Проза

Шкурники

Почувствовать себя иностранцем – в собственном, родном городе.
Город-мутант, мечтавший когда-то стать третьим Римом и, по иронии
судьбы, ставший – защищать его, если что, желающих не
будет. Никто не ощущает его родным. Он должен погибнуть в
стройках и мегамоллах, сгинуть, как сгинул от хуевого орошения
Вавилон, загубленный выходцами из Египта. Город-гостиница,
комфортный для всех: мы можем безнаказанно пачкать белье, пиздить
пепельницы, ломать или строить фонтанчик в холле… Но
рисковать хоть чем-то ради таверны, пусть это даже taverna del
principe?

Так говорил он, встав на балконе, голый, среди шести помидорных
кустов, требующих полива. Шмели жужжали.

MTV

Ночью не удержался. Включил MTV со скуки: белобрысое малолетнее
чудовище, вдвое шире меня, хвалится розовыми стенами и зебровым
потолком в девичьем своем ливинг-руме. Прямо визжит от
восторга. По виду немка или голландка – мясистый, квадратный, с
тяжелой боксерской челюстью ребенок каких-то селебритис,
неотличимый от массы ростовских или рязанских сверстниц. Дай
срок – такие же точно ранчо они отгрохают, с комнатами, как
холлы в кинотеатрах, с настольным хоккеем, бильярдом и
суши-баром. Зебровый потолок с возрастом сменится на зеркальный, но
точно так же будут трясти свой жир, передвигаясь по саду на
квадроцикле. Европа, вы говорите? Ореховая диета? Жалкое
зрелище.

ICQ

Ближе к ночи подруга пишет ICQ: мол, парень ушел от нее, горячую
воду выключили. Гуманитарная катастрофа накладывается на
экологическую. Тут, собственно, и дурак поймет – в гости хочет.
Помыться типа. Чего же тут не понять. Сам только из ванной,
мокрый; халат еще у меня – кофейного цвета такой, махровый. Ее
же подарок, кстати. Сброшу его я к черту, накину плащ и
выйду на улицу шляться.

Знаете, как это славно? Ночью, одевшись, с холодным оружием в
кармане пойти прогуляться по парку – пусть не центральному, не в
Нью-Йорке, а просто по старому, запущенному парку в рабочем
районе. Может быть, у кинотеатра, закрытого на ремонт или
превращенного в глупый автосалон. И пусть вас никто не тронет –
но эта внезапная собранность, пружинность мышц, точность
движений и обостренный слух, открывшееся вдруг боковое зрение!
Это ведь вдохновляет – инстинкт охотника.

А монитор не выключил – мерцает. Ждут меня здесь как будто.

Сообщница

Вспомнил, как в юности ранней расколотил от злости сливной бачок в
сортире одной гостиницы – не уступавшей своим суровым уютом
отелю Эмбасси. Правда, дрянной был бачок – пни и развалится.
Ну, я и пнул. Вздорный на тот момент подросток, я,
разумеется, предложил свалить, не заплатив за порчу имущества, но
честная моя подруга настаивала на чистосердечном признании – и
выплате репараций тому отелю. Восторжествовал компромисс.

Мы склеили его за полночи – своими силами, из мелких кусков,
разделив поровну всю работу. К утру он был торжественно водружен на
место – и волховская вода победно зажурчала у него внутри…
Не сомневаюсь, что этот бачок разлетелся вдребезги при
первом же контакте со следующим жильцом – держался он на соплях.
Но это уже другая история. Мы свой паззл сложили – как два
хороших сообщника, тайно и дружно, без провокаторских воплей
в стиле «придумай что-то, ты же мужчина».

К чему я это сейчас? Когда я думаю, какая женщина мне все же нужна,
я часто возвращаюсь к этой истории и повторяю – сообщница.
Не клюшка с айфончиком и не гламурное кисо, не домохозяйка и
не принцесса, а именно так – сообщница.

Старый сеньор

Я видел его мельком – и в первый момент был неприятно удивлен его,
скажем так, некрупными габаритами. Конечно, я не представлял
его, как ходоки Ильича, массивным двухметровым гигантом, но
все же, автору Санатория следовало бы быть побольше.
Малорослый (ребенок войны), субтильный старый сеньор двинулся по
коридору, нагоняемый и окружаемый соратниками. Я тут же шагнул
к нему – и произнес как-то по-студенчески глупо:

– Эдуард Вениаминович, можно вопрос?

– Ну, валяй – лениво, вальяжно и в меру брезгливо изрек идеолог и литератор.

В этот момент писатель Лимонов рисковал закончиться для меня
навсегда. А может, и еще чем-то. Но он был мне нужен, этот седой
Лимонов. «Тоже мне, барин» – думал я про себя, пытаясь
изложить суть дела.

Вопрос мой был, в общем, банален: я надеялся напечатать какие-то
свои стихи у него в газете. Помню, он объяснял тогда, что лично
не занимается уже стихами, и переадресовал меня одной
девушке, стихами вроде бы занимавшейся. Стихи мои, если честно,
были на редкость дрянь, и по прошествии лет, надеюсь, исчезли
бесследно.

А что осталось? Остался большой русский автор, с размахом крыльев
выше среднего. «Несчастнейший – он счастливейший». Именно эту
фразу подчеркнул Бродский, листая с карандашом в руках
«Дневник неудачника». Линейка успешности выгибается колесом,
кусает и жрет свой хвост. Не Бунин, скажете? А если я вам скажу,
что Бунин? «Злой и очень неглупый» Бунин сегодня, с
поправкой, может быть, на плебейское происхождение.

Ну, пусть плебейское – тем шире требуется размах крыльев. Таким я,
пожалуй, его и запомню – старый седой сеньор с огромными
крыльями за плечами.

Сезон в аду

А лета, считай, и не было. Два месяца африканской жары нельзя
назвать летом – это сезон в аду. Залитый по горло асфальтом город
– проспекты! мы строим широкие проспекты! – превращается в
раскаленную сковороду. Высотки – я ненавижу слово
«небоскреб», оно и впрямь звучит как «долбоеб» – мешают нормальной
циркуляции воздуха. Автомобильное стадо исправно выделяет
угарный газ. Для сравнения, знаменитая Фори Империали, один из
главных проспектов Рима, проложенный дуче от площади Венеции до
Колизея, уже расширенный, имеет ширину до 30 метров. Судя
по фото, 3 полосы движения. Главнейшая, вроде нашей Тверской,
виа дель Корсо имеет 2 полосы и здесь считалась бы
переулком. Ленинградский проспект в Москве – до 120 метров в ширину
и уже до 16 полос. Им мало. Квадратные головы хотели бы
иметь квадратные проспекты.

Я не призываю копировать итальянцев. Я вот что хочу сказать:
советская власть, так уж вышло, дала вам широкие проспекты, шире
римских. Пользуйтесь и уймитесь, ибо нехуй. Не троньте деревья
по их обочинам, не троньте старые скверы.

И не копируем ли мы Либерию, треть населения которой стеклась в
столичный портовый город Монровию? Мы – порт пяти морей, чего уж
там. Имеем полное право.

Как-то в Тушино наблюдал – местная молодежь орет друг другу через
всю улицу, нимало не смущаясь движением транспорта: Маааань!!
Слышь, Маааань!! Мы щас на распродажу ходили!! Таааань!!
Слышь, Таааань!! А мы щас только идем!! – несется в ответ. Не
докричитесь же, болваны. Через широкие-то проспекты…

А может, кто-нибудь знает, как приготовить яичницу на капоте хаммера?

Золото скифов

Бродить по Эрмитажу в жару – сомнительное удовольствие, и мне
запомнилось мало. Мы шли по музейным залам, отхлебывая то и дело
из бутылки «Святой источник» – недавно тогда появившуюся и –
да, «бутилированную по благословению» минеральную воду, что,
помню, давало повод для бесконечного стеба. Каждый новый
глоток сопровождался торжественным «Вонмем!» – и мы шли
дальше, давясь от смеха. Смуглый молодой человек в кафтане поверх
кирасы брезгливо косился на нас с портрета – видимо, не мы
первые. Нам было пора уходить, и мы пробирались к выходу,
застряв неожиданно уже поблизости от него. Там почему-то была
организована выставка скифского быта: может быть, выволокли
из запасников, а может, поделился другой музей. Скифское
аляповатое золото, их колоссальные шатры и телеги мне были
неинтересны.

Но вот подруга… Вежливо-равнодушная к памятникам классицизма, здесь
она оживает: бродит лунатично по пыльной зале,
рассматривает, как завороженная, утварь и украшения, возвращается и снова
рассматривает. Глаза у нее блестят, а щеки трогает легкий
румянец. Мне откровенно скучно: четвертый час в Эрмитаже, и
пыльные эти скифы уже не в тему. Пока я ищу, чем заняться,
является ветхая смотрительница и сообщает, что пить здесь
воду, оказывается, нельзя. От скуки я не прочь поскандалить.
Вежливо интересуюсь, можно ли пить коньяк, достаю флягу и прошу
принести стаканы. Вообще, пытаюсь сыграть нечто райкинское
– в Греческом зале, как бы. Старуха последовательно
бледнеет, краснеет и начинает орать. Вокруг нас собирается небольшая
толпа – и только любовь моей жизни продолжает методично
изучать какую-то там посуду.

Не получив стаканов, но отстояв-таки право на пресную воду, я выхожу
наружу. Минут через десять она наконец появляется:

– Не стыдно тебе?

– А должно быть? Могла бы, между прочим, меня поддержать.

– Не могла бы. Чего ты скандалил?

– Так скучно же… дались тебе эти скифы.

– Значит, не стыдно.

– Во всяком случае, было весело. Я лично доволен.

– Всегда собой доволен тролль.

До самой Мойки мы идем молча, как вдруг, с места в карьер, она заявляет:

– А знаешь, я там была. Да, думаю, точно, я там была.

– Ну. Все там будем – не успев понять, о чем речь, съязвил я.

– Ты не понял. Я скифкой была, это точно. Я хочу сказать, скифской
женщиной. Может быть, в прошлой жизни?

– Скифкой?

– Да.

– С раскосыми… и жадными глазами?

– Да!

И получаю от нее, хохочущей, увесистый тычок кулаком в бок. Должно
быть, девушка происходит из полумифической касты скифских
воительниц.

– Ну конечно. С твоей хохляцкой фамилией – только скифкой.

И получаю снова. Хохляцкой фамилии она стесняется, хотя фамилия не
на «о», и при желании можно даже выдать ее за чешскую или
сербскую.

– Ты не понял! Это был момент… узнавания. Все эти их платья, ну,
украшения… я просто чувствую, понимаешь, как это надо носить. Я
это знаю. Я там была – как дома.

– Ммм… что делает с женщиной килограмм золота…

– Иди ты…

– Ладно. Поселишься в Зимнем – дай знать.

– Я не про Зимний. Скифы были кочевники, чтоб ты знал.

– Я понял, понял. Наш ковер цветочная поляна.

– Ты ужасный.

– Я ужас, летящий на крыльях ночи.

– Охотно верю.

Бросив спорить, почти весь остаток пути она напевает нечто, по ее
мнению, походно-скифское, но как-то все более вяло – рослая,
здоровая девка, но все-таки и ее сморило на этой жаре. Я
практически втаскиваю ее в номер, укладываю на кровать, раздеваю
и начинаю медленно протирать влажной губкой – 176
сантиметров сверху вниз. Бледное скифское тело нехотя оживает. Режу
ножом яблоко и скармливаю ей ломтиками. Даю воды. Тело радо –
и может уже самостоятельно добраться до ванной.

А ночью она пришла ко мне в номер. Это была ее дурацкая идея –
поселиться в двух одноместных соседних номерах, зато мы имели
возможность делать друг другу визиты. И вот что странно. Обычно
пассивная, скованная в постели, сейчас она решительно
сбросила на пол ночную сорочку и после недолгой борьбы оказалась
сверху. Должен признать, что так она не могла никогда – ни
до, ни после того случая. Жадно, ритмично двигаясь, бесстыдно
вращая бедрами, она брала необходимое ей – и только.

После, когда все кончилось, взглянув ей в лицо, я не узнал эту
девочку-переростка. Она улыбалась. Это была ленивая, наглая
улыбка взрослой, только что удовлетворенной женщины…

Весь современный мир придуман пожилыми циничными диабетиками, чтобы
продать вам что-нибудь ненужное в кредит – но все еще полон
странными артефактами. Толпы загорелых, татуированных
варваров атакуют музеи мира из года в год. И что же? Одним повезет
увидеть золото скифов. Кому-то другому, быть может, копье
судьбы. Прецеденты были.