Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Моя покойная мама, Лидия Тимофеевна, не любила расставаться с
памятными вещами. Говорят, это свойственно «драконам», а мамин
знак зодиака как раз был «Дракон». От её детства, пришедшегося
на второе десятилетие прошлого века, у меня остался
маленький, изящный ширкунец, так на родине мамы, в Курганской
области, называли бубенцы, которыми «убирали» лошадей,
запряжённых в свадебный поезд. Маме его подарила её мама – это
память о свадьбе моей бабушки, единственное, что осталось у неё
после раскулачивания.

Пятнадцатилетней девушкой мама шла, ехала, добиралась до
строящегося города у горы Магнитной, где работал её старший брат.
Добралась. Но для того, чтобы строить новую жизнь и новый
город, не хватало возраста. Пришлось слукавить и прибавить один
год. Получив паспорт, устроилась на работу, и началась поэзия
молодёжной стройки. Жизнь и окружающие пейзажи отличались
от родного села Введенское, где грибные-ягодные леса, река с
красивым названием Миасс.

Проработав два года, мама вернулась на родину. Она привезла родным
подарки: ситец, красную косынку, фотографию с пропуска, а на
дне её фанерного «кофра» лежал заветный ширкунец – её
оберег.

Мама часто рассказывала, как весело и интересно они, молодёжь, жили.
Работали, а по вечерам непременно в клуб. Сначала кино,
потом песни, танцы. Вскоре подоспело замужество по большой
взаимной любви, но продлилось оно всего пять лет.

Однажды воскресным летним днём мама пошла к знакомым в дальнее село.
Беседуя с хозяйкой, она почему-то обернулась на хозяина,
который сидел в наушниках (радио не было ни в одном доме). Тот
вдруг страшно побледнел, а губы беззвучно артикулировали
только одно слово: «война». Так мама первой узнала эту
страшную новость. Через две недели она проводила мужа на фронт, а
через четыре месяца опять первая получила похоронку, он
погиб у Ясной Поляны.

В начале пятидесятых мы приехали жить в Челябинск. Мы – это мама, я
и моя младшая сестра Надя. Жили скромно, из игрушек только
две куколки, мамой сшитые, и ширкунец со свадьбы моей
неведомой бабушки. Мама рассказывала нам его «историю», что был он
когда-то большим церковным колоколом, радовал своим звоном
людей, но пришли лихие времена, колокол сбросили с церкви, и
он превратился в ширкунец. В другой раз мама говорила, что
это был цыганский конь черной масти, а закончив свои земные
дни, он стал ширкунцом.

Когда я поехала поступать в университет, в Свердловск, на
искусствоведческое отделение, мама дала мне на счастье ширкунец.
Первый экзамен «история искусств», предмет, который в школе не
изучался. Надежды поступить было немного. Сдавая экзамен
профессору Павловскому, я сжимала в запотевшей ладошке заветный
талисман. Профессор хвалил меня, поставил «отлично», и я,
думая, что он не видит, поцеловала ширкунец. Павловский, не
оборачиваясь, спросил: «Что это у вас?» Я раскрыла ладонь.
«Это же ширкунец», – сказал умный профессор и долго
разглядывал его. Наверное, если бы я в ту минуту подарила ему эту
вещь, он бы обрадовался, но я не могла. Никак не могла.

Через годы, вручая мне диплом, словно путёвку в искусство,
Павловский тихо спросил: «Хранишь ширкунец?» – «Храню, Борис
Васильевич, храню».

Давно нет моей мамы, давно нет моего учителя, а ширкунец хранится в
моей семье. Не один раз и не десять выпрашивали его
коллекционеры, предлагали серьёзные деньги, но я никому его не
отдам.

Это же церковный колокол, и цыганский конь, и память о моей маме,
моей бабушке, моём учителе.

***

Мама моя до войны работала бухгалтером. Когда мужчины ушли на фронт,
председатель сельсовета собрал всех женщин и сказал:
«Выручайте хозяйство. Будете работать тем, кем был муж». Мама
стала шофёром. Уборочная. Возили зерно. Потом пришла холодная
зима, потом следующая, тоже очень холодная, и тогда дали
задание два раза в неделю ездить на станцию Мишкино, куда будут
привозить эвакуированных ленинградских детей. Предупредили,
что они все очень истощены, и их надо хорошо укутать. Всем
селом собирали одеяла, кошмы, и мама ехала тридцать
километров, уговаривая свою «полуторку» вести себя хорошо. На
станции собирались другие машины из окрестных сёл, водители –
женщины. Мама в это время ждала меня.

Однажды экспедитор, доставивший детей, предупредил: «Один ребёнок
еле дышит, но постарайтесь, все должны быть живы», Женщины
заплакали, так как были предупреждены, что смерть хоть одного
ребёнка (по законам военного времени) считается
вредительством. Все стали уговаривать маму, чтобы этого малыша взяла
она, что её не посадят (беременную). Детей погрузили в кузов,
укрыли, а умирающего мама посадила к себе в кабину, и
тронулись в путь. Мама всю дорогу его спрашивала, чтобы он не
уснул: «А как тебя зовут? А как зовут твою маму? А в
Ленинграде есть река? Как она называется?». Маленький посиневший
ребёнок не отвечал, и тогда мама, почитав «Живые помощи»,
достала маленькую бутылочку (пузырёк) с тёплым молочком и
приложила к губам ребёнка, он сделал несколько глотков и тихо, еле
слышно сказал: «Нина». Кто была эта Нина – мама его или
сестра, но я, родившись через неделю, ношу это имя.

После войны за окрепшим весёлым Славкой приехала сестра (остальных
унесла блокада), она подарила маме кашне, которое я носила
до окончания университета. Славка очень просил, чтоб ему
отдали и меня, так он привык катать меня на перевёрнутой
табуретке, уверяя, что это корабль.

Мама меня ему почему-то не отдала, но пообещала: «Вырастешь,
выучишься, приезжай, сыграем свадьбу, тогда и заберёшь мою дочь,
которой ты дал имя, я ведь хотела её Галей назвать». Не
приехал. Так живу.

Когда мама болела последние две недели своей жизни и её мучили
страшные боли, я применила её «методику». Я лежала вместе с ней в
больнице и всё время просила рассказать разные события её
жизни. Она подробно рассказывала всё, начиная с детства, я
всё это много раз слышала, но она отвлекалась от боли, а я
знала, что она «уходит» и не знала, как буду жить без неё. Мы
крепко дружили. Я всегда боялась её огорчить – и огорчала...
Она несколько раз мне снилась, но никогда не говорила со
мной, только смотрела. Когда ей сделали и смонтировали
памятник на могиле, она низко мне поклонилась.

Елена Камбурова, гениальная певица, как-то, размышляя о счастье,
сказала: когда вспоминаешь прошлое, понимаешь, что это и было
счастье, а тогда ты его так не воспринимал...

***

Вспоминаю лето, когда заканчивали курс, ещё все вместе, любимая моя
университетская подруга Танечка Заложнева из Омска (её давно
уже нет на свете), Алла Васильченко из Оренбурга (ныне
известная гобеленщица), тогда ещё не ушедшая в академический
отпуск, чтобы родить сына, и я. В то лето я носила ситцевые
блузки и непременно такую же панамку (мама сшила). Однажды едем
утром в университет, и в трамвае на меня загляделся ну
очень красивый молодой человек.

– Девочки, чего это он?

– Панамка твоя ему понравилась.

В то время центр интеллектуальной жизни Свердловска был очень
компактен: университет, Дом печати, театр оперы и балета, театр
музкомедии, гостиницы «Большой Урал» и «Исеть». Красавца из
трамвая (мы его назвали «Дориан») мы стали часто видеть у Дома
печати, то он разговаривал с известным уральским поэтом,
этаким мэтром, то у гостиницы, то просто на липовой аллее, где
не давали прохода цыганки, обещая рассказать всё-всё.
«Дориан» меня не узнавал, ну и не надо.

Однажды я зашла в маленький книжный магазин у «Зелёной рощи», так
называлось то место. Зашла и ахнула: на прилавке расположился
Лорка, Федерико Гарсия. Мы с девчонками знали, что был
такой испанский поэт, а тут вот он. Я, не задумываясь, купила
все книги, стоявшие на прилавке, а выйдя и сосчитав сдачу,
поняла, что до конца сессии денег осталось только на хлеб и
чай.

Счастливая, я вышла из магазина, и тут цыганка. Я отказывалась от
предсказания судьбы, и она сказала: давай, я только скажу имя
твоего любимого, скажи только первую букву. Я сказала: буква
А, она – Александр, нет, говорю, Анатолий. Цыганка
невозмутимо: «А по нашему – Александр!» – и ушла, звеня монистами и
унося мои хлеб и чай. Я шла по городу, не замечая, что
улыбаюсь всеми порами, что меня, студентку-искусствоведку,
облапошила первобытная. Вдруг навстречу он. Думая, что это ему я
улыбаюсь, робко сказал:

– Здравствуйте.

– Добрый день! – радостно и приподнято.

– Откуда я вас знаю? – смущённо.

– А вы у меня вчера денег заняли! – я назвала сумму, унесённую
неведомой Мариулой. Он тотчас достал купюру и протянул мне, а я
ловким движением руки достала из сумки томик Лорки и вручила
ему, остолбеневшему от такого королевского жеста.

– Вы волшебница?

– Я ведьма.

– Но где вы взяли Лорку, это же неслыханная редкость, мне за него в
родном Питере полбиблиотеки отдадут, но я не отдам.

– Отдайте, – милостиво разрешила я и достала ещё один экземпляр.
«Дориан» потерял дар речи.

– Не волнуйтесь, я их сама печатаю, – раскрыла сумку и тут же
скрылась за дубовыми дверями университета.

– Когда увидимся? – успел крикнуть он.

– Вряд ли, да и зачем?

Я в это время хранила верность одному неверному человеку, который
замечательно пел, аккомпанируя себе на гитаре: «Ветер пихты
колышет, не мешая мечте, и какая-то птица кричит вдалеке». Я
как птица мысленно кричала: «Приезжай, приезжай!», а поэт
поджидал за каждым углом, мы ходили купаться на озеро Шарташ.
Он сказал, что здесь одно время жил Борис Пастернак, работал
над романом «Доктор Живаго». Имя Пастернака было
запрещённым. Много говорил о поэзии, я старалась больше слушать, чем
говорить. Напитывалась чужим интеллектом. Звал уехать с ним в
Ленинград, я думала, смеётся. Отказалась.

– Будешь в наших краях – заходи в лягушатник, вечерами я там.

В Питере я была раз тридцать, но мы не увиделись ни разу, вот так.

***

Сегодня посмотрела телевизионную передачу, которую вела моя бывшая
студентка Лена Лихачёва, она работает на ТВ «Югра». Передача
была с Еленой Камбуровой.

Хочу вспомнить, как Лена появилась в моей жизни.

Впервые я услышала её, когда по радио транслировали выпускной
вечер-концерт Московского училища циркового и эстрадного
искусства. Она пела Б. Окуджаву, так они вместе появились в моей
жизни. Через пять лет я попала на её сольный концерт в
Ленинградском театре миниатюр (Райкинском). Аккомпанировала Лариса
Критская. Концерт был такой, что сердце разрывалось от боли и
восторга. С тех пор я посещала все её концерты, будь то в
Челябинске, Свердловске, Москве.

Это случилось в 1987 г. в Челябинске. Был концерт Елены в
филармонии, я подошла к рампе и подарила ей красивый керамический
цветок авторской работы Юрия Мусихина.

Выхожу в фойе, вижу, сидит актёр театра кукол Серёжа Плотов.

– Чего сидишь?

– Елену Антоновну Камбурову жду.

– ???

– Везу её в театр к нам на встречу с актёрами.

– Я с тобой.

И состоялась эта драгоценная, незабываемая встреча. На сцене длинный
накрытый стол. Чай. Сидим. Ждём. И она вошла, моя богиня.
Сидели мы визави. У меня в руках вчетверо сложенный лист
бумаги, который я выпросила у художника театра Ячеина. Вопросы
были или заумные, или избитые, и я решила как Ленин взять
власть в свои руки.

– Елена Антоновна, моя подруга очень любит вас и ваше искусство, её
здесь нет, но она попросила передать вам письмо.

– Если вас не затруднит, прочтите его (вот на это я и рассчитывала,
и не ошиблась, лист-то был белоснежный).

Я стала «читать» и про выпускной вечер, где Елена пела Окуджаву, и
про концерт в Ленинграде с Ларисой Критской (та уже давно
жила за границей), и многие другие подробности её творчества,
которые я помнила, а помнила я всё. Сначала Камбурова сидела
спокойно и интеллигентно, а потом сцепила руки у себя на
голове и, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяла:
«Невероятно, невероятно...»

За моей спиной ходил с кинокамерой актёр Саша Борок и снимал,
запечатлел и реакцию певицы, и белоснежность листа, потом
иронизировал:

– Ты, Ниночка, это позаимствовала в «Оптимистической трагедии» Вишневского.

Я парировала тем, что это он у меня позаимствовал.

Когда стали брать автографы, я попросила для своей подруги.

– Как её зовут? – спросила богиня.

– Нина, – ответила я, и она написала: «Нина, пусть живёт с Вами моя
благодарность за то, что Вы есть!»

Я его бережно храню. В следующие её приезды мы со студентами дружно
ходили на все концерты этой великой певицы и артистки. Я
говорила, что на экзамене будет зачитываться присутствие на
концерте. Особо боязливые подходили ко мне, чтобы я их
запомнила, и я интересовалась: «Почему без цветов?» Студенты
выбегали в городской сад и возвращались с охапками сирени. Елена
была вся в цветах и лучах нашего поклонения.

В следующий раз я сделала о ней передачу на радио. Однажды наш
университет проводил международную конференцию. Были французы,
поляки, американцы. Перед концертом я сказала Елене Антоновне
о них и попросила о встрече. Она пела. О, как она пела, и на
французском, английском, польском, идиш! После концерта мы
зашли к ней. Она подписала им свою афишу. Культурные
математики долго спорили, кому должна достаться афиша, выиграла
француженка, и была счастлива

Живите и творите долго-долго. Лучше вас нет никого.

Как-то летом меня остановили на улице телевизионные корреспонденты

– Как Вы относитесь к Алле Пугачевой?

– Поёт – и пусть поёт, но первая дама современной эстрады не она.

– А кто?

– Елена Камбурова, запомните это волшебное имя.

***

Москва. Весна. Я пишу дипломную работу, каждое утро иду по ул.
Воровского (б. Поварская) в НИИ художественной культуры, в то
время я «болела» М. Цветаевой. Иду по Поварской и думаю о М.
И., и вдруг осенило: ведь её дочь, может быть, жива и, может
быть, в Москве. Чтобы получить её адрес в справочном бюро,
надо знать Ф.И.О., год и место рождения. Всё это я знаю. Надо
заплатить ещё 5 копеек, и такие деньги у меня есть.

Адрес у меня в руках. Наверняка у Ариадны Сергеевны есть телефон,
на это не понадобилось и 5 копеек, просто 09 – и всё!

– Аллёу! –какой молодой голос!.

– Добрый день, А. С. Вас беспокоит студентка Уральского университета.

– Здравствуйте. Что вы хотите?

И я сразу бряк:

– Встретиться!

– Я вас интересую, как член семьи Цветаевой или как переводчик?

– Как член семьи, – тихо говорю я. Я так любила Федерико Гарсиа
Лорку, откуда мне было знать, что переводчик А. Эфрон – это дочь
великой Марины.

– Простите, но читателей и почитателей у Цветаевой много, и я не могу.

«Ну и ладно» – думаю.

– Если вас что-то интересует, я отвечу.

– Студентка нашего университета Лосенкова пишет диплом: «Марина
Цветаева. Жизнь. Творчество. Мировоззрение». От её имени я вас
спрашиваю, есть ли у вас произведения М. Ц., ещё не
опубликованные?

Студентку Лосенкову я в глаза не видела, но читала её курсовую,
которая в числе лучших была на стенде филологического
факультета.

Ариадна Сергеевна ответила, что неопубликованные произведения М. Ц.
у неё есть, но ветер дует не в наши паруса, закрыли «Новый
Мир» (тогда А. Твардовского отправили на пенсию), я уповаю на
провинциальные журналы.

Потом разговор продолжился, она была удивлена, что студентка из
провинции проявила такое знание творчества М. Ц., и неожиданно
сказала:

– Пожалуй, приезжайте ко мне.

У меня вдруг проявилась такая гордость, спесь, и я отказалась, уже
больше тридцати лет кусаю локти.

– Ну как хотите, всего доброго, до свидания.

История имела продолжение на следующий день, но об этом я узнала
только через 12 лет, когда Ариадны Эфрон уже не было на свете.
Через день Ариадне Сергеевне позвонила та самая студентка
Лосенкова, представилась и вдруг услышала: «Мне говорили о
вашей работе, приходите завтра в четыре». Состоялась встреча,
беседа, потом Ариадна Сергеевна написала Лосенковой очень
интересное письмо. Вскоре Лосенкова развелась с мужем, и он
заграбастал это письмо. Девушка горько переживала.

...1982 год. В Челябинске встреча с редколлегией журнала «Урал»,
главный редактор Валентин Петрович Лукьянин – наш бывший
преподаватель. Я пришла, представилась, вспомнил, обрадовался,
усадил рядом. Потом был банкет в ресторане. Сижу, с одной
стороны Валентин Петрович с другой – Мустай Карим, башкирский
классик. Женщин всего три, одна из них – редактор местного
издательства – позвала меня «попудрить носик», т. е. в туалет.
Познакомились. Людмила Лебедева.

– Где училась?

– В Уральском.

– И я в Уральском. Когда закончила?

– В семидесятом.

– И я в семидесятом,

– Какая тема диплома?

– Марина Цветаева.

– Так ты Лосенкова?

И тут, как в спектакле из моего детства, у неё брызнули слёзы из
глаз. Оказывается, это и есть бывшая Лосенкова. Счастливой её в
то время назвать было нельзя, и вдруг на банкете незнакомая
Нина помнит её диплом и говорила о ней с Ариадной Эфрон. Мы
подружились. Потом расстались. Это всё Марина – мятежная
душа.

***

Закончив университет, я получила должность методиста-искусствоведа в
Доме народного творчества. Занялась искусством
художников-любителей. За двенадцать лет объехала города и веси нашей
огромной области. Каждое лето проходили семинары-этюды,
руководили ими живописцы Иван Болотских и Владимир Бубнов. Неделю
жили в живописных местах: Серпиевка, остров Крутик, Кисегач.
Днём писали живопись, а по вечерам посиделки у костра,
разговоры касались светотени, колорита, композиции. Я всегда
брала с собой сына, начиная с шести лет, купила ему этюдник, и
он старательно писал акварелью под руководством Валечки
Смирновой из Миасса. Выставки моих художников пользовались
большой популярностью. Живопись, графика, скульптура и,
конечно, декоративное искусство. Здесь особенно отличались
башкирские районы и с. Сугояк, где жили эстонцы. Сейчас их там почти
не осталось, вернулись к себе.

Первую выставку мы проводили вместе с молодой Галей Трифоновой
(сейчас она доцент кафедры истории искусств в ЮУрГУ). Как же
трудно нам досталась та первая выставка! Художников из области
мы в лицо не знали, профессионально анализировать
произведения ещё не научились, профессиональные художники (не все) нас
ругали за пропаганду самодеятельности, а не их гениев.

На обсуждении выставки среди зрителей моё внимание привлекла
немолодая, смуглая, скуластая женщина с добрыми глазами. Она
слушала, что говорили, как хвалили художницу Чугунову из г.
Карталы. После обсуждения, она подошла ко мне и попросила автограф
(!).

– Автограф? Зачем? Я ведь не актриса.

– Вы так хорошо говорили о живописи, что захотелось писать.

– А вы кто?

– Учитель литературы, на пенсии решила заняться живописью.

– Очень хорошо, пишите живопись, а как вас звать-величать?

– Так Чугунова я, Галина Кузьминична, из Карталов.

Так началась наша многолетняя дружба. Я приезжала в Карталы, видела,
как она, купив на толкучке мужскую шапку – драную белку,
мастерила кисти и писала замечательные зимние пейзажи со
снегирями. Потом написала мой портрет с сыном. (Через много лет,
когда художницы уже не было, художественный музей купил у
меня этот портрет, дав оскорбительную цену. Ну да ладно). А
тогда, давно, я умолила, улестила, уговорила Алексея
Смирнова, председателя Союза художников, продать мне коробку
колонковых кистей, что он и сделал (светлая ему память). Галина
Кузьминична заплакала, увидев это богатство. При нынешнем
изобилии трудно представить тогдашний дефицит. Но я строго
предупредила художницу, зная её бескорыстность, что буду
приезжать каждый год и проверять количество кистей, чтоб ни с кем
не делилась. Однако она делилась. Чугуновой уже нет, остался
сын Игорь – астрофизик, но мы не видимся, т. к. не знакомы.

Другой художник, Александр Николаевич Дёмин из Чебаркуля, благодаря
семинарам, выставкам и творческим дачам приобрёл
замечательное мастерство, и его картины не уступают профессионалам.
Ещё вспомню Михаила Решина из п. Кизил, Александра Суханова
из Сатки.

Центральный Дом народного творчества в Москве был мною часто
посещаем, и там тоже я завела дружбы, когда на область давали одну
путёвку на творческую дачу («Горячий Ключ» в Краснодарском
крае или «Старая Ладога» под Ленинградом) я получала три
путёвки, и мои художники там работали, совершенствовали своё
мастерство и общались, общались. Кроме обязательных
всероссийских и всесоюзных выставок, они участвовали в международных, и
имели хорошую прессу.

Однажды, будучи в Москве, я зашла в Центральный Дом народного
творчества. Мне там обрадовались и сказали: «Выручай». Я, не
зная, что надо делать, сразу согласилась.

– Поедешь в Суздаль с немцами. Машина и переводчик есть. Им надо
посмотреть музей народного творчества, они хотят сделать у себя
подобный.

– Конечно, поеду, ведь в Суздальском музее 17 работ из Челябинской
области, мною старательно собранных.

Назавтра поехали. Устроители этой поездки не догадались позвонить в
Суздаль и узнать часы и дни работы музея, так что приехали
мы в выходной. Но это потом. А в дороге переводчица, толстая
тётка, немолодая и кокетливая, ничего не переводила, а
издевалась надо мной: «Вы посмотрите, как Ниночка похожа на
татарку». Номер успеха не имел, и она задремала, колыхаясь
большими щеками. Немка по имени Ута немного говорила по-русски,
а два других человека – нет. Но дорога длинная, и старший
мужчина из Лейпцига стал показывать мне журнал по искусству
художников-любителей, который он выпускает. Я внимательно
смотрела иллюстрации и вдруг, о боже, я увидела две гравюры В.
Аристова из Магнитогорска (в школе я учила английский язык),
но тут от неожиданности и радости я сказала по-немецки: «Это
мой друг, это мой художник». Он сразу же подарил мне этот
журнал.

Ах, как эффектно я преподнесла его Аристову, когда приехала в
Магнитогорск! Я попросила Вячеслава спрятать руки за спину и
слушать меня внимательно. Потом достала журнал, открыла на
нужном развороте, прикрыв фамилию автора, и сказала: «Видишь,
немецкий журнал, а работы очень напоминают твои. Плагиатор,
значит». Потом все гонялись за мной, чтобы отнять журнал, но я
царственно протянула его Вячеславу, и надо было видеть
счастливое лицо художника! Немецкими буквами там значилась
фамилия автора: В. Аристов. Потом мы пили чай, и я рассказывала,
как страдала от переводчицы, которую немцы звали Бонифаций.
Она пригрозила мне, что по приезде в Москву пойдёт в ЦК
комсомола, чтоб доложить, что я принимаю подарки от иностранцев.
Я была уже не комсомолка по возрасту, но неприятностей
могло быть немало. Обошлось.

Сейчас я со своими художниками вижусь крайне редко, а иных уж нет.
Но встречаясь, мы вспоминаем наши выставки, этюды, споры о
формализме и натурализме, и они горько сетуют на то, что
сейчас ничего этого нет. Дом народного творчества сейчас
называется Центр народного творчества, а методист на моём месте
(женщина с техническим образованием) занимается
старушками-кружевницами, живущими в Челябинске, а художники в области
одни-одинёшеньки.

Вообще в жизни мне выть хочется от некомпетентности людей,
занимающихся искусством. В Челябинске есть замечательный пейзаж
Владимира Карловича Луппиана, любимого ученика Павла Филонова. Я
была знакома с вдовой Луппиана, замечательной
старушкой-петербурженкой Марией Сысоевной. Она рассказывала, что её муж
остался со своим учителем, тогда как все законопослушные
отвернулись от него. Они с мужем и похоронили Филонова в жестокую
блокадную стужу.

Так вот, этот пейзаж я принесла в картинную галерею (владельцы,
люди небогатые, согласились расстаться с картиной). С какой
косностью я столкнулась, темнотой и примитивностью! Старший
научный сотрудник впервые услышала это имя, крутили-вертели
картину, держали целый год – и вернули владельцам.

Картинная галерея всегда и везде говорит о малых экспозиционных
площадях. Это так, но и существующие площади не используются как
следует. Постоянно проводятся выставки местных художников,
тогда как есть большой Выставочный зал Союза художников.
Зная, как и какие выставки собирал и проводил С. Дягилев со
товарищи, стыдно так существовать. Я об этом говорю, меня
внимательно слушают, а воз и ныне там. Грустно. Жалко зрителя,
который обобран уже не одно десятилетие.

Как-то проводили выставку древнерусского искусства из фондов
галереи. Все были приятно удивлены богатством коллекции.
Замечательная была выставка, но она закончилась, иконы убрали в
запасник – и снова скука и серость буден. А по мне, искусство как
раз лишено будничности, я поэтому и выбрала такую
профессию, чтоб весело и интересно проживать свою жизнь. И против
этого я не погрешила.

***

В отличие от Федора Михайловича Достоевского, который говорил, что
красота спасёт мир, я уверена, что мир спасёт искусство.
Литература, живопись, музыка, театр облагородят усталую душу и
убогую повседневность. Надо только открыть ему своё сердце и
не лениться. Искусство, красота, доброта, благородство,
терпимость – для этого следует жить и возделывать свой сад,
дом, планету. Тогда скука не поселится в душе, и человеку
станет интересно жить, и человек станет интересен окружающим
людям, детям, собакам, птицам. Я так живу.

В юности я услышала незатейливую песенку и восприняла её как
руководство к поведению и к жизни вообще.

Спел её нам, первокурсникам, полярный лётчик, с которым я
встретилась через тридцать лет и сразу сказала: «Спой про бабочек», и
он спел.

Две бабочки качались над водой, 
Как ярко разрисованные флаги, 
Как два листа исписанной бумаги
В конверте со штампом на углу.

Две женщины ходили по земле,
Одна на жизнь смотрела как на сцену,
Другая знала собственную цену
И то, что дело вовсе не в цене.

А третий был таинственный чудак, 
Который целый день шатался где-то, 
Он по ночам смотрел на два портрета, 
А по утрам их прятал на чердак.

Четвёртый – пароход с большой трубой, 
Который на рассвете в море вышел, 
И больше про него никто не слышал, 
А бабочки качались над водой, 
А бабочки качались над водой, 
А бабочки качались над водой.

Она стала судьбоносной для меня, и всех людей я рассматриваю: знают
они собственную цену или смотрят как на сцену? Дружу и
общаюсь только с первыми, и счастлива этим.

Ещё один совет на всю жизнь я получила от однокурсницы Юли Блиновой.
Она отличалась от всех в университете, дочь преуспевающего
журналиста, она внешне и духовно была инокиней, монашкой,
ходила всегда в чёрном, любила и знала Древнюю Русь, которую и
мы через её рассказы полюбили тоже. На практике в Новгороде
мы все подружились и всё расспрашивали Юлю, она щедро
делилась своими знаниями и чувствами.

И нам открылась радость и печаль иконописных ликов и архитектуры,
поэзия тишины и покоя, умиротворения и благодати. Это всё Юля
Блинова. Перед отъездом в Ленинград мы ужинали в модном
ресторане «Детинец», он был стилизован под древнерусский храм:
свечи, медовуха. Юля, разумеется, туда не пошла. Мы вынесли
ей еду, и она одиноко трапезовала на скамье под старой липой.
Я говорила: «Юль, ну пойдём с нами, что ты здесь одна
сидишь». Она отвечала: «Я дома, это мой мир». Много раз я
пыталась найти её, но, видно, в монастырь ушла, как и собиралась.

Однажды она сказала мне: «Нина, не держи дурных мыслей, они
сбываются. Злые люди несчастны оттого, что они злые, а не наоборот.
Если от тебя уходит дорогой тебе человек, пожалей его, он не
знает, как много он потерял».

Юлю я не нашла, а дорогих ушло сколько...

Другая Юля – музыкантша (давно уже израильтянка), часто
полемизировала со мной. Я отстаивала точку зрения самоотдачи, т. е.
умный человек должен отдавать благородство своих знаний
окружающим, как цветок свою красоту и аромат. Юля же считала, что
метать бисер перед известным животным не надо, не стоит.
Надо самосовершенствоваться и тем самым украшать жизнь. Умная
Наталья Иванова сказала, что затрудняется сказать, кто прав.

***

Очень ценю человеческое общение. А если человек очень умный, то
люблю просто слушать, внимать.

Помню в Тарту лекцию Михаила Лотмана (сына двух гениальных
филологов). Он начал с того, что извинился за опоздание, пообещав,
что это больше не повторится. Лекция была об Александре
Блоке. На студентов и нас, гостей из Челябинского университета,
сходило благородство в самой высокой степени. Мне думалось,
что мелочность и суетность обойдут меня или я их, но
каждодневная обыденность поглощает, хотя я сопротивляюсь. Не
всегда это получается, или никогда не получается. После смерти
своего великого отца Михаил прислал мне письмо и фото Юрия
Михайловича Лотмана.

Впервые о «планетах» Тарту и Лотман я услыхала в 1984 г. зимой. Мне
рассказала об этом студентка Галиахметова. Я сказала:
«Поедем». Следующей зимой мы (35 студентов и я) поехали в город
Тарту. Сначала была Москва златоглавая. Приехали рано утром
(для всех студентов это была первая поездка). Дождались
открытия метро и поехали поклониться дорогим могилам на
Ваганьковское кладбище. Есенин, семья Цветаевых, Высоцкий. Постояли,
почитали стихи, вспомнили их дела и жизнь. Далее отправились
в Третьяковку. Я видела, как изменялись юные лица. Всех
восхитили Александр Иванов и Карл Брюллов, а я ждала, и потом
повела к своим любимым Врубелю и Борисову-Мусатову.

И здесь я выложилась со всей страстью, которую у меня вызывают эти
великие имена, как возвысились они над суетой и серостью
повседневности, как замечательно преображали действительность.
У М. Врубеля особенно люблю «Девочку на фоне персидского
ковра», «Испанию», и всё другое тоже.

Среди путешествующих студентов, кроме моих филологов, были физики. В
поезде, который повёз нас в Тарту, они впали в грех уныния.
Сказали «Хорошо филологам, вы им читаете историю искусств,
а у нас ничего этого в помине нет». Я великодушно
предложила им сделку. «Давайте договоримся так: я вас за месяц научу
понимать живопись и получать эстетическое наслаждение, а
вы меня познакомите и научите понимать рок-музыку».
Согласились, и вскоре по приезде в Челябинск приступили к общению.
Они понимали меня быстрее, чем я их, но лёд тронулся, а
весной вернулся из армии Игорь Каюмов, про которого говорили, что
это главный рок-н-рольщик университета. В университете
возник рок-клуб «Минотавр», Игорь его возглавил, а меня
назначили куратором клуба.

Первый концерт, который мы посетили, был «Зоопарк» с Майком
Науменко, потом «Странные игры», тоже из Ленинграда, и наконец,
«Кино». Концерт проходил в актовом зале Южноуральского
университета. Мне он очень понравился, на следующий день была
закрытая встреча с «Кино». Цой был с Каспаряном и своей женой
Марьяной. Мы с Каюмовым и Даниловым сидели в первом ряду. Цой
поразил меня хорошей речью, грамотной и не злой, даже на
провокационные вопросы отвечал подробно и уверенно. В перерыве мы
подошли к Марьяне и попросили передать Виктору наш подарок,
книгу «Гарсиа Лорка об искусстве». Марьяна обрадовалась и
спросила: «Что же вы сами не подарите?» – «Стесняемся», –
робко заметили мы. Марьяна отдала книгу мужу, и когда началось
второе отделение, он что-то спросил у жены, она кивнула
головой на меня, и Цой спросил: «Что для Вас спеть?» – «Перемен»,
– прошептала я, и он спел. После концерта сказал: «Будете
в Питере, заходите в Рок-клуб, ул. Рубинштейна,13».

Летом 1990 года мы с сыном проводили каникулы в Ленинграде. Однажды
я, гуляя по Невскому мимо Казанского собора, увидела юношу,
который сидел с потерянным лицом и держал афишу группы
«Кино», на груди Цоя была чёрная ленточка.

– Молодой человек, что это?

– Сегодня утром Витя погиб в Латвии.

– Как?

– Сходите в Рок-клуб, там узнаете.

Мы с сыном поспешили на ул. Рубинштейна, во дворе стояли, сидели
молодые люди, стоял магнитофон, тихо пел (уже покойный) Цой,
стоял стакан с водкой, закрытый хлебом. Люди тихо
переговаривались, вспоминали, никто не хотел верить в случившееся. Ему
было 28 лет. А недавно ушла и Марьяна Цой. Остался сын
Александр.

***

Итак, первая поездка в Тарту, маленький чистый эстонский
университетский городок. Устроились в общежитии и пошли знакомиться с
университетом, ему недавно исполнилось 350 лет. В ректорате
монументальная роспись, композиция «Афинской Школы» Рафаэля,
но изображены все ректоры университета, которые были за 300
лет. Когда открывали университет, не оговорили, кто может
быть ректором, и поэтому за 300 лет два раза ректорами были
студенты. Посетили карцер, уже не действующий, посмотрели,
какое наказание следует за какое нарушение: «3а несдачу книг
в библиотеку – 6 дней, за случай в рабочем доме – 4 дня, за
грубость даме – 5 дней», и т. д.

В следующую поездку познакомились с Юрием Михайловичем Лотманом. Он
– великий учёный и великий человек, таких уважаю всеми
струнами души. Я со студентами Айваром Валеевым и Димой
Бавильским подарили ему статуэтку Дон-Кихота (Каслинское литьё).

– Это намёк? – спросил Лотман и весело рассмеялся. Слушали его
лекции, наслаждались умом и талантом, завидовали тартуским
студентам.

Валеев и Бавильский завели знакомство со студентами и попросили
прислать вызов на весеннюю конференцию, что и было сделано.
Меня пригласили тоже, но нужен был спонсор, им стал
замечательный наш учёный Геннадий Зданович.

И вот мы снова в Тарту. Участники конференции были из Москвы,
Петербурга, Праги, Риги, и мы. Хорошо помню юношу из МГУ, его
тема была – В. А. Жуковский. Это был глубокий и умный доклад.
Когда Лотман начал анализировать его, юноша встал и слушал
стоя. Увы, не было фотоаппарата.

В ноябре 1993 г. Ю. М. Лотмана не стало, и я поехала проститься с
ним и купить только что вышедший трехтомник. Эстония была уже
зарубежьем, и на границе в Нарве мне пришлось выйти из
автобуса. Автобус ушёл в Тарту, а я осталась с таможенником
Александром. Я просила его пропустить меня, обещала не подвести
его, и он решился.

– Даю Вам четыре дня.

– Хорошо!

– Не попадите в полицию.

– А что мне там делать?

– Не попадите в больницу.

– Я никогда не болею.

Он поставил визу мне в паспорт и пожелал доброго пути, хотела я его
отблагодарить, но он отказался. Тогда я попросила его ключи,
он почему-то дал, и я надела на них брелок с уральской
яшмой. Уходя, я спросила:

– А почему ты мне помог, благородный человек?

– Да из Троицка я, из Троицка, родился у ссыльных, хорошо знаю и
Урал, и Челябинск.

Приехав в Тарту, я купила красивый венок с белой лентой, на ней
написала фамилии студентов, которые сбросились на этот венок, на
сей раз спонсора не было. На чистом, тихом кладбище я
быстро нашла могилу, потому что на ней был целый курган живых
цветов. Юрий Михайлович похоронен со своей любимой,
единственной женой, красавицей Зарой Григорьевной Минц, она ушла на три
года раньше мужа. Наш венок был третий, который был
подписан по-русски (ещё от кафедры русской литературы г. Тарту и от
Эрмитажа), все остальные были из-за рубежа. Он часто читал
лекции в университетах Германии, Великобритании, Швеции, и
все принесли ему последний поклон. Редкий, замечательный
человек и учёный-энциклопедист. А сейчас мои друзья из Тарту
пишут мне и я им, но письма не доходят.

Два года назад я увидела в Непряхино (Чебаркульский район) на
кладбище захоронение и надпись: «3десь похоронены бойцы Эстонской
дивизии», и номер дивизии. Я поспрашивала у местных
старушек, что же они здесь делали в 1942 году. Одна рассказала, что
их зачем-то привезли, поселили в местной школе, продукты
если и были, скоро кончились, и молодые ребята стали предлагать
себя в качестве рабочей силы. Но старикам и детям самим
было не сытно, и вскоре вся дивизия умерла. Я сделала
фотографии, выслала подруге Ыйе, попросила сходить в Ратушу, может,
родственники живы, пусть узнают, где лежит их сын или отец.
Ыйе не ответила, я написала подруге Сильви, потом Эльви.
Никто не ответил. В нынешний Новый год я позвонила им, они
вместе встречали праздник и мне очень обрадовались, но сказали,
что за все эти годы не получали от меня ни одной весточки.

Теперь я побывала в Варшаве, Берлине, Париже, Версале, Амстердаме,
Брюсселе, а в Тарту никак и никого не пускают. Вот так.

Тогда, в Тарту, я, истратив последние деньги, купила два
трёхтомника Ю. Лотмана, один комплект себе, другой библиотеке
университета. На заседании кафедры я рассказала о поездке и
показала книги. Через недолгое время ко мне обратилась
преподаватель русской литературы и попросила почитать все три тома. Я,
ничтоже сумняшеся, дала – скорее, из уважения к её мужу,
который в годы моего студенчества был моим деканом. Каковы же
были моё удивление и ужас, когда на мою просьбу вернуть
книги эта особа протянула мне деньги со словами: «Я у вас их
покупаю». Я остолбенела, не могла произнести ни звука. Она
поняла, что я не соглашусь, и вернула книги, а бывший декан
перестал здороваться. Но я это пережила.

Лотман вечен. Я благодарна судьбе, что была с ним знакома, жила с
ним в одно время. Он – заряжающая батарея, и не только для
филологов.

Однажды я поехала в Тарту со студентками с математического
факультета, которые занимались у меня на факультативе. Они впервые
видели столько бытовой красоты, холёности, вежливости.
Гуляли, наполнялись столичностью этого маленького города. Потом
зашли в магазинчик и купили себе обновы. Снова пошли по
улице, и вдруг студентка Ася остановилась и заплакала. Она
где-то оставила свой пакет с обновами. Что делать, пытались
искать, но где? Мы гуляли в разных местах. Прохожие оглядывались
на нас, а один господин спросил: «Почему дочь твоя плачет?
Чем обидела?»

Я сказала Асе, что материально помочь не могу, но есть нечто, что
заставит её забыть о потере. И мы пошли в университет на
лекцию Юрия Михайловича Лотмана. Он вошёл в аудиторию, оглядел
всех и, увидев меня, подошёл и сказал: «Вы снова приехали, рад
вас видеть, а это ваши студентки? Познакомьте». Бедная Ася
не ведала такого счастья, что сам Лотман пожмёт её руку.
Лекция о К. Бальмонте была прекрасна, как и всё, что делал этот
великий Мастер. После лекции мы пошли в общежитие, глаза
Аси сияли, и я осторожно спросила:

– Теперь ты не плачешь о потерянных обновах?

– О чем вы говорите? Сегодня самый значительный день в моей жизни.
Спасибо вам, дорогая Нина Михайловна.

И действительно, Ася переменилась. Из молчаливой девочки из поселка
Аргаяш она стала замечательной, изысканной барышней. Всегда
ходила со мной на вернисажи, театральные премьеры. Развила
свой вкус, с отличием закончила университет, стала
педагогом. Меня навещает раз в году, в Новый год, на моё рождение. У
неё замечательный муж и две дочки. Когда встречаемся, прежде
всего вспоминаем ту единственную лекцию Лотмана, которую
она слышала и которая стала судьбоносной для неё.

***

Я никогда не понимала, не любила и не жалела нытиков, всегда над
ними потешалась. Есть у меня знакомый, который ноет всегда: то
голова болит, то дорого платить за квартиру, то на даче
нечем работать, лопаты подорожали. Я охотно давала ему советы:
«Зачем тебе на двоих квартира из 4-х комнат, поменяй на
меньшую. Зачем тебе две дачи, продай одну, лопату купишь». Он
не слушал и купил себе ещё одну дачу. В эпоху «застоя» он
писал огромные холсты, изображая нелёгкий труд рабочих. Сейчас
пишет огромные холсты, напоминающие лоскутные деревенские
одеяла. Богат, пузат, курит трубку и косноязычно говорит о
духовности, но я его обхожу стороной, а то опять заноет.

Зато другой художник, несмотря на одиозность, крепко мной уважаем.
Это Константин Фокин. Он может ошарашить собеседника
вызывающей фразой: «Художник, когда ты смотришь в зеркало и
говоришь: «Я – гений», ты ошибаешься: гений – это я!» Один человек
сказал Фокину: «Я тебя не люблю», ответ был: «Гордиться здесь
нечем!» Фокин очень эрудирован не только в вопросах
изобразительного искусства, но и литературы, музыки, балета,
истории искусств. Он из тех людей, которые не перестают учиться,
познавать, удивляться и удивлять. В нём всегда есть юмор и
самоирония, он никогда не «шептал» о себе, он громко заявлял,
и это у него блестяще получалось. В начале семидесятых годов
Фокин приехал в Челябинск после окончания знаменитой
Ленинградской «Мухи» – ЛВХПУ им. В. Мухиной, он сразу заявил: «В
России два графика: Фаворский и я». Все были возмущены
такой нескромностью, а через два года в Челябинск со своей
выставкой приехал знаменитый график, академик Федор
Константинов, и все увидели, что Фокин лучше, что признал и
Константинов. Я всегда говорю про Константина: не так обидно, право
слово, когда бодлива дойная корова. А Фокин если и корова, то
дойная.

Два года назад он провёл персональную выставку, которую горячо
обсуждали и художники и зрители, хотя на вернисаже не было ни
одного художника. Его огромный холст «Золотой век мира
искусства», целый сонм образов – это Бакст, мой любимый Дягилев,
Анна Павлова, Михаил Фокин, Стравинский, Бенуа, Ида Рубинштейн,
Шаляпин, Брюсов... Весь Серебряный век. О каждом из
изображённых Константин знает всё и может говорить о них часами.
Он один из моих самых желанных собеседников. Несколько раз
он выступал в университете перед студентами-филологами,
очаровал их своей незаурядностью, эрудицией, художественным
мышлением.

Фокин в живописи использует яркие цвета, иногда слишком яркие. А
разве не были Вацлав Нижинский, Тамара Карсавина, Анна Павлова,
Сергей Дягилев ослепительно яркими артистами для Европы, а
потом и для Америки? Когда Европа считала, что в России «щи
лаптем хлебают», Дягилев привёз русский балет. Яркие цвета
были уместны тогда, уместны они и сейчас. Яркая палитра
оправдана, и Фокин понимает это как никто другой. Это как
взрыв. Но взрыв чего-то яркого, светлого, незабываемого. В
некоторых картинах Константина есть ощущение коллажа, он берёт
образы и сюжеты и составляет собственное полотно,
руководствуясь своим представлением о мире. Это вовсе не означает, что
он вторичен. Живя в XXI веке и зная историю искусства, как
знает её Константин, трудно изобрести что-то новое, и
возникает мысль «проиллюстрировать» свою философскую и
художественную концепцию хорошо известными «ликами» и событиями. Я очень
люблю разглядывать и разглядывать картину, «читать» историю
страны и человека. «1905 год» – картина масштабная по
размеру и по количеству населяющих его образов: Столыпин,
Романовы, Распутин, Юсупов... Вот где простор для осмысления!

А его пейзажи – один и тот же он пишет два раза и называет
«Ослепительный вечер» и «Раскинулся на склонах лунный шёлк». Каковы
названия – и уже хочется вглядеться попристальнее,
насладиться каждой деталью. И находишь в картине ощущение шёлка, и
вечер действительно ослепляет. «Сказание о невидимом граде
Китеже», «Цвет Израиля», «Пространство встречи. Чердынские
дали» – нельзя равнодушно пройти мимо этих поэтических холстов.

Кстати, о «Чердынских далях». Фокин жил в Перми – городе с хорошими
культурными традициями. Там прошло детство и юность С.
Дягилева, там проходит действие пьесы Чехова «Три сестры»,
оттуда они взывали: «В Москву, в Москву!» Когда ругают художника,
а Фокина ругают многие, и не державшие кисти в руке, и
державшие, я не устаю повторять: «Доверяйте художнику! Он умнее
нас». Попытаюсь объяснить свою мысль. Английский парк
замысловато запутан, но каждая тропинка в нём продумана. Надо
понять эту логику – и откроется красота мысли, рисунка,
колорита. Замечательна его картина «Я видел «Данаю»». Здесь и
портрет Рембрандта, и сама «Даная», но как переосмыслена
художником та трагедия, которая произошла с картиной! Ведь после
того, как её облили кислотой, «Даная» переписана почти
полностью. Это уже не та «Даная». Фокин запомнил её подлинной,
авторской. Отсюда те то ли кровавые, то ли кислотные потёки на
стекле и полное ощущение неизбывного трагизма.

Константин является внучатым племянником знаменитого балетмейстера и
хореографа Михаила Михайловича Фокина, прославившего
русский балет в начале 20 века в Европе и Америке, то есть
Константин Фокин – продолжатель традиций высокого русского
искусства. По мужской линии в роду Фокиных остались только
Константин и три его сына. Америка и Франция, где живут потомки
Михаила Фокина, уже утратили эту фамилию.

Люблю людей умных, нарядных, блистательных. К таким отношу Елену
Щетинкину. Она красавица, умница, блистательная художница,
неутомимая выдумщица в своём творчестве, всегда непредсказуема
на презентациях своих выставок. Она никогда не бывает
будничной, мрачной, скучной. Всегда модно и нарядно одетая,
улыбающаяся, победоносная.

В её жизни всё необыкновенно. Она родилась в Дацане – священном
месте буддистов. Училась в Казанском художественном училище на
живописном отделении, у художника Тимофеева, любимого ученика
замечательного Николая Фешина. Училась с удовольствием, и
всегда на отлично. Потом закончила Московское высшее
Строгановское училище по специальности «фарфор». После окончания
десять лет была главным художником Южноуральского фарфорового
завода, возможности этого предприятия были скромные, чтоб не
сказать бедные. Но Лена на первой же выставке заявила о
себе в высоком смысле артистично. У неё была композиция из
поэзии Хафиза «Приди, приди, уже трепещет моих желаний соловей».
Это в 1978-то году, когда требовались весёлые колхозницы и
мордатые вожди. Равных ей в фарфоре не было. Слышались
едкие замечания: «Пусть хоть один этюд напишет». И Елена начала
писать живопись, акварель, пастель. Меньше чем за тридцать
лет работы она создала 25 (!) персональных выставок:
Челябинск, Екатеринбург, Москва, Париж, и снова Челябинск.
Произведения всегда неожиданные, свежие. В них есть любование
предметом, или человеком, или пейзажем, есть ирония и юмор и,
конечно, мастерство, которое Лена неустанно совершенствует. Лена
– художник в высшем понимании этого назначения на Земле. С
ней хочется говорить только об искусстве, о темах, которые
она поднимает в своём творчестве. Не любит и никогда не
говорит о проблемах, будь то квартира (которой у неё нет, живёт с
мужем в мастерской, чистой и элегантной, как сама Лена). На
прошлогодней выставке она представила Париж, в котором
работала два месяца. Акварели «Парижское кафе», где за стаканом
вина сидят современные люди, но лица их рождают исторические
и даже аристократические аллюзии: это короли Бурбоны,
Валуа, Наполеон. Мне это напомнило любимое стихотворении Беллы
Ахмадуллиной: «Приключение в антикварном магазине».

Лена никогда не жалуется, что подорожали лопаты или жизнь. Она
работает и работает. Живопись, тончайшая акварель, грубый шамот,
нежный фарфор, керамика, рисунок, а сейчас ещё и фото. Я
сама занимаюсь фотографией, но то, что придумала Лена в Париже,
повергло меня в восторженный трепет. Вот так надо жить
художнику, и я стараюсь.