Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Больше всего в людях ценю профессионализм. Расскажу о замечательном
педагоге, которая была нашей воспитательницей в пионерском лагере.
Нам было по тринадцать лет, все любили детективы и фантастику.
Ирина Пантелеймоновна (так звали воспитательницу) уважала наши
вкусы и часто читала нам. Помню «Потерянную бациллу» Г. Уэллса.
Итог рассказа мы не поняли, Ирина Пантелеймоновна нам всё объяснила
и мы узнали, что она тоже любит и понимает детективы.

Однажды, когда все легли спать, воспитательница, пожелав нам доброй
ночи, удалилась в свою маленькую комнатку в этой же даче, мы остались
одни в палате на 12 человек. Я, как самая смелая, спала у окна.
За окном стоял деревянный столб, а на нём лампочка. Людочка Власова
в полной темноте, вертя в руке кругленькое зеркальце, поймала
свет этой лампочки, и на потолке появился зайчик. Девочки заинтересовались,
откуда ночью в нашей палате зайчик. Мы с Элей и Галей решили всех
напугать, и преуспели в этом. Мы придумали, что на веранде стоят
переводские мальчишки, так мы называли дачников, они вызывают
на веранду, чтоб побить Веру. Люся направляла зайчик на потолок
над Вериной кроватью, и бедная Вера лезла под подушку или под
кровать. Потом я говорила, что вызывают Надю, Люська делала вращения
над кроватью Нади, и наше веселье, и их ужас продолжались. И так
двенадцать имён и развлечений. Наконец, я решилась на крайнюю
меру: «Девочки, я сейчас открою окно и посмотрю, кто там». Окно
я открыла, и вдруг в противоположной стороне с треском открылась
входная дверь и на пороге появилась высокая фигура в белом, с
большими чёрными волосами и блестящими глазами. Даже мы четверо,
авторы этого невинного хулиганства, завизжали. Фигура зажгла свет,
и мы увидели Ирину Пантелеймоновну, в длинной белой ночной сорочке,
с распущенными волосами и в очках.

– Что здесь происходит?

12 заплаканных голосов с ужасом рассказали про дачников, которые
пришли драться. Ирина Пантелеймоновна подошла к окну, увидела
столб с лампочкой, посчитала расстояние отражения, подошла к замершей
Люсе и потребовала отдать ей зеркальце.

– Какое зеркальце, какое зеркальце?

– Встань.

Люся встала. Воспитательница подняла подушку и достала круглое
зеркальце. Высоко подняв его над головой, она объявила: «Вот ваш
зайчик, вот ваш страх, вот ваши дачники, а ты, Власова, сразу
после завтрака зайди ко мне». Снова пожелав спокойной ночи, ушла.

Разумеется, утром, после завтрака, мы пошли на наказание все вчетвером.
Ирина Пантелеймоновна, мудрая женщина и высокопрофессиональный
педагог, придумала экзекуцию неожиданную. Она дала нам лист ватмана
и сказала: «Вы понимаете, что я должна сообщить о случившемся
дирекции пионерлагеря и вашим родителям на место работы (страшнее
было только четвертование), я это сделаю, если вы не нарисуете
себя в карикатурном виде и не напишете стихи, объясняющие ваше
безобразное поведение». Сказала и ушла с пионерами в лес, пообещав
вернуться через три часа. Мы вчетвером бессмысленно глядели на
чистый лист ватмана. Но дело надо было делать, и мы, собрав свои
умственные силы, весьма скромные, приступили к выполнению задания.

В назначенное время на веранде красовалась стенгазета, изображающая
нас четверых с зеркальцем в руках и стихи, которые я, естественно,
запомнила:

В палате ночью шум и крик, 
Девчонки повскакали вмиг. 
Да, дико девочки кричали, 
Поскольку «зайчик» увидали. 
Благодаря покрову тьмы, 
Пускали «зайчик» этот мы, 
Когда ж пришлось держать ответ, 
Сказали мы: «Не знаем, нет».

Вот так поступила Ирина Пантелеймоновна – замечательный педагог.
С тех пор я могу зарифмовать к случаю любые стишки.

История эта, как водится, с продолжением. Много лет спустя я была
приглашена на юбилей Театра юного зрителя. Ирина Пантелеймоновна
работала там в педагогической части. Я не решилась к ней подойти.
На банкете мы сидели визави. Мне дали слово, и я сказала, как
я завидую современной молодёжи – у них есть свой театр. Мы жили
в другое время, был театр кукол, из которого мы выросли, и театр
драмы, до которого ещё не доросли, а вот ТЮЗа не было, и приходилось
развлекаться самим. Когда я села на свое место, Ирина Пантелеймоновна
наклонилась ко мне и тихо сказала: «Забудьте Вы «зайчика», как
забыла его я». Потом я подошла к ней и крепко её поцеловала, мы
долго беседовали, и я сказала ей, как мне в жизни пригодился её
урок. Как мы, повзрослевшие девочки, встречаясь, вспоминаем нашу
Ирину Пантелеймоновну, чтение фантастики, детективов, гуляния
в лесу, гербарии и, конечно, «зайчика».

***

Когда вспоминаю своё детство, не могу назвать его безоблачным.
Я всегда была в чем-то виновата: в школе, дома, в пионерском лагере
– везде. Прошёл не один десяток лет, но я помню, как переживала
один свой поступок целых два года. Было мне восемь лет, и я проводила
каникулы у любимой тёти в Мишкино. Днём мы оставались одни. Мы
– это две сестры Голубевы и их братик Юрка, моя сестра Надя и
я, самая старшая. За нашим селом простирался большой луг, а за
ним синела ровная полоса леса. Вот лес и манил меня. Однажды я
предложила пойти в этот лес, не представляя, как далеко он находится.
Мы пошли, на лугу нам встретилась девочка Люба, мы позвали её
с собой, и она пошла. Люба была, как там говорили, «недоумца»,
её голова была всегда наклонена на один бок, она не училась в
школе и всегда была одна. Потом мы увидели стадо коров и пасших
его пастуха и пастушиху, они были родственниками этой Любы и поинтересовались,
куда это мы идём. Я объяснила.

– Ну, идите, – сказал добродушно мужчина.

Наконец, мы достигли желанного леса, но он меня разочаровал, это
была лесополоса, искусственно посаженная, и мы решили возвращаться.
А девочка Люба куда-то подевалась, маленький Юрка просил пить
и собирался заплакать. Мы не стали искать Любу и направились через
луг домой. Опять – стадо, и пастух спокойно спросил: «А Любка-то
где?» Я сказала, что она в лесу осталась. Он совершенно спокойно
сказал: «Она ведь у нас дурочка, как бы не заплуталась».

Мы вернулись по домам, и начался мой ужас. По ночам я просыпалась,
видев Любу в лапах то волка, то медведя. Я боялась единственного
в селе милиционера, у взрослых я спрашивала: «С какого возраста
людей садят в тюрьму?» Чувство вины так грызло меня, что я запросилась
домой, в Челябинск, вместо того, чтобы пройти мимо ворот дома,
где жила эта девочка, и убедиться, что она жива и здорова.

В Челябинске мои страхи усилились неизвестностью. Однажды мама,
заплетая мне косички, с удивлением сказала: «Что это у тебя, Ниночка,
седой волос, тебе же всего девять лет, или вина какая на тебе?»
И я опять ничего ей не объяснила, продолжала страдать молча. Закончилось
это через два года. Я увидела Любу у хлебного магазина, она стояла
и бессмысленно глядела на всех. Я попросила подружку отдать ей
мою булочку, а сама, спрятавшись, наблюдала, что будет дальше.
Потом из магазина вышла женщина, взяла Любу за руку, и они куда-то
ушли. Как же я была счастлива в тот день! С тех пор никогда (во
всяком случае, стараюсь) не обижала людей намеренно, тем более,
не оставляла без помощи, да ещё в лесу, да ещё «недоумца».

***

Я страдаю, когда люди, мною уважаемые не разбираются в искусстве,
не чувствуют его, зато охотно говорят о живописи, глубокомысленно
и тупо. У них отсутствует «насмотренность», т.е. мало видели и
мало слышали квалифицированных бесед.

Собираясь поступать на искусствоведение, я поехала в Ленинград,
воспитывать вкус и «насмотренность». Смотрела все выставки, какие
афиши видела. Однажды пошла на открытие выставки чешской мебели.
Какие интересные там были экспонаты, как был оформлен интерьер
и какие красивые люди там были! Восхищалась я недолго, ко мне
подошёл высокий пожилой господин и сказал, что давно ищет такое
лицо. Представился: «Александр Гликман – скульптор, автор портрета
дирижёра Евгения Мравинского». Мравинский, Гликман – имена для
меня незнакомые, но я пошла.

Приехали в здание Художественного Фонда. Мастерская небольшая.
Художник налил мне чаю и попросил рассказать о себе. Я пила чай
и говорила, что мечтаю поступить на искусствоведческий. Маэстро
стал отговаривать меня, говоря, что искусство в загоне, в большой
печали. Потом стал рисовать, сделал несколько набросков и показал
мне. Я, увидев, как он подчеркнул мои монгольские скулы и монгольский
же разрез глаз, спросила, почему он пригласил меня. Он сказал,
что работает над темой «Хиросима».

Сеанс продолжился, и вдруг погас свет. Мы вышли на лестницу, из
других мастерских стали выходить художники. К Гликману подошла
седая дама в халате, заляпанном глиной (тоже скульптор), и спросила:
«Где вы нашли такое лицо? Девочка, можно с вами договориться на
следующий день?» Я растерялась, т. к. моя самооценка была сильно
занижена. Свет так и не дали. Художник проводил меня до метро,
зашли в кафе. «Хотите картошку?» Я, думая, что речь идёт о картофеле,
согласилась. Но художник принёс мне блюдце с пирожными и стал
смотреть и смотреть на меня. Он подарил мне репродукцию со скульптуры
«Мравинский», и мы расстались. Года три назад я увидела его по
телевизору, он был совсем пожилой, казался довольным. Передача
была из Мюнхена, где он проживал. В конце надпись: это последнее
интервью с ныне уже покойным русским художником Гликманом.

Я рада, что не прислушалась к умному Александру Гликману, что
связала свою жизнь с искусством, что, несмотря на непонимание
и «небогатость», живу с искусством и в искусстве. Интереснее ничего
нет – вот моё глубокое убеждение.

Тогда же я побывала в Эрмитаже, Русском музее, Царском селе, Петергофе,
Гатчине, Павловске, готовилась к поступлению в университет основательно.
Не устаю учиться всю жизнь, люблю слушать умных людей, таких,
как Татьяна Вельская (светлая ей память), Валя Лихачёва, Наталия
Шкаровская – всё московские профи, как сейчас говорят.

Есть поэтическая передача, которую ведёт Андрей Дементьев, она
начинается и заканчивается его стихами: «Никогда, никогда ни о
чём не жалейте...» Я всегда с интересом слушала эту передачу,
пока не увидела, как Дементьев горячо и страстно поздравляет Александра
Шилова с каким-то юбилеем. Там был ещё Станислав Говорухин, тоже
мною уважаемый. Передачу смотреть я не стала, чтобы не злиться.
Но как мне досадно, что умные люди могут «вестись» на этакое,
что ж они, дремучие, что ли?

Меня как профессионального зрителя, так я себя позиционирую, всегда
интересует, беспокоит, заботит вкус современного человека. А Шилов
– это тест. Вопиющая безвкусица, мне жалко применять к Шилову
слово «художник», назову его «автор». Александр Шилов – это феномен
дутой славы, собственной значимости в глазах окружающих. И, увы,
он эту значимость находит, не имея к тому никаких оснований. Шумные
бездарности на фоне стадности тёмного большинства всегда были
и всегда будут.

Мне больно видеть, как человек лишил себя счастья, боли восторга
настоящего искусства. Кажется, что автор никогда не видел портретов
Серова, Сомова, Врубеля, Борисова-Мусатова. Несколько раз по телевидению
шёл фильм «Девушка с жемчужной серёжкой» о голландском художнике
Вермеере Дельфтском. На этот портрет хочется смотреть и смотреть,
не вдаваясь в хитросплетения сюжета и биографические тонкости.
А что у Шилова? «Портретируемые» просто «прут» из холста. Девушка
– значит, бюст, старик –значит, жалость. Ни характера, ни вкуса,
ни истории. Нет самого момента искусства. Искусство и красота
– нечто, это нечто чуждо автору. Неужели он никогда не видел Левицкого,
Рокотова, Боровиковского? История искусства накопила огромный
опыт портретной живописи, но этот опыт каким-то образом миновал
А. Шилова. Говорят, что он популярен. Не популярен, а известен.
Ему сопутствует протекционизм, а это самая дешёвая вещь.

Шилов открыл собственный музей в центре Москвы. Вот это да-а-а...
У Врубеля нет музея, и у Сурикова, Серова, Репина, Фешина, и у
многих лучших русских живописцев. У Шилова половина музея отведена
под фотографии самого автора с известными людьми, по-моему, это
мальчишество, так поступают второгодники. Сам он «сказка о потерянном
времени». Мне говорят: ну у него же столько почитателей! Могу
ответить, что это явления одного ряда: Шилов, Глазунов, А. Волочкова,
Никас Софронов, Евгений Петросян и «новые русские бабки».

Однажды я слушала блистательного искусствоведа, которая говорила
о Врубеле, показывая слайды с эскизов росписей киевского собора,
которые так и остались в эскизах – она показывала и говорила,
глотая слёзы: «Они что, не видели? У них что, глаз не было? Как
они могли это равнодушно отвергнуть? Ведь заказчиком киевских
росписей был Адриан Праков – историк искусств, но он отдал росписи
братьям Свядомским, которые канули в неизвестность, потому что
были случайно выбраны».

Так будет и после нас, я вас уверяю. Скажут: а где вы были? Настоящие
художники бедствовали, а вы курили фимиам. Кому? Я очень люблю
искусство: изобразительное, театр, кино, музыку. Например, кино:
режиссёры Пётр и Валерий Тодоровские, Д. Месхиев, А. Учитель,
Балабанов, режиссёр и художник А. Адабашьян. С такими людьми стыдно
работать с холодным носом. А то, что делает Шилов – это кич, умноженный
на коммерцию. Да, он нашёл свою нишу, финансовые возможности его
бесконечны, и он может себя пиарить. Но как существовать с такими
современниками, как Николай Петров – пианист, певица Елена Камбурова,
они даже не звёзды – это что-то межпланетное, когда я познакомилась
с Еленой Камбуровой, мне просто хотелось к ней прикоснуться: что
это – женщина или какая-то редкая виолончель?

Шилов их портреты не пишет, да они и не согласятся. Он пишет людей,
в искусстве не разбирающихся, и они курят ему фимиам. Я не сержусь
на Шилова, мне не нравится ситуация. Ведь если неподготовленный
человек придёт на выставку Шилова, да ещё выслушает панегирики,
на которые щедры его приближённые, он уже ценностей Русского музея
не поймёт. Знакомиться с искусством надо лучше с экскурсоводом-толмачом,
с поводырём, к которым я себя причисляю.

Я проехала по европейским городам и с полным основанием говорю,
что Шилов нигде не имел бы успеха, да и в Москве к нему относятся
снисходительно. Он сюиминутно-местечковый, как и Никас Софронов,
как Глазунов, а сейчас ещё в нашей местной печати постоянно пиарит
своего брата С. Белковский. Какой замечательный портрет Игорь
Белковский написал: О. Газманова, М. Распутиной, В. Винокура,
написал и продал. В Челябинске этот Белковский провёл выставку
своих постеров не где-нибудь, а в Законодательном Собрании, и
денег на доставку этой выставки попросил и получил в банке, хотя
постеры – это плакаты, и их везут в папке картонной. Это пример,
как использовать современное малокультурье, ведь не в выставочном
зале он проводил выставку, не в картинной галерее. Но, слава богу,
настоящие живописцы есть и будут. Какой замечательный художник
Валентин Качалов, его картины полны размышлений, философии и любви.
Тончайший живописец Виктор Меркулов, помню, много лет назад, когда
я впервые увидела его живопись, я подумала: и почему он не француз?

Я поклоняюсь хорошим художникам, их искусство в высшей степени
благородно, изящно, изысканно. Смотришь – и на тебя сходит благодать
за то, что они есть, они так работают, они не вытыкиваются и не
выякиваются, они тихо облагораживают нашу непростую жизнь. Я их
люблю.

***

В 1983 году я пришла работать в университет, на филологический
факультет. Мне там понравилось всё: студенты, преподаватели, интеллектуальная
обстановка на кафедре и в отношениях.

В то время факультет держался на трёх китах: профессор А. И. Лазарев,
декан факультета Г. Я. Шишмаренкова и преподаватель по зарубежной
литературе М. И. Бент. Теперь остался только М. И. Бент. Александр
Иванович и Галина Яковлевна ушли вскоре после своих семидесятилетий,
светлая им память.

Какая дружелюбная обстановка была на факультете, несмотря на то,
что Лазарев со мной изредка не сходился во мнениях! Он, например,
уважал искусство И. Глазунова, А. Шилова, я же их за художников
не считаю, и не скрываю этого. Лазарев был в высшей степени толерантен,
спорил, но на наших отношениях это не сказывалось. Однажды на
8 марта он написал мне стихи:

Искусствоведка, звёздочка филфака,
С тобою спорил я не раз...

Заседания кафедры всегда проходил умно, насыщенно, но не скучно.
Галина Яковлевна – декан – была лучшим деканом из тех, которых
я встречала в своей жизни. Она знала о каждом студенте всё. Понимала
их, защищала. И она, и Лазарев не были поклонниками рок-музыки,
но когда Игорь Каюмов предложил организовать на факультете рок-клуб
«Минотавр», никто и не подумал возражать. Это был первый клуб
в Челябинске. Какие замечательные концерты проходили в актовом
зале, который Каюмов вместе со студентом Р. Грибановым сами и
отремонтировали (хотя были наняты рабочие, но они отказались выполнять
принятые обязательства, т. к. университет сильно задерживал зарплату)!

В университет потянулись рок-н-рольщики со всего города, выступали
разные коллективы. Однажды пришли красивые ребята из художественного
училища, попросились выступить. Пожалуйста. Пожаловались, что
им негде репетировать. «У вас же замечательное, большое здание»
– говорю им я. – «Нам дирекция не разрешает». В тот же вечер на
выставке я увидела директора училища и поинтересовалась, почему.
Он долго и косноязычно мямлил, что стилягам не место в его училище,
пусть лучше частушки поют. Я смотрела на него как бревно, объяснила,
что стиляг извели полвека назад, что у нас в университете Александр
Иванович Лазарев – ученый-фольклорист с мировым именем, и частушки
– его тема, но и он приветствует новые жанры. Ничего не помогло,
я стучалась в дом, где никого нет.

Когда Лазарев и Шишмаренкова ушли (не хочу говорить «умерли»),
я догадывалась, что что-то изменится, но чтобы так резко и решительно,
в голову не приходило. Исчезла вся интеллектуальная аура, взаимопонимание,
взаимопомощь, да просто элегантность. Факультет самый неухоженный,
запущенный, бедный. Никаких встреч с представителями культуры
и искусства (раньше они были еженедельными). Лазарев и Шишмаренкова
живут в памяти выпускников.

Марк Иосифович Бент – профессор с видом немецкого романтика, его
мысли, его лекции уникальны, на них собирались студенты с других
факультетов. Как много он знает и какие замечательные советы он
давал мне, заблудшей душе! Я очень дорожу его ко мне хорошим отношением
и редкими, но незаменимыми беседами. Во всём его облике сказывается
«европеизм», мягкие манеры, изысканная речь, терпимость, никакой
крикливости. Сожалею, что не познакомила его с Фокиным, хотя они
живут на одной улице. Это были бы достойные друг друга собеседники.

Марк Иосифович аристократически сдержан, но однажды я видела его
радостно смеющимся, хотя он сидел ко мне спиной. Директор Зала
камерной и органной музыки попросила меня собрать зрителей на
концерт японки, поющей русские романсы. Бент пришёл с женой Алей
и своим другом, профессором из Елабуги. Я их усадила и позвонила
Алиной маме, чтоб она немедленно приходила на концерт вместе с
Машенькой – дочкой Бентов – юной особой семи лет. О том, что Маша
в зале, родители не знали. Японка пела очень трогательно: «Ямсик,
не гони лошадей», а её красавец-аккомпаниатор всё это изображал.
После каждой песни японке дарили цветы. Я сказала Маше: «А ты,
девочка, подаришь букет пианисту». Я вручила ей огромный букет
белых гладиолусов, которые полностью закрыли её маленькую фигурку
в белом платьице с рюшечками.

После очередного романса Маша пошла к сцене, все были удивлены,
думая, что букет идёт сам собой. Машенька поднялась на сцену,
подошла к пианисту и, сделав изящный книксен, протянула цветы,
и в ту же минуту она взлетела под купол собора, в котором располагается
органный зал. Счастливый пианист подбрасывал это изящное создание
несколько раз, в зале бушевали аплодисменты, крики «браво», даже
красивая японка в кимоно с большой причёской была забыта. Марк
Иосифович, его друг и жена выражали свои эмоции хоть и сдержанно,
но тоже с большим энтузиазмом. После концерта все говорили об
этих цветах, маленькой, изящной девочке и пианисте. Я стояла в
стороне и скромно наблюдала, а когда зрители разошлись, Марк Иосифович
сказал мне красивые слова, а жена его вытирала слёзы. Не устаю
себе завидовать, что на моём жизненном пути встретился Марк Иосифович
Бент.

***

«Давайте говорить друг другу комплименты...»

Булат Окуджава.

Почему мы боимся высоких слов, похвалы, комплиментов? Мы редко
восхищаемся человеком, а сам человек стыдится говорить о себе
хорошо. Как-то я видела телепередачу, журналист беседовал с Инной
Чуриковой. Он спрашивал, почему сейчас нет гениальных артистов,
прежде были, нынче нет. Я обиделась на Инну Чурикову, почему она
не ответила: «Я гениальная». А он? Как он посмел задать такой
вопрос? Мне повезло, я много лет дружу с гениальной артисткой
Мариной Меримсон – лучшей в нашем городе. В театральной среде
ревниво относятся к таким оценкам, но я не одинока в своём мнении.
Фантастический режиссёр Виктор Шрайман сказал о ней: «Ни в Москве,
ни в Петербурге нет такой актрисы, как Марина».

Первый раз я увидела её в 1965 г. Она была в Челябинске на гастролях
в составе Кемеровского театра. В модной тогда пьесе Э. Радзинского
«Снимается кино» главную роль играл муж Марины, замечательный
артист Валентин Пономаренко, к сожалению, рано ушедший из жизни.
По ходу действия герой влюбляется в молоденькую девушку, но он
женат. Жену играла Марина Меримсон. Тогда я не знала ни её самой,
ни её фамилии. Знала только режиссёра-постановщика Вадима Климовского.
Марина появилась всего в одной сцене, исполнила свою небольшую
роль и ушла, но дальше я ждала только её. Марина затмила и фабулу,
и любовные переживания героев, и талантливую пьесу. Бывают такие
актрисы.

В 1978 г. Марина пришла в наш драматический театр, дебютировала
в «Татуированной розе» Теннеси Уильямса, играла Серафину. Это
было так талантливо, эмоционально, энергично, невольно возникала
ассоциация с молодой Анной Маньяни. В городе только и было разговоров:
«Вы видели «Татуированную розу»? Вы видели Марину Меримсон?»

В том же году я, будучи в Москве, посмотрела другую пьесу Уильямса.
Играли три народных артиста, я их называть не буду. Великолепный
зал, аншлаг, но как всё обыденно и не интересно! Я собиралась
дождаться их после спектакля, чтобы сказать: «Приезжайте в Челябинск
и поучитесь играть Теннеси Уильямса». Друзья уговорили не делать
этого.

Марина родилась в актёрской семье и недолго раздумывала, кем ей
стать. Блестяще закончила замечательное Ярославское театральное
училище. На втором курсе вышла замуж за артиста, родила дочь,
которая тоже стала артисткой, сейчас у Марины есть внук, и он,
конечно, тоже артист.

Когда Марина блистала в «Татуированной розе», в Челябинске был
Игорь Владимиров, режиссёр из Питера, он, что называется, «переманил»
Марину к себе в театр Ленсовета, Марина уехала и испытала сильное
разочарование. Но там она подружилась с замечательными режиссёрами
Генриеттой Яновской и Камой Гинкасом, получила огромный профессиональный
и эмоциональный заряд. Артистка вернулась в Челябинск. Недавно
отметили юбилей – 45 лет на сцене. А нынче ещё юбилей, но о возрасте
не будем.

Мы дружим давно, встречаемся, садимся на диван, пьём кофе и говорим
обо всём, что видели, читали. Обмениваемся книгами, журналами,
впечатлениями, они всегда совпадают. Я имею немалый жизненный
и профессиональный опыт, но для меня дружба с Мариной – большая
благодатная почва. Она интересуется всем. Мимо неё не проходят
новинки – современная литература, искусство... Она имеет своё
мнение, часто отличающееся от общепринятого, будь то В. Сорокин
или В. Пелевин. Марина подходит ко всему с открытым сердцем. Непрекращающаяся
жизнь духа – вот главная черта, которая отличает Марину Меримсон.

Настоящий артист, работая над ролью, по крупицам собирает впечатления.
Однажды ко мне пришёл приятель-актёр. Мы пили чай, разговаривали,
потом он собрался уходить. Я спросила: «А ты чего хотел-то, зачем
пришел?» Он ответил: «Я работаю над ролью, она на тебя похожа».
В Марине это качество – подмечать, запоминать, использовать, впитывать.
В жизни Марина тоже замечательная артистка: как она интеллектуально
беседует со своим котом! Он слушает и внимает. Как-то Марина вызвала
себе врача, он был грубым и невежливым. Кот вышел на середину
комната и так зашипел на эскулапа, что сразу стало понятно, что
он защитит свою хозяйку. Ещё у Марины жил барабашка, она не успокоилась,
пока не выяснила его имя. Марина вполне серьёзно перебирала мужские
имена, и он стуком откликнулся на имя Серафим. Теперь, приходя
домой, она говорит: «Привет, Серафим!» Тук-тук в ответ. На Маринину
энергетику откликаются даже природные феномены.

***

Однажды мы с сыном гуляли в парке, делали мы это часто, хотя живём
достаточно далеко. Идём по лесу, парк уже кончился, и видим мужчину
на удивительном велосипеде: он крутил педали ногами, как и полагается,
но ещё крутил и руками. Я спросила, что за машина такая, и мужчина
сказал: «Гибрид двух велосипедов, хорошо тренирует и руки, и ноги».
Сказал и поехал, мы пошли следом, он скоро скрылся из глаз, а
мы шли-шли, и вдруг увидели, что вокруг никого нет. Мы одни в
лесу: где выход, где троллейбус, спросить не у кого. Вечерело,
я забоялась и спросила своего пятилетнего сына: «Что делать?»
Он, подумав, сказал: «Давай послушаем лес, он подскажет». Замолчали,
прислушались и услышали гудок паровоза, тогда в парке работала
детская железная дорога. Мы пошли на этот звук, и через пятнадцать
минут вышли к людям. Я сказала Стасику, что сегодня он стал настоящим
мужчиной. Я бы не догадалась обратиться к лесу.

С появлением в университете рок-клуба мы всегда ходили на концерты,
он полюбил рок-н-ролл. Однажды в Челябинск приехала группа «Алиса»
во главе с Константином Кинчевым. Концерт проходил в цирке, Кинчев
появился откуда-то сверху, шёл неторопливо, в чёрном трико с длиннейшим
красным шарфом. Концерт был замечательным, зал ревел. Я была самой
взрослой из зрителей, а Стас самым юным, одиннадцати лет.

Через полгода мы поехали отдыхать в Москву. Афиши сообщали о концерте
группы «Наутилус-Помпилиус», тогда ещё екатеринбургской. Аншлаг
у концертного зала «Россия», публика с одним вопросом: «Нет лишнего
билетика?» Билетов не было. Стас чуть не плакал: «Мама, ну придумай
что-нибудь, ну пожалуйста». У меня был большой опыт проходить
в театр без билета, ещё с Черепановских времён, но сын моей смелостью
не отличался. Я сказала: «Ты видишь, какие высокие мужчины идут
с билетами, встань между ними и проскользни». С четвёртой попытки
номер удался. Мы ждали его после концерта, он вышел, сияющий от
восторга. Потом мы шли по вечерней Москве, он рассказывал о концерте,
о Бутусове. Я спросила: «Ты счастлив, или чего-то не хватало?»
И мальчик ответил: «Тебя не хватало, так хотелось, чтобы ты тоже
послушала этот замечательный концерт».

Французы говорят: «Любите своих детей, радуйте своих детей, балуйте
своих детей, ибо вы не знаете, какая жизнь им предстоит».

Я приучила своего сына к путешествиям. Сначала Челябинская область,
потом Москва, Петербург, Эстония Латвия. Отдыхая в Петербурге
однажды летом, мы решили на следующий день поехать в Царское Село.
Утром я, проснувшись, почему-то стала думать о Норвегии: снега,
белые ночи, Сольвейг.

Позавтракав, мы отправились в Царское Село. В электричке моё внимание
привлекла интересная дама. Она была одета очень удобно для Питерской
природы. Тёмно-синий плащ (такие носили в конце пятидесятых годов,
и назывались они «макинтош»), ему не был страшен никакой ливень,
удобные тапочки – чёрные китайские. Замечательные вьющиеся волосы,
седые и ухоженные. Мы с сыном стали придумывать ей определение.
Я сказала: «Герцогиня», сын – «Маргарет Тетчер».

Как только мы вышли в Царском, дама подошла к нам и спросила с
заметным иностранным акцентом, как проехать к Пушкинскому Лицею.
Я сказала, что мы с сыном туда и направляемся и охотно составим
компанию. Дама обрадовалась и спросила: «Вы местная?» Я сказала,
что нет, но не успела сказать, что есть такой город Челябинск,
как она опередила меня: «Я ещё в электрическом поезде поняла,
что вы не местная, что вы норвежка». Мистика. Ведь утром я думала
именно о Норвегии.

Познакомились. Татьяна Романи. Русская, родилась и живёт в Буэнос-Айресе,
у неё двое детей и двое внуков, Ваня и Саша. Её покойный отец
завещал, чтоб после его смерти и кремации урну с его прахом Татьяна
увезла в его родной Петербург и развеяла прах на месте Пажеского
корпуса, который он закончил в 1912 г. Тогда же он уехал искать
счастья в Аргентину, в 1917 г. в России произошла революция, и
он никогда не вернулся. Мы вместе посетили Лицей, потом Екатерининский
дворец, потом расположились на траве трапезовать. Замечательно
беседовали. Я рассказала ей, как в ранней юности, скорее, даже
отрочестве несколько раз смотрела аргентинский фильм «Моя бедная,
любимая мать», прониклась этой историей и очень полюбила песню
«Марекъяре». И конечно, была, как и все, горячей поклонницей Лолиты
Торрес, а слово Аргентина ассоциируется у меня с танго.

Татьяне хотелось как можно больше посмотреть и Петербург, и пригороды.
На следующий день мы поехали в Комарово, опять втроём: Татьяна,
я и мой тринадцатилетний сын, для которого Комарово было связано
с незатейливой песенкой:

На недельку до второго,
Я уеду в Комарово...

Приехали, отдохнули на берегу Финского залива и отправились на
кладбище, поклониться Анне Ахматовой. Посидели на могиле, почитали
стихи и решили прибрать, собрали листву и своими платками стали
протирать крест. Мимо проходила пожилая женщина, поздоровалась
и спросила: «Родственницы?» Я сказала: «Как хочется слукавить!»
– «Слукавьте», – разрешила женщина. Мы с Таней в один голос: «Родственницы».
Мы провели вместе целую неделю, она горячо пригласила меня в гости,
но в те годы это было непросто и очень дорого, как и сейчас. Мы
долго переписывались и вспоминали наши прогулки по городу детства
и юности её отца.

***

Люблю, когда людям хорошо. Стою на конечной остановке троллейбуса,
до которой меня довёз сосед на машине с дачи. В руках огромный
букет, даже сноп осенних хризантем, их ещё называют «октябринки».
Неподалёку очень скромная, даже бедная супружеская пара. Жена
показывает на меня и даже подталкивает мужа. Я поняла, что ей
понравились цветы, и она интересуется их названием. Муж долго
сопротивлялся, но всё же подошёл.

– Скажите, пожалуйста, как называются эти прекрасные цветы?

– Октябринки. Хочешь, я отдам тебе весь букет, вот поцелуй крепко-крепко
ту женщину.

– Так это жена моя.

– Вот её и поцелуй, только по-настоящему, как на свадьбе.

Мужчина подошёл к жене, что-то ей сказал, она засмущалась.

– Скорей, – скомандовала я. – А то уеду.

Мужчина обнял женщину и стал целовать, я подошла, отодвинула его
руку подобно шлагбауму и, вложив цветы, закрыла объятия. Подошёл
троллейбус, я села и слушала, как досужие тётки говорили: «Совсем
с ума подходили». «Завидуете», – констатировала я.

Такой же была моя мама. Недавно я шла в толпе людей, переходя
улицу на зелёный свет. Люди отражались в зеркальной витрине, и
среди них я увидела мою маму. Я, поражённая, поправила очки, то
же сделала и мама; ничего не понимая, я поправила волосы, то же
сделала и она. Вот тут я и поняла, что это не мама, это – я.

Как я стала похожа с возрастом на мою маму! Надеюсь, что ей не
стыдно за меня, если её душа видит мою жизнь, поступки, друзей,
если она видела мою персональную выставку художественной фотографии,
которую я провела в университете и посвятила светлой памяти замечательной
Галины Яковлевны Шишмаренковой – лучшего декана филологического
факультета и всех факультетов, т. е. я таких людей просто не встречала.

***

Мне жалко людей, которые живут бессобытийной жизнью, а иногда
я им завидую: спокойно, умиротворённо...

В начале девяностых годов я влюбила в свой любимый город Тарту
своих студентов Бавильского и Валеева. Зимой мы знакомились с
местными студентами, а весной получили вызов на конференцию. Вызов
был подписан студентом Кириллом Немировичем-Данченко (ни много,
ни мало). О конференции я уже говорила, но сейчас хочу рассказать
о рок-фестивале. Мой товарищ и любимый поэт и певец Игорь Каюмов
влюбил меня в это искусство. Билетов, разумеется, не было, собралась
вся эстонская молодёжь. Я стала звать ребят, но они люди совестливые,
сказали, что, уважая меня, не смогут пережить, как меня за шкирку
выкинут на газон. Я пошла одна.

Театр «Ванемуйне» был окружён экзотической публикой. Билеты проверял
огромного роста «викинг». Я вежливо поздоровалась: «Тере», и показала
ключ от квартиры, сказав, что мой сын ушёл на концерт, а ключ
забыл, а мне в ночную смену на работу. «Проходите», – сказал викинг.
Концерт был в трёх отделениях, был переаншлаг, и я, думая что
«викинг» меня не запомнил, в перерыве побежала в общежитие, уговаривать
Диму и Айвара пойти со мной. Отказались.

Я с ключом к «викингу»: понимаете, моя дочь ушла на концерт, а
ключ от квартиры забыла, а мне надо на работу, в ночную смену...
«Проходите», – сказал невозмутимо эстонец. Так повторилось и после
следующего перерыва. Фестиваль произвёл потрясающее впечатление:
инструменты, звук, вокал, пластика исполнителей. В конце выступал
Тынис Мяяге, он тогда покидал Эстонию, уезжал в Швецию. Пел замечательно
о родине, о любви, о жизни, сидевший рядом со мной студент тихонечко
переводил текст. Я испытала замечательное чувство сопричастности
с молодёжной музыкой и пообещала себе никогда не терять этого
ощущения.

Концерт закончился, в общежитии меня ждали мои ребята, и чтобы
скрасить их грусть, я в буфете купила им бутылочку коктейля. Зритель
покидал театр довольный, нарядный, а «викинг» внимательно на всех
смотрел, потом обратился ко мне: «Мадам, завтра снова концерт,
вы придёте?» Я машинально кивнула головой. «Тогда возьмите другой
ключ, этот мне вот так надоел». Я хоть и растерялась, но быстро
нашлась: «Это вам», – протянула ему бутылочку коктейля. На следующий
день мы улетали в Челябинск, и тут «ответка»: в аэропорту я не
смогла найти свой паспорт, в самолёт без паспорта не пускают.
Я пошла в полицию аэропорта, там сидел другой «викинг», я объяснила,
что были в Тарту на конференции филологического факультета. Он
попросил показать вызов на конференцию, я показала. Он, увидев
подпись Немировича-Данченко, поинтересовался: а где подпись Станиславского?
Во эрудиция! Разрешил идти на посадку. В Челябинске паспорт нашёлся.

***

Шестнадцать лет назад ушла моя мама (не могу говорить «умерла»),
ей было семьдесят шесть лет. Страдания её продолжались три недели.
Она была религиозна, я пригласила в больницу знакомого священника,
он исповедовал её, и на следующий день, в вербное воскресение,
её не стало. Мы знали, что она уходит, похоронили с честью. Вскоре
за меня стали беспокоиться, я стала патологически худеть. Днём
университет, шум аудиторий, студенты, но ночью было так тоскливо,
что она в земле, что мы больше не будем беседовать, вместе обедать,
смеяться. Галина Яковлевна, наш декан (земля ей пухом), настояла
на том, чтобы я посетила невропатолога. Он написал в карточке:
«Тоска по умершей матери».

Никогда я не думала, что это не самое большое горе в моей жизни.
Прошло три года, и я пришла в себя.

Моя сестра Надя тоже религиозна, её младший сын Илья ходил с ней
в воскресную школу, читал «Детскую библию», знал языки, хорошо
учился, не имел врагов, долгов, грехов. Как-то раз мы поехали
с ним к нам домой на частной машине. В дороге стали играть в географию.
Я называла страну, а он, двенадцатилетний, – столицу. Я перечислила
тридцать стран, и он назвал все столицы. Водитель довёз нас до
подъезда и денег не взял, сказал, что получил огромный заряд положительных
эмоций и теперь знает, чем занять своего сына.

За месяц до получения паспорта (мы к этому все готовились) он
пошёл к родственнице отнести лекарство, и среди бела дня был убит.
Никто не найден, никто не наказан. Его хоронила вся школа, все
плакали. Я засомневалась в существовании Всевышнего. Никогда не
смирюсь с произошедшим. Он похоронен рядом с моей мамой, своей
любимой бабушкой.

А как мы весело жили! Я всегда придумывала что-нибудь, чтобы заинтересовать
детей, моего сына и двух племянников. Однажды летом мы отдыхали
на озере, в маленькой дачке. Утром уходили на песчаный берег и
резвились до обеда. Однажды Илья не захотел идти на пляж. Уговаривали-уговаривали,
но тщетно. Тогда я ему говорю: «Ты что, не хочешь покататься на
вертолёте? Я договорилась со знакомым вертолётчиком Федей, он
прилетит и покатает нас». Мальчик быстро собрался, и мы пошли
на берег. И надо же было такому случиться, что над озером появился
вертолёт, покружил над пляжем и улетел. Илья, ему было пять лет,
бежал по берегу и кричал: «Дядя Федя, остановись, я больше не
буду опаздывать!»

А вечерами мы ходили в походы. Вдоль трассы два километра, один
день в Челябинск, второй в Екатеринбург, проезжающие машины сигналили
нам и махали руками, приветствуя, мы им тоже. Былое было ли когда...

***

Майя Плисецкая в телевизионном интервью однажды сказала: «Жить
надо, хотя бы потому, чтобы испытать любовь и насладиться искусством».
Про любовь я умалчиваю, а искусство – это непреходящее, это вечное,
это смысл существования. Во всяком случае, для меня. Сколько раз
оно выводило меня из греха уныния, из однообразия буден, смиряло
с несовершенством окружающей жизни!

Мне везло на интересных и приличных людей, а сколькими возможностями
я ещё не воспользовалась из-за ложной скромности, занятости! Люблю
людей умных, содержательных, добрых. Когда такой человек не любит
бездарность, он об этом не говорит возмущённым тоном, но по иронической
улыбке понятно, что лучше сменить тему.

К таким людям отношу пианиста Николая Петрова, режиссёров Юрия
Грымова, Тодоровских, А. Адабашьяна, Елену Камбурову, артиста
А. Ба-широва, М Козакова, М. Бента, В. Качалова, К. Фокина, Г.
Трифонову, Г. Малоушкину, И. Дыховичного, А. Максимова...

Недавно побывала на зональном выставкоме. Когда готовится большая
выставка, проходит отбор. Выставка будет в Челябинске нынешней
осенью. Отбор проводило местное отделение Союза художников. Смотрели
в Выставочном зале. Это очень осложнило положение художников,
которые не в силах привезти свои произведения в зал самостоятельно.
Обычно выставком всегда ездил по мастерским, отбирая работы даже
на областные выставки. Всё было так обыденно и скучно. Отборщики
одеты были так жалко, пыльно и бедно, что я снова вспомнила пастель
Леонида Пастернака «Заседание художественного совета Училища живописи,
ваяния и зодчества». Какие люди, какие лица: К. Коровин, В. Серов,
Н. Рерих. Это даже не лица, а лики.

Ну где же эта порода художественных людей, куда разметало их время
и безвкусие, бытовая бездарность? Тут же вспоминаю, т. е. никогда
не забываю портрет художника И. Билибина работы Б. Кустодиев,
уже не говорю об автопортретах Дюрера. Наши вершители художественных
судеб их не видели, что ли? Почему же они так жалки и пыльны?
А сколько апломба, спеси, чванства! Когда Борис Васильевич Павловский
принимал или отвергал работу, он непременно давал ей оценку, здесь
же просто подняли или не подняли руку – и проехали.

Я не злюсь, я уже давно не злюсь, я просто грущу о несовершенстве
бытия. Ведь если ты художник, так ты должен и выглядеть, как художник.

И все-таки искусство – самое прекрасное, что есть в жизни.

Однажды в Москве, после открытия Всесоюзной выставки акварели,
меня пригласили два заслуженных художника, П. Малоян и В. Губарев,
пойти в Музей изобразительных искусств им. А. Пушкина. Пошли.
Тогда только открылся зал античных подлинников, я подходила к
скульптурам и, зная музейное правило «руками не трогать», впервые
нарушила его. Я прикасалась ладонями к лицам, и в меня входила
такая сила и красота, что хотелось нести её по жизни, не уставая.

Работая в университете, я в течение двадцати лет проводила каникулы
в Эстонии, Ленинграде и Москве. Программа не менялась: музеи художественные,
литературные, пригороды, театры, а студенты всегда были другие.
Как-то в музее А. Ахматовой в Фонтанном Доме мы услыхали, что
умер Иосиф Бродский, и уже через день была открыта выставка его
памяти. Вот это творчество художественных людей.

Или в музее Тартуского университета моя эстонская подруга, сотрудница
этого музея Ану Лапсану, показала нам выставку, но когда мы вошли
в небольшой зал, там было темно. Ану попросила немного подождать
и включила свет, но что это было! В углу зала была большая ветка,
а вместо листьев были маленькие лампочки. Как же «заиграли» изделия
из янтаря! Мы не могли двинуться с места, так это было тепло и
красиво. Вот это экспозиция, показ, не хотелось уходить.

Там же, в Тартуском университете, в кафе, где студенты ежедневно
пьют кофе и общаются, столы поверх скатертей покрыты стеклом,
а под стеклом постоянно проводятся выставки работ студентов, преподавателей,
сотрудников. Попил кофе, побеседовал с интересным человеком, посмотрел
выставку. Интеллектуальная гимнастика.

Может быть, поэтому так грустно видеть челябинского зрителя только
на открытии выставок, а потом целый месяц – пустота. Не верите
– проверьте.

Но не надо о грустном, как говорит мой друг Игорь Каюмов – поэт
и музыкант.

О весёлом. Была у меня подруга Галя Седелева. Училась она в ГИТИСе,
сейчас РАТИ Государственный институт театрального искусства. Жила
она в общежитии на Трифоновской. Мне она говорила: «Приезжай в
Москву, остановишься у меня». Внешне мы были очень похожи, и строгая
вахтерша не придиралась. Я ходила на лекции вместе с Галей, вечерами
в театры.

Однажды для студентов ГИТИСА устроили показ фильма молодого режиссёра
Г. Панфилова, с молодой актрисой И. Чуриковой, «В огне брода нет».
Это было в кинозале МГУ. Зал небольшой. Все свои. Как только погас
свет, мужской голос громко крикнул: «Нина!» Я подумала: кого могут
позвать по имени на закрытом просмотре, ну, разумеется, меня,
и радостно ответила: «Чё?» – это по-уральски. Сидящие рядом приятельницы
засмеялись моей находчивости. Каково же было удивление всех наших,
когда после сеанса ко мне подошёл красивый юноша и сказал: «Привет,
узнала?»

Как же мне было не узнать Володю Артёмова – математика, который
учился в университете в одно время со мной. Познакомила с Галей,
и он предложил встретиться на следующий день и где-нибудь посидеть,
вспомнить родной Челябинск.

Встретились на другой день, как и полагается, у памятника Пушкину.
Володька был элегантен, как английский лорд, и сказал: «Проводите
меня, по дороге и поговорим». «И куда же тебя проводить, дружище?»
– сказали мы, озадаченные.

– Я иду в Большой театр на «Жизель».

– Я с тобой.

– Как? Ведь ты так одета.

Одета я была очень модно, белые брюки и синий пиджак.

– Ну это же моряк с печки бряк.

– Не волнуйся, Вовочка, в театре я к тебе не приближусь.

В Большой театр билетов не было никогда, но меня это не заботило.
У меня и у Гали был уже большой опыт прорываться, ведь не в винный
же магазин. Галя задала умный вопрос билетёрше, а я проскользнула.

Где сесть? А зачем, можно и постоять. Я понималась-поднималась,
ища ложу, и зашла. Иностранцы, сидевшие там, переглянулись, я
поклонилась им и подарила широкую улыбку, они, посовещавшись,
предложили мне свободное место и получили снова поклон и улыбку.
Тогда они, снова посовещавшись, протянули мне такую коробку конфет,
которую я видела впервые. Я скромно угостилась, а они объяснили,
что коробку они дарят. Что же это такое, волшба какая-то. А ларчик
просто открывался. Это были чехи, с которыми у нас были очень
сложные отношения, а тут вдруг поклоны, улыбки.

Володька же смотрел на меня из своей ложи и не понимал: без билета
сидит в иностранной ложе, конфетами лакомится. Все это он потом
мне высказал, я не обиделась, а за «Жизель» поблагодарила, конфету
дала.

Мне всегда смешно, когда люди умничают, стараются произвести впечатление
могучего интеллекта. Зачем производить впечатление, лучше быть
просто умным, и всё.

Моя московская подруга Нина Иванова – первая жена поэта-пародиста
Александра Иванова (земля ему пухом), всегда ждёт моего приезда
и заготавливает контрамарки на разные концерты. Расскажу об одном
из них.

Это было в Доме работников искусств. Юбилей Владимира Вахрамова
– редактора Центрального телевидения. Его приветствовали артисты,
совсем мне не знакомые. Например, трио мужское «Хорус» – то бишь
хорошие русские, певица народная Светлана Дятел, женский квартет
«Бабье лето» и многие другие. Почему же я их никогда не видела
и не слышала? После концерта пообщались. Объяснение было простое:
все они работают за рубежом, там же записывают альбомы. А на нашу
эстраду их просто не пускают. Вот конкуренция, видно, не только
у нашего брата художников.

***

Всю свою жизнь пытаюсь выработать у себя чувство созерцания, может
быть, страстного, сочувственного созерцания. Я же всегда вмешиваюсь
в ситуацию, советую, помогаю, жалею. Благодарности не жду и никогда
не получаю. Мне чужда сентенция «пусть сами разбираются». Я хочу
быть просто созерцателем, но никак не получается.

Меня очень беспокоит судьба нашей картинной галереи.

В семнадцать лет я впервые перешагнула её порог. В аванзале меня
поразила картина А. Дейнеки «Женское собрание». Незадолго до этого
А. Дейнека расписывал плафон нашего строящегося театра оперы и
балета.

Он посетил картинную галерею, увидел свою работу и был очень доволен.
Вскоре её убрали из экспозиции, и больше я никогда её не видела.
Уже много-много лет картинная галерея просит у города новое помещение,
современное, большое. Об этом говорят на всех уровнях, но воз
и ныне там. Меня же не устраивает то, что и существующее помещение
не используется как следует. Ведь там, где когда-то находился
Дейнека, – пустое место. Мало того, что в музее шесть полноценных
залов и замечательная лестница, на которой уместится не менее
двадцати картин, так это помещение не используется. Постоянно
проводятся выставки произведений челябинских художников, хотя
у Союза Художников есть хороший Выставочный зал, проводят другие
выставки, а своя коллекция десятилетиями находится в запасниках.
Нынешним летом часть картин была экспонирована в Третьяковской
галерее в Москве. Выставка произвела хорошее впечатление, вернулась
в Челябинск и заняла все залы, кроме аванзала и лестницы, на которой
пылятся два морально устаревших гобелена местных художников.

И снова я сержусь: на стене, где могут расположиться десять-двенадцать
картин, висят четыре. Плакать хочется. Говорю, меня не слышат.
Наживаю врагов, недоброжелателей. Со мной согласны искусствоведы,
но не сотрудники галереи, от которых это зависит.

Недавно старейшая сотрудница галереи, выступая со слезами в голосе,
говорила, как сильно недодал город зрителю, который не может увидеть
замечательные картины, иконы, фарфор. Она знает моё мнение: раз
нет нового помещения, так используйте полноценно то, что есть.
У галереи два здания – основное и Музей народных промыслов. Народные
промыслы Южного Урала – это Каслинское и Кусинское литьё и Златоустовская
гравюра на стали. Всё это экспонируется на подиумах и в витринах,
а стены-то вполне пригодны к экспонированию живописи. Пожалуйста,
твори, выдумывай, пробуй. Но нет, просят, ждут и сидят, а годы
идут-идут.

А я рву своё сердце. Работая в университете, я постоянно водила
в галерею студентов-филологов и математиков, но что мы видели
– два зала на первом этаже классического русского искусства. Второй
этаж всегда занят выставками приезжими, пришлыми.

***

Я родилась 31 декабря, через два часа наступил Новый год. Акушерка
Мария Васильевна принесла маме маленький свёрточек, это была я.

– Вот тебе, Лиданька, подарок к Новому году, – и включила радио,
чёрную тарелку, висевшую на стене. Прозвучал голос Левитана: «Сейчас
вы услышите первое исполнение гимна Советского Союза».

И полилась песнь: «Союз нерушимый республик советских...» Мария
Васильевна сказала маме, что это в честь меня, маленькой девочки.
Я долго в это верила.

***

В пятнадцать лет меня выгнали из школы. Плохие люди говорили:
«За аморалку», а что такое «аморалка», не рассказали.

В августе мы, как обычно, отдыхали в пионерском лагере. Главным
событием всегда было воскресенье, которое называлось «родительский
день», приезжали родители и уходили с детьми в лес, на озеро.

К пяти пионерам родители не приехали, в том числе и ко мне. Мы,
три девочки и два мальчика, пошли на озеро, потом раздобыли лодку
и поплыли на остров Любви. До острова мы не доплыли, увидели встречную
лодку, в которой сидел наш физрук по фамилии Низкодухов (говорящая
фамилия!) с дамой.

– Гуляете?

– Гуляем.

– Ну, гуляйте-гуляйте.

Физрук погрёб дальше, а мы, испугавшись, развернулись и поспешили
на берег. Но он успел раньше и такого страху навёл на воспитательницу,
дочь которой, Наташа, была с нами, что она потеряла сознание.

Когда мы вернулись, весь лагерь стоял вверх ногами. Как всегда,
зачинщиком объявили меня. Сообщили в школу, и по возвращении меня
пригласила директор школы.

Она не стала вдаваться в подробности моего безобразного поведения,
сказала, что по району я принадлежу к другой школе, дала бумагу
и сказала, как писать заявление: «Прошу выдать мне мои документы,
для перехода в другую школу, согласно адреса».

– Я не хочу в другую школу.

– Здесь ты учиться не будешь.

Я написала заявление, получила документы и пошла в школу, к которой
я принадлежала по адресу. Директор той школы категорически отказался
принять меня, и я почувствовала, что он убивает меня, мою маму.
Вежливо попрощавшись, я пошла совершать суицид.

Я – холерик, и хочу всё сразу, но тут решила поразмыслить. Пошла
пешком подальше от дома и очутилась в другом районе, там сейчас
стоит танк.

Я села на скамейку и стала думать, кого как накажут за мою смерть.
Думала я, думала – и поняла, что страдать будет только мама. Почему
она должна страдать? Как совершать суицид, я знала, «Анну Каренину»
читала, но почему-то, в отличие от Анны Аркадьевны, я пошла не
на вокзал, а совсем в другую сторону. В судьбу я не верю, но кто-то
вёл меня, я увидела на здании кинотеатра «Кировец» «Школу рабочей
молодёжи». Робко вошла, приёмная комиссия в составе хорошенькой
старушки – и больше никого.

– Здравствуйте, меня зовут Нина, мне пятнадцать лет, и у меня
даже паспорта нет, как только получу, устроюсь на работу.

– Давай свои документы, девочка.

Не веря своему спасению, я отдала документы и тихонечко вышла
из своей новой школы.

Вернувшись домой, я увидела постаревшее внезапно лицо моей мамы
и успокоила её, сказав, что начинаю новую жизнь, и она должна
быть спокойна, а «они» ещё вспомнят меня.

Первого сентября я пришла в новую школу на час раньше. Душа болела:
«Где я, как там без меня мои подружки?» В классе никого не было,
только со стены на меня ласково смотрел портрет Никиты Сергеевича
Хрущёва.

Вдруг дверь с треском распахнулась, и в класс ворвался Славка
Коломиец – мой ровесник, одет был бедно, но брюки заужены, как
у стиляг. – Ты тоже «хрущёвочка»?

– А что это?

– Ты разве не знаешь, – он кивнул на портрет Хрущёва. – Он же
приказал в институт принимать только тех, у кого есть рабочий
стаж, а в вечерней хорошо: и стаж,, и учеба.

Гора свалилась с моих плеч. Господи, счастье-то какое, никому
не надо объяснять про лодку, про физрука. Я просто «хрущёвочка».
Какой замечательный класс у нас был. Мы подружились: Славка, Саша
Буковский и Володя Лысов. Саша и Володька окончили школу с золотой
медалью и уехали в Ленинград. Володька (земля ему пухом) стал
писателем, Буковский – лучший гид в Пушкинских Горах, то бишь
в селе Михайловском. Дружил с Довлатовым, тот написал о нём очень
интересно. Славка стал врачом и тоже уехал в Ленинград. Мы встречались
каждую зиму, вспоминали: «Где наша первая встреча...»

Да, совсем забыла, я-то стала искусствоведом. Не посрамила маму
и вечернюю школу, которая спасла меня от анно-каренинства. А моя
первая школа меня тоже не забыла, и меня всегда приглашают на
юбилейные встречи. Я всё простила, но не забыла. Я и сейчас помню,
как я тогда плакала у «Танка», как мне не хотелось умирать. И
я не умерла.