книгу
о своей семье и своей жизни, где много внимания уделила и Юре.
Его уже нет на свете, а мы помним его и благодарим.

***

Как-то вечером мы, три пятнадцатилетние одноклассницы, Марина
Мороз, Лизанька Курбатова и я, решили устроить вечер поэзии. Сели
дома у Лизаньки, обложились журналами «Юность» и стали по очереди
читать. Начала Марина с Е. Евтушенко:

По улице Горького – что за походка! –
Девчонка плывёт, как под парусом лодка...

Потом Вознесенский, Ахмадуллина, Ю. Мориц – наши кумиры тех лет.

Разговорились про будущее. Через два года заканчиваем школу, какую
выбрать профессию? Перебрали всё самое необыкновенное, вдруг Лиза
сказала:

– А знаете, какая са-а-мая интересная профессия?

– ???

– Искусствовед.

Мы с Мариной в один голос:

– А что это?

– А это по Эрмитажу с указочкой бегать и рассказывать про художников.

Слово попало в благодатную почву, я его запомнила. Через два года
я увидела афишу, которая приглашала всех желающих в «Школу общественных
профессий» на отделение искусствоведения и театроведения.

Вот это да! На ловца и зверь бежит, Я пришла. Это был четверг.
Занятия проводил студент Московского института театрального искусства
(ГИТИС) Юрий Черепанов. Как это было замечательно! Юра (как он
просил себя называть) так интересно, понятно вводил нас в смысл
существования искусства, рассказывал, как оно воздействует на
человечество, зачем оно, и многое-многое, чего я никогда не знала.
Он водил нас в картинную галерею, по мастерским художников. Какие
же все были молодые! Лев Головницкий и его жена Энрика (Рика),
которая сразу же попросила меня позировать для портрета. Где он
теперь, этот портрет?

Летом в Челябинск приехал Московский театр Ленком. Юра приводил
нас в театр через служебный вход и говорил: «Рассасывайтесь»,
и мы посмотрели весь репертуар. Это была огромная, каждодневная
школа вкуса. И сейчас завидую себе, что видела Софью Гиацинтову,
обычно после спектакля она шла в гостиницу с двумя очень молодыми
артистами, и очень красивыми, один брюнет, другой – блондин. Сейчас
их все знают, это А. Ширвиндт и М. Державин. Однажды за кулисами
я заглянула в открытую дверь гримуборной, где ждала своего выхода
Елена Фадеева, она заметила меня и поманила рукой: «Заходи, девочка»,
но я убежала.

Юра устраивал нам встречи с артистами в неофициальной обстановке.
Однажды это были пожилые Вовси и Пелевин. Пелевин рассказывал,
как видел в Америке «Гамлета» с Михаилом Чеховым, говорил: «Я
не мог аплодировать, я мог только кричать: А-А-А...»

Потом я несколько раз смотрела американский фильм «Рапсодия»,
все восхищались Элизабет Тейлор, а я, помнив слова Пелевина, смотрела
только на Михаила Чехова, в маленькой роли.

***

В девятнадцать лет я снова поехала в Ленинград. Подруга Оля дала
адрес своего дяди Серёжи и написала ему записку, чтобы он пригрел
меня на две недели. В те годы во всех гостиницах висела неизменная
информация «Свободных мест нет». Я приехала, пришла к дяде Серёже,
он оказался не один в своём бедном жилище, к нему приехала на
«побывку» его жена, которая постоянно проживала в психиатрическом
пансионате. Дядя сказал, чтоб я не беспокоилась, он устроит меня
у своих сестёр.

Пришли к сёстрам. Дома была Люся, 56 лет, и её мама. Они согласились.
Сели пить чай с печеньем. Вдруг дверь резко отворилась, на пороге
появилась женщина средних лет и громко, испугав меня, спросила:
«Кто вы? Вижу, что из Сибири».

Я представилась. Она сказала, что она тоже Нина, и что таким девушкам
негоже с дороги пить чай. Чтоб через пятнадцать минут я зашла
к ней в комнату, мы будем есть картошку с селёдкой. Это была младшая
из сестёр, знаменитая Нина Савина – чемпионка мира по гребле на
байдарке. Как она мне понравилась! Никаких сантиментов, требовательная
забота. Например, такой диалог:

– Мне 48 лет, муж мой умер, детей нет, ты, девочка, как раз тот
человек, которому я могу помочь, а то умру и не использую свои
возможности. Скажи, какие у тебя проблемы?

– У меня низкий голос, по телефону меня за мальчика принимают.

– Всё понятно. Пойдёшь к доктору Райкину, в институт на Бронинскую.

Доктор оказался очень похож на своего брата Аркадия. Долго смотрел
и слушал меня, потом сказал, что это от природы дан такой тембр,
не переживай, и почаще пой и читай стихи. Если стесняешься, то
делай это в одиночестве. Этим я занимаюсь теперь всю жизнь. В
будни, на даче, когда никого нет, какие песни я пою, какие стихи
читаю!

Нина Савина была замечательная, мы много гуляли по городу, я её
слушала и слушала. Но у неё был один недостаток. Утром она не
слышала будильник, и её старенькая, очень интеллигентная мама
ласковым голосом её будила: «Нина, Нина, просыпайся, тебя в институте
студенты ждут». И так много раз. Просыпалась, конечно, я, думая,
что будят меня. Это продолжалось каждое утро.

Погуляв по Ленинградским музеям, посмотрев много выставок, концертов,
я уехала и через полгода стала студенткой искусствоведческого
отделения. Вернувшись в Челябинск, принимала поздравления, и только
Оля молчала и вытирала глаза. Потом она сказала, что месяц назад
бабушка не смогла утром разбудить свою дочь Нину Савину. Она умерла
во сне. Мы с Олей обнялись и заплакали, ну почему она, а не какой-нибудь
хулиган, бездельник, разбойник.

Я помню Нину всегда.

***

Я иду вдоль белой стены. Мне двадцать лет. Иду сдавать первый
экзамен в университет. История искусств. Никто из моих соучениц
никогда не изучал этот предмет. И я не изучала тоже. Но я готовилась.
Иду вдоль белой стены и вдруг вижу себя со стороны: серый джемпер,
узкая юбочка и туфли на шпильке, всё по моде и к лицу, в этом
наряде я проходила целый месяц, больше ничего не было, ехала-то
на два дня сдать (завалить) первый экзамен и вернуться под крышу
дома своего.

Вдруг вижу себя со стороны и понимаю, что я сдам экзамен, поступлю
в университет, стану искусствоведом.

С тех пор люблю ходить вдоль стены, сразу выпрямляюсь, сдерживаю
шаг и вспоминаю себя двадцатилетней.

Зачисление было феерическим, пригласили к десяти часам утра, но
народ явился в 9. Я – в 12. Вызывали по одному. Синклит: ректор,
зав. кафедрой профессор Павловский и иже с ними, и всем говорили:
«Вопрос остаётся открытым!» Ко мне подбежал мой полу-земляк, друг,
собеседник и сотрапезник Витька и со страхом, визгом, придыханием,
закатыванием глаз, заламыванием рук истерически сообщил: «Где
ты? Тебя уже три раза вызывали!» Зовут. Захожу.

– Кто вы?

– Я – копировщица в отделе главного технолога.

– И всё?

– Я – внештатный экскурсовод областной картинной галереи.

Павловский (земля ему пухом):

– Это правда.

Вердикт: «зачислить».

Сердце не может поверить, я – студентка искусствоведческого факультета!
Мама, это тебе подарок за твои-мои школьные страдания!

Выхожу. Все бросаются ко мне: «Вопрос открытый?» Я – спокойно:
«Зачислена». Никто не смог скрыть жуткой зависти, а у двоих она
не прошла до окончания университета и отравляла им жизнь.

И тут «ответка». Открывается дверь. «Зайдите все». Входим. Все,
кроме меня, задыхаются от ужаса перед списком в руках ректора.
Он стоя читает фамилии. В аудитории раздаются приглушённые счастливые
вопли, повизгивания, своих эмоций не скрывает никто. И так двадцать
девять изъявлений чувств, а меня нет. А я-то где, господа-товарищи?
И наконец, как удар стека – Коптякова. Нас поздравляют с поступлением
в лучший уральский вуз.

Мне было жалко смуглого юношу из Киева. Баллы он набрал, но ему
сказали: «Вы из Киева, а университет уральский, своих надо учить».
Я его успокаивала, а он сказал, что всё это «пятый пункт». «А
что это?» «Ну, еврей я, еврей». Больше я его никогда не видела.

Я иду вдоль белой стены – уже студентка. Лекции замечательные,
особенно Древний Восток – преподаватель Аникина Мария Андреевна
– энциклопедические знания и красавица Серебряного века. К сожалению,
двадцать лет назад она добровольно ушла из жизни. В последний
раз мы виделись на дипломе. Она, будучи сотрудником Киевского
музея русского искусства, приехала в Свердловск в поисках художника
Мурашко. Мы провели вместе три дня, сидели у реки на траве, она
умела лаять как все проходившие мимо собаки: такса, овчарка, лайка,
и они долго оглядывались, кто это. Могла написать стихи, пародируя
любого поэта, я запомнила Блока. Всем сотрудникам музея объявили
выговор за опоздание на работу, а опоздали все. Так вот, что бы
сказал А. Блок про даму из министерства:

И веют свежими приказами
Её упругие бока,
И голова пуста от разума,
И министерская рука.

Я иду вдоль белой стены.

***

Когда мы стали студентками-искусствоведками, мы решили, как полагается
богеме, попробовать курить. Таня, Алла и я купили пачку сигарет
«Шипка» и пошли искать уединённое место. А где же покурить трём
юным особам, если не около Дворца Пионеров? Там был какой-то мрачный
дом, где мы и расположились. Затянулись, закашлялись, и замутило-затошнило,
но мы продолжали. Вдруг появилась старушка и сказала: «Знаете
ли вы, какое место оскверняете, противные коптяки?» Сказала и
пошла своей дорогой, мы выбросили сигареты, и я побежала за старушкой.
Ведь моя фамилия Коптякова, что она имела в виду? Она остановилась
и объяснила, что в этом доме погиб царь Николай со всей семьёй,
их убили и увезли в деревню Коптяки, там и закопали. Мы пообещали
здесь больше не бывать, и больше не курили.

***

Муж моей любимой тёти – дядя Филипп – был немногословным, замкнутым
человеком, остроумно шутил и замечательно пел он только в праздники,
во время застолий, любимой его песней была «Зачем сидишь до полуночи».
Ах, как они пели втроём с двумя Николаями: Сартасовым и Кондаковым!
Какие умные разговоры они вели, вспоминали войну – всю её прошли.
У меня хранится его пожелтевшая фотография: три солдата с автоматами
наперевес в Трептов-парке.

Дядя Филипп научил меня читать, когда мне не было и пяти лет.
Книг не было, и я читала перекидной календарь, запомнила некоторые
имена: К. Маркс, Ф. Энгельс, М. Торез, Секу-Туре, Джамбул, Мао-дзе-Дун.
Когда всё запомнила, сказала: «А что ещё почитать?» Дядя ответил:
«А теперь давай сначала, вот видишь цифры, это долгота дня, это
полнолуние».

Я была весёлая непоседа, егоза, но очень обидчивая (как и сейчас).
Однажды пришла домой очень грустная, и на вопрос дяди, кто меня
обидел, сказала:

– Тома Голубева назвала меня дурой.

– Отомсти, – сказал дядя Филипп. – Это очень просто, выучи стихотворение,
расскажи Томе и попроси, чтобы она тоже тебе рассказала, уверяю
тебя, стихов она не знает, и ты скажи: «я не дура, и так больше
меня не называй».

– Дядя, а когда тебя обижают, ты так же делаешь?

– Да.

– Расскажи, что ты читаешь при этом.

– Я бельгийский ему подарил пистолет
  И портрет моего государя. 

– Ты сам его придумал?

– Конечно, нет, ведь я не поэт, на фронте у нас был молоденький
солдат из Ленинграда, он знал много стихов, и на привале мы его
просили: «Юра, почитай», и он читал, а я думал: если бы не война
откуда бы я узнал столько красоты?

Стихотворение я запомнила, и к месту, и не к месту его произносила
с выражением. Годы спустя, будучи абитуриенткой, я в общежитии
громко распевала эти строки, и ко мне подошёл скромный студент
и попросил: «Почитай ещё что-нибудь Гумилёва, только серьёзно».
Так я узнала имя тогда запрещённого замечательного русского поэта.
Ещё через годы, будучи в г. Тарту, я познакомилась с великим учёным,
энциклопедически эрудированным, простым и интеллигентным – Юрием
Михайловичем Лотманом. Он рассказал, чем они занимались во время
недолгого фронтового отдыха: «Я, например, читал стихи, ребята
меня просили, и я делал это с большим удовольствием».

Всё сходится: и имя Юрий, и из Ленинграда. Очень хочется думать,
что они встречались, Лотман и мой дядя Филипп.

С тех пор всю жизнь учу стихи, ежедневно. Как это помогает уйти
от повседневности! Люблю Серебряный век, особенно В. Ходасевича,
Н. Берберову, Г. Иванова.

Спасибо тебе, дядя Филипп.

***

Навсегда запомнился мой пятый день рождения, он был как всегда
31 декабря, ещё в Курганской области. Взрослые ушли встречать
Новый год в гости, накормив нас, детей, и научив меня, старшую,
заводить патефон. Была единственная пластинка «Когда я на почте
служил ямщиком». Я лихо крутила блестящую ручку, и скоро мы выучили
песню наизусть. Потом легли спать. Взрослые пришли совсем скоро.
Дети спали, а я притворялась спящей, потому что сильно испугалась.
Моя мама и тётя горько плакали, дядя Филипп нервно курил. Потом
я узнала что произошло. Они шли в гости и у колодца встретили
молодую вдову. Муж погиб на фронте, она воспитывала двух дочек.
«Пойдем с нами, Серафима, сегодня Новый год, праздник, там гости,
гармонь, будет весело». Серафима долго отказывалась, но втроём
уговорили. Вечер был весёлый, пели, плясали, потом затеяли театр.
Аннушка Кондакова нарядилась охотником, сняла со стены ружьё.
Оно выстрелило и обожгло жену гармониста, все бросились к ней
и, не обнаружив никаких ран, продолжили веселье, никто и не проследил,
куда же улетела пуля. Минут через пятнадцать мужчины пошли покурить
и в сенях услышали голос бедной Серафимы: «Зачем вы меня позвали!»

Быстро запрягли лошадь, но по дороге в больницу она скончалась.
Супруги Кондаковы были бездетны, и они писали везде, чтобы им
отдали девочек на воспитание, им отказали. Девочек отправили в
детдом, а Анну Ивановну в тюрьму.

Она вернулась через четыре года, вся седая, и не одна. С ней был
высокий, тоже седой мужчина по имени Вейно, эстонец, «враг народа».

Анна сказала мужу: «Если ты меня брезгуешь, то я уеду с ним в
Эстонию, у него там все погибли».

Муж низко ей поклонился и заплакал: «Как я ждал тебя, Нюрочка,
милости прошу в наш дом!» Эстонца угостили баней, ужином и проводили
с миром.

На всю жизнь запомнила я ужас той ночи, меня и сейчас душат слёзы
от неотвратимости случая.

***

Наступила сухая, красивая осень. Я одна на даче. Топится печь,
топить её – моё любимое занятие.

Вспоминаю.

Каждая девочка мечтает с детства стать актрисой. Мечтала и я,
но считала себя более чем некрасивой. Но фильм «Карнавальная ночь»
и Людмила Гурченко в чёрном платье с муравьиной талией и белой
муфточкой взволновали меня настолько, что я написала ей письмо
с одним вопросом, можно ли стать артисткой, если я некрасивая.
Ответа, естественно, не получила. Сколько я страдала в детстве-отрочестве
от этой самой некрасивости! Её почему-то все замечали и подчёркивали.
Однажды воспитательница в пионерском лагере, пожалев меня, сказала:
«Почему вы считаете Нину некрасивой, она очень милая дурнушка».
Привет. Приехали.

Вскоре после этого одноклассница Лиза Курбатова, самая миниатюрная
и хорошенькая девочка в нашем классе, сказала мне: «Пойдём со
мной в кружок художественного слова». – «Конечно, пойдём».

Пришли в просторную аудиторию Дворца культуры. Руководитель стал
давать задания (этюды), например, смеяться, похвалил Веру Белову,
потом надо было заплакать – не плачется. Руководитель сказал вспомнить
что-нибудь грустное, и тут я победила. Я так горько плакала, что
меня не мог успокоить никто. Объявили перерыв, актёр отпустил
всех, а мне сказал: «Что тебе вспомнилось, девочка?» И я рассказала.

Мы жили на станции Мишкино (там теперь делают вкусные пельмени),
я ходила в детский сад, было мне четыре года, когда к нам в группу
пришёл необыкновенный мальчик, хорошенький, скромный, нарядный.
Звали его Витя Мурзин (я запомнила), но взрослые называли его
Чесир, и играть с ним не поощрялось. Он тихо играл сам. Воспитательница
к нему относилась хорошо, потому что сама была Чесирка (член семьи
репрессированных). Так вот однажды к нам в группу пришла медсестра
и сказала, чтобы все сняли трусики, надо поставить укол. Все послушно
сняли. Всем поставили уколы и взялись за меня, трусики сняли (Витя
отвернулся), укол поставили, но как громко и безнадёжно я плакала!
Пришедшая за мной мама заплакала тоже. Вот и вся история.

Руководитель кружка сказал, чтоб вели себя тихо, он скоро вернётся,
и вышел. Лизанька сказала: «Пойди умойся, ты вся красная». Я пошла
и услышала, что руководитель говорит по телефону: «Слушай, бери
машину и срочно приезжай, какую я девчонку нашёл, ну прямо Дузе».

Занятия продолжились, и вдруг дверь без стука отворилась, и на
пороге появился господин в пальто и шляпе, сказал нам, что он
корреспондент газеты «Сталинская смена» Щучкин (эту фамилию я
запомнила).

Меня поставили в центр композиции и велели сказать с пафосом:

«Кавказ подо мною...»

Через два дня вышла газета с этим снимком, мою фамилию даже не
переврали, и я стала знаменита на всю школу. Слава моя длилась
10 или даже 20 минут. А вскоре руководитель перестал ходить на
занятия, и эта страничка закончилась. Но мне многое пригодилось
в жизни. У меня много друзей-актёров, и я знаю, как драматичны
их судьбы, даже у самых успешных, красивых и талантливых. Актёры
всегда на виду, на слуху, должны выглядеть достойно, но вечная
нехватка денег, на одну обеспеченную семью – пятьдесят бедных
и талантливых. Однако никто из них не выбрал себе другую судьбу.
Это призвание, жребий, фатум, предопределение, рок.

Кстати, когда руководитель успокаивал меня, гладил по голове,
он сказал про мою историю, что это любовь. Я поняла своим детским
умишком, что любовь – это когда стыдно перед человеком, который
нравится.

С тех пор я люблю театр. Учась в Свердловске, мы все вечерами
ходили на гастрольные спектакли столичных театров. Затем каникулы
в Челябинске, снова столичный, уже другой театр. И когда я приезжала
в Москву, то все силы прилагались, чтобы «прорваться» на Таганку,
в «Современник», в «Ленком». А как проходить в театр без билета,
это отдельная глава, в этом я достигла несомненных успехов.