Проза

                                               O make me a mask and a wall to shut from your spies
                                                                                                  Dylan Thomas

                                               Улыбаюсь ночью в зеркало в ванной сам себе на комедию жизни
                                                                                                  Эдуард Лимонов

Наташа

Наташа стоила бы мне нервов, будь у меня нервы. Тех гипотетических
нервов, которые могли бы у меня быть, будь я устроен чуть
проще.

Как всякий принц в изгнании, я должен по привычке видеть в
окружающих окружение, свиту, но они всегда представляются мне
какой-то бандой загонщиков.

Их жизнь борьба, в прошлом – классовая, теперь – внутривидовая. Она
как шутер от первого лица, они живут напрямую. Моя – скорее
как квест от третьего; и если б я только мог не смотреть на
себя непрерывно со стороны, как на персонажа комикса или
квеста, Наташа заставила бы меня страдать. Персонажи комиксов
не страдают.

Если напрячься и вспомнить практики, Наташу можно увидеть во сне.
Побродить вдвоем по этажам огромного стеклянного мегамолла. И
как бы купить что-то нужное. И как бы пара. Попрощаться на
широком причале, расположенном на большой высоте, – к такому
могли бы причаливать звездолеты.

Если увидеть Наташу во сне, она принесет удачу. Наташа – Красная
Тара, очаровывающая. Ее молчаливое присутствие делает жизнь
сносной, несмотря на все усилия окружающих добиться обратного.

Но если персонаж квеста видит сон про персонажа квеста, то кто из
них более реален – тот, кто смотрит свой сон, или тот, кто
счастлив во сне? Или, например, кто-то считает себя спящим и
персонажем квеста, а он – только карта в колоде карт... Очень,
очень дурной Пелевин.

Сидя на красивом холме

Он был не совсем холм – скорее небольшая травянистая возвышенность с
высоковольтной вышкой посередине, так хитро спрятанная в
окрестностях элитного ВУЗа, что многие умудряются проучиться 5
лет, так толком и не заметив ее – лежащую практически на
виду. Тринадцать лет назад, в мае, мы вышли втроем на холм и
сели у основания вышки. Полдня мы трепались о чем-то и что-то
пили, валялись, играли в преф. Пикник у стен Ла Рошели.
Мимо шли люди, студенты, знакомые и незнакомые, на лекции и
обратно с лекций. Мы были для них как часть пейзажа, просто три
фрика на холме – можно потыкать пальцами и поржать. Ну, а
они – то же самое для нас. Зависит от точки зрения. Кто-то не
замечал нас, кто-то махал рукой, некоторые поднимались на
холм пообщаться и уходили снова – потому что дорога туда и
обратно никому не закрыта. А вечером мы спустились с холма.
Один женился и сделал приличную карьеру – думаю, мне следовало
бы записаться к нему на прием, если б я вдруг захотел
увидеться. Другой стал рабочим на пивоварне в Германии. Я выбрал
середину и стал тем, кем стал. Был это просто треп, просто
преф? Момент выбора, соотнесения себя с миром? Не знаю. Но
иногда мне кажется, что я до сих пор на холме.

Откинулся

Простились холодно. С брезгливым, полуиспуганным сочувствием жали
руку – стремно им замараться в чужой неудаче. А мне-то как все
до лампы. Видно из-за того, что никогда ничего не любил
толком, а только читать романы, печь яблоки, варить глинтвейн,
носить свитера – без горла и с горлом – и менять гаджеты.
Ну, вот и вари теперь, пока не кончились деньги. «Я всегда
либо кушаю, либо в телефон играю» – как-то изрек при мне,
солнечно улыбаясь, 16-летний крашеный балбес, зачем-то
приведенный в театр вместе с классом. Видишь, недалеко ушел. Ну да, я
ощущаю в этом большой изъян и вижу позерство в его
декларации. А и ладно.

Домой приволок тяжелый пакет вещей, сижу, разбираю вещи. Ни разу не
раскрытые словари. Пачка черного чая – так себе, дрянь, а не
чай. Кружка и ложка. Лекарства. Ну, щетка для одежды, рожок
для обуви. Всё хлам. Вспомнить нечего.

Промышленная архитектура

Я, понятно, не романтик. Во мне упрямо сидит рабочая окраина,
впитанная еще до школы, и тени войковского завода тоже сидят. А
пару лет назад девелоперы сломали здесь по соседству завод
Баркова. Сломали тихо, не пафосно, и никакой Архнадзор,
конечно, не защищал – художественной ценности не представляет.
Похоже, ее представляют, несут в себе одни лишь торгашеские
постройки. Усадьба на Бахрушина, да? Я вижу, как лет через 100
они соберутся все защищать какой-то чудесный, уникальнейший
мегамолл начала нашего века – тяжелый стеклобетонный сарай на
паучьих лапках. Не удивлюсь, если и это произойдет в
Химках. Верно говорил Зиновьев, что из обломков сарая получится
только сарай – но только хуже и ниже. А ведь завод Баркова
по-своему был хорош. Младший современник блоковской фабрики, до
революции он делал фарфор, а после – производил изоляторы.
Помню выложенные кирпичом цифры 1896 на его фасаде, битый
кирпич и ржавчину во дворе. А сколько мы шатались в его
окрестностях, воображая себя в старом Ист-Энде. Били об стену
бутылки. Думаю, там мог бы получиться отличный сквот, если б
кого-то здесь интересовали сквоты.

Я также не стою в пробках и не имею айпадов. Есть книжка-молескин –
пишу показания счетчика и списки покупок. Похоже,
единственный в нашей стране я использую эту книжку по назначению.
Помню, бабушка писала такие списки на четвертушках клетчатой
школьной бумаги – колонки, столбики цифр. Закончится книжка –
буду писать на четвертушках, складывать в стол, а что ж.
Бутылки я тоже бы с радостью куда-то сдал, когда бы их принимали
хоть где-то. Ну и макулатуру на Дрюона, пожалуй, тоже – я
так и не имею у себя седьмой книжки.

Я что-то читал, больше слышал. Могу связать два слова – не хуже
грамотных. А все же. Чертовски понимаю Толстого, мечтавшего
взорвать дом Пашкова вместе с Румянцевской библиотекой. И чтоб
непременно с грохотом, чтоб стекла вдребезги. Ведь это
красиво, это завораживает – стекла вдребезги. Эх, ебать в рот.
Нельзя. Сокровищница. Памятник, бля.

Мне разбивали голову разводным ключом. Я падал с высоты так, что
отнималась речь. И мне, простите, давно плевать.

Вертинское

Бывает, сядешь тихо под лампой, листаешь «Историю русской
словесности» Полевого и улыбаешься ее несуразности – а еще тому, что
если продать эту рухлядь, то можно прожить пару месяцев без
всякого даже фриланса. Как вариант – что-то из старых,
добезцаря энциклопедий: наивно-детальных, подробных, с картами
солнечной системы промеж листов папиросной бумаги, и видно, что
на этих картах еще не открыт Плутон. А через минуту вдруг
обнаруживаешь себя на балконе, тебя тормошат, целуют, в руках
у тебя петарда, и, видите ли, Новый год.

Собирательный образ Марина прочитала полтора романа, а солнечную
систему считает галактикой, но знает о свитерах все – а также
массу полезного о воротниках и пуговицах. Следует ли убирать
под свитер воротничок сорочки, или же, наоборот, ему
надлежит выглядывать – вот настоящий конек этой женщины. Думаю,
люди, возможно, затем и женятся – от неумения управляться с
воротничком сорочки. Но я, на беду себе, тоже знаю, как надо,
ношу, разумеется, наоборот, и ей со мной трудно, бедной.

Меня вообще-то много любили в юности. Обклеивали стены моими стихами
– дрянными, выведенными от руки, красной ручкой, с резким
наклоном влево. Что говорить, верх пошлости. А так… есть
женщины, волшебные, как ночь, из рук у которых не возьмешь и
стакан воды. Ну, вот поэтому после тридцати лет все сводится к
воротничкам, конечно.

Тремор

Ночью, включив в прихожей один рожок, сидишь на табурете и листаешь
книгу. Зеркало шкафа-купе напротив заплыло табачным дымом.
Молчит. Сидишь в тулупе, потому как не топят. Десять шагов
отсюда и до балкона. Там, взгромоздившись на барный высокий
стул, можно включить верхний свет и продолжить чтение.
Плевать, что минус семнадцать, – и ни в какие аварийные службы,
естественно, не звонил. Пусть себе. Придет время – спокойно
сложишь костер из мебели этой и книг. Рука не дрогнет. А то,
бывает, вылезешь из норы, поедешь в гости, накуришься с
непривычки так, что вырубит прямо в ванной – в такой неудобной
позе, что удивляешься после, как не свернул себе шею или не
захлебнулся. И Летова тут же вспомнишь, и Хендрикса с
Моррисоном. И тремор сука. Дрожат.

Письмо к научной общественности

Британские ученые открыли 
Что человек произошел от обезьяны
Друзья, что перед этим вы курили?
Чем наполняли вы свои кальяны?
Нелепый Дарвин, мусорный старик 
Взглянув на вас, наследников эпохи
И тот сообразил бы вмиг
Что тут, наверное, имели место блохи
Что самозарождение в говне –
Не худшая теория прогресса
Идея адекватная вполне
Но, к сожалению, замалчивает пресса

Особенности быта принца в изгнании

Принцы в изгнании хороши. Встают в одиннадцать, даже если легли на
рассвете. Идут платить за квартиру. Полдня воюют с консервным
ножом, рискуя умереть от голода над банкой шпрот. Впрочем,
в их случае это скорее будут консервированные ананасы –
единственная пища в доме, конечно. Стоят в общей очереди – немым
укором. Не достигнув окошка к полудню, громко язвят на тему
кареты и тыквы. Но дайте им каплю власти, и вы получите
самого изысканного Пол Пота. Уж я-то знаю. А первым делом
колесовать того, кто выдумал эту рекламу – «Ненавижу себя
такого». Люблю себя всякого: игральную карту и пиксельную фигурку в
квесте. Yeah, really in love.

При прочих равных, я стал бы наверняка хорошим, годным Пол Потом.
Ну, разве немного сентиментальным: такие милые глупости, как
сочинение Зеленой книги, реформа календаря и женский батальон
охраны тоже вполне в моем вкусе. Или шатер Каддафи в
Тайницком саду – блестящая, изумительная пошлость. Вы можете
спокойно доверить мне какой-нибудь failed state, и я методично и
добросовестно буду тиранить его лет тридцать, скрепляя своим
карикатурным профилем распадающуюся нацию. И мне,
разумеется, будет смертельно скучно.

Бродское

Назло народу-языкотворцу 
Выдумал миф о языке-творце 
В Петродворце тунеядец Бродский
А может, в каком-то другом дворце
Лампы, фонтаны, балконы, пилястры –
Все занося в музейный гроссбух
Тиберия бюст – не из алебастра,
Но натуральный. Мраморный.
Вслух. Непроизносимы его сонеты – 
Волшебны, изысканны и точны
Светят, но отраженным светом
Впрочем, ярче иной Луны – воображаемой –
В луже залива 
Ветер полощет львиные гривы.
Что же, на что же мне этот Иосиф?
На львов не охотился, Фиуме не брал
Умер. Кругом воцарилась – ну-ка?
Интеллигентная бродская скука. 
А я люблю бить стекло 
Лепить твое тело как пластилин –
Могу. Кому из нас не повезло?
Что скажет на это святой Валентин?

Наблюдатель

Если отбросить пафос, наивное высокомерие, ломание на публику и
саможалость, останется не так много: некрасивый, нескладный
молодой человек 32 лет, без определенных занятий, автор
небрежных текстов, болельщик Lotus, читатель блогов (а что вы
хотели, романов Бальзака?) и потребитель энергетиков. Если
отбросить и этот мусор – а я это вижу как бытовой мусор, ворох
нелепых, ненужных, почти вещественных представлений обо мне,
захламляющих мой мир как куча пустых жестянок, газет, бумаг,
табачного пепла, – в открывшейся пустоте вдруг обнаружится
неглупый, злопамятный, собранный, очень добросовестный
наблюдатель. И если кто-то вдруг оступился или упал – он не из тех,
кто первым протянет руку. Скорее он мимо пройдет и скажет:
Да. Ебнулся. Очень жаль. Запишет в черную книжку. Или: Ага.
Ебнулся. Поделом. Если попросят о помощи, то руку он, надо
думать, скорее всего протянет – рефлекторно. Но вывод все
равно сделает, оценку даст. Кому это нужно? Не мне. Кто
наблюдает сквозь меня? Не знаю. Но он совсем не нуждается в
сочинении текстов. Десять лет корпоративной каторги, бессонница,
стресс, ночные беседы с зеркалом – все это абсолютно не его
проблема. Он просто неплохой наблюдатель. Возможно,
корректировщик огня.

Пост-80

Я – древнее, ископаемое существо. Когда я родился, живы были Джон
Леннон, Боб Марли и, странно представить, Иен Кертис. Сартр и
Барт. И даже Джанни Родари был жив. Давно и не мной
замечено, что главный разлом проходит условно по восьмидесятому
году. Кто до – еще да. Кто после – другая планета. К
восьмидесятому году импульс шестьдесят восьмого был в общем исчерпан, и
несколько зажившихся ключевых фигур выкашивались массово и
зловеще – хуже, чем бойня в Болонье, пришедшаяся на тот же
восьмидесятый год. К началу нулевых исчерпалась остаточная
инерция этого импульса. И стало все как всегда.
Домостроительство, гробокопательство, невыносимая эклектика – и даже
унисекс как-то сник.

Я – не понимаю пост-80. До хохота, гомерически смешной культ
каких-то вымученных М-Ж, непременно настоящих и непременно с
прописной буквы. Все то, что так славно и с таким треском
посыпалось, снова обрело плоть. Можно подумать, они собрались жить
вечно. Ну, валяйте. Быть настоящим плевое дело – ведь к этому
тебя и толкает все самое скотское и архаичное в твоей
натуре. Попробуй быть иллюзорным, как мы – «персонажи сожженной
рукописи». Вряд ли у тебя выйдет, но мало ли. Вот только не
надо любить рукколу и креветки – это взаимоисключающие,
бинарные оппозиции – руккола и креветки. Как два различных
полюса. Ты полюби одно, но так, чтобы тебя вставило наконец. Не
служат двум господам.

Что? Как безнадежно устарел наш хэви-металл? В ваш просвещенный XXI
век? Знаю, знаю.