Проза

Памяти графа Т.
 
                                                              Лучше ничего не делать, чем делать ничего. 
                                                                                           Л.Н. Толстой

Если вы будете когда-нибудь увольняться – а ведь никто из вас не
доработает здесь до пенсии – сделайте это прямо под Новый год.
Подумайте, это действительно редкий шанс – внезапно бросить
работу, как бросают из окон осточертевший хлам. Что может
быть лучше такого подарка? Возможно, именно это вернет вам
утерянную атмосферу праздника. Пусть это будет для вас как
новый Юрьев день, пусть увольнения 31 декабря станут массовыми и
добровольными, пусть поскорее войдут в традицию, с которой
будут считаться. Верить, что люди в России живут на одну
зарплату, простительно только экспатам. Будет день – будет
пища. Я поступаю так не впервые, но снова ощущаю эйфорию
бегства, ухода, отказа. И что за радость работать, когда один
состоятельный фрик не стесняется говорить публично о 60-часовой
неделе, а другой, крепкий хозяин с Кубани, с фамилией,
сгодившейся бы, чтоб озаглавить рассказ Достоевского, прямо
использует рабский труд?

Еду в метро, набитом невзрачными малорослыми девочками, и чем
невзрачнее девочка, тем вычурнее и дороже у нее гаджет, не
оставляемый в покое ни на минуту. Встречаются, впрочем, и с
книжками. Да вот хоть эта: «Тридцать причин, почему люди терпят
поражение в жизни» – дурно переведенная, вредная, с налетом
психологизма сектантская ахинея о домогании целей. Нетрудно
назвать тридцать первую: в мире, устроенном так, что неделание
приносит несколько менее ощутимый вред, чем любое делание,
победа практически неотличима от поражения. Но я сейчас не
хочу называть причин. Мне нужно теперь добраться до парка, и
хорошо бы там побродить часа полтора, просто чтоб привести в
порядок расстроенные сейчас мысли; ну, а если это возможно,
то лучше бы там заблудиться – но разве заблудишься на этом
клочке земли, втиснутом в городскую застройку едва ли не
посередине многополосного шоссе?

Скорее, это заснеженный прямоугольный плац, окруженный со всех
сторон потоками машин и обнесенный частоколами офисных зданий,
где толпы напряженных, нервных, не нужных друг другу людей
производят кипы абсурдных бумаг, не читаемых даже самими их
авторами, нелепых презентаций, создаваемых потому только, что
люди разучились читать или же никогда вовсе не имели привычки
к чтению; и как, зачем им читать, коль скоро нужно
укладываться в дедлайны, будто бы это смертельно важно – купит ли
молочная компания соковую или же, наоборот, соковая компания
приобретет молочную, и разрешат ли им это чиновники,
поставленные над ними ровно затем, чтобы срывать им все и всяческие
дедлайны, и в какой именно пропорции несколько пожилых,
циничных, морально и физически увечных людей, их родственников и
любовниц обменяют свои записи на электронных счетах на
другие записи, символизирующие бумаги, обозначающие другие
бумаги, которые, в свою очередь, должны символизировать труд всех
этих толп, озабоченных дедлайнами, особенно жесткими в
«сезон отчетности», как если бы мало было отчетности во все
другие сезоны, – да и кончается ли когда-либо этот сезон, –
когда и так уже все подотчетны всем, однако никто ни о ком
ничего не знает наверное, да и не желает, не интересуется знать,
и, когда бы не «политика прозрачности», понуждающая всех
этих людей, а также их начальников и начальников их начальников
непрерывно, методично и тупо генерировать белый шум, им бы,
возможно, стало бросаться в глаза или, во всяком случае,
приходить в голову, как явно напоминает их деятельность
своеобразный карго-культ, передразнивающий работу какой-то
мифической западной корпорации, которая уже и сама по себе
абсолютно бессмысленна… не слишком ли сложный способ обучить
миллионы люмпенов носить деловой костюм – нелепое, старомодное, не
приспособленное ни к жаре, ни к холоду одеяние, мало
изменившееся с девятнадцатого столетия, – и правильно держать нож и
вилку? Хватило бы и трехмесячных курсов. Да ведь и не носят
они костюмов, а только лишь ходят в них.

Теперь легко говорить. Однако же, находясь внутри, ты видел в этом
некий комфорт и смысл. Или комфорт и был тем смыслом? Ты
можешь найти комфорт в чем угодно: и в нынешнем своем, в духе
писателя Мураками, существовании, набитом до отказа
химчистками, вареными макаронами, электропоездами и полумистическими
совпадениями. И означает ли это, что и такое существование
так же пусто, и только один ритуал если не оживляет его, то
помогает смириться?.. А помнишь, так было, испортил однажды
текст, вырезав из него по оплошности нужную фразу вместо
другой, ненужной? А после переживал два дня, воображая себя
полевым хирургом: ведь в терминах хирургии это означало бы,
скажем, отрезать пациенту здоровую руку вместо больной руки. Как
было трогательно и как осмысленно… Но тоже, конечно, вздор.

Дома, включив Euronews, я вижу, как Лондон, Москва, Афины охвачены
беспорядками, и как растерянно огрызается государство. Но что
же такое государство, если, мягко говоря, не абстракция?
Государство логично как феодальная вотчина государя, но где
ему уместиться в мире гг. Цукерберга или Ассанжа, где власть
внушает не больше уважения и доверия, чем может внушать один
блоггер другому блоггеру, но продолжает настаивать на
привилегиях, больше того, на праве распоряжаться твоею жизнью,
доходами и все твердит и твердит о святости государства,
совершенно устранившись от всякой ответственности? Допустим, нам
не западло еще подчиниться помазаннику, будь это даже
какой-то трансгенный принц Генрих Карлович, но кто же такой этот
наш, среднестатистический, жилищно-коммунального склада тип,
помазанный разве что сырою нефтью, чтобы кататься по
встречке? Просто чуть более конкурентный зверь, чем мы сами? Но если
так, то разве не варят из зверей мыло? Дарвин, Дарвин,
Дарвин – мусорный был старик, но ведь и он не звал же назад в
пещеру. А между тем и власть, и бизнес, и общество разъедены
криминалом лишь потому, что дарвиновы законы признаны всеми
как справедливые и годные для человеческих обществ – и это
единственный консенсус, реально существующий сегодня в нашей
стране. Дарвинизм санкционирует морально любой криминал, он
сам, по сути, есть порнография, помноженная на уголовщину:
вечно голодные преты с распухшими от неимоверных огурцов
животами и ртами с игольное ушко мучительно осознают свое место в
пищевой цепочке.

И пусть новорожденное, но очень уже зубастое гражданское общество
марширует по Ленинградке, и пусть чиновники упрямо распиливают
от века предназначенный им для сидения сук – кого это в
принципе должно волновать? Все это происходит в сто
восемнадцатый раз и не представляет ни малейшей ценности: столетия
скучных сплетен, биржевых ведомостей, автомобильных пробок,
гангстерских кинолент, русских и несогласных маршей… Этот унылый
перечень мог бы звучать часами – летовский метод
накручивания тошнотворных деталей освоен всеми. Но есть же все-таки
день в году, когда автомобиль, например, перестает быть
жлобским пещерным транспортом и превращается в место для дискуссий
– ну, пусть хотя бы о музыке. И день год кормит. Что в
данном случае ценность? Винтажный Хорьх? Ламповая радиола?
Мелодии и ритмы, попутчик и собеседник? Одно не играет без
другого, но не играет и вместе – и только через время, слипшись,
свалявшись в памяти, сквозь призму ностальгии начинает
представлять ценность. Ну и потом, ценность… так говорят на
рынках.

Любой, кто устроен чуть сложнее менеджера Евросети, на рынках уже
избыточен. И все же не так, нет, вру, если бы так – чуть
сложнее. Чуть иначе. У входа в торговый центр, весь стертый,
пропитый драммер выстукивает ритмы на старых коробках: он мог
продать, пропить барабаны, но руки помнят – он тоже был
устроен чуть иначе…

…и все-таки совершенно непонятно, отчего люди, начальствующие и
подчиненные, марширующие и распиливающие, наблюдающие и
наблюдаемые, не бросят свои нелепые, стыдные, дурно устроенные дела
и не обратятся к себе, внутрь себя, почему не поймут всей
смехотворности своих попыток «стать» кем-то или «добиться»
чего-то, почему не увидят, что решительно невозможно стать тем,
кем не являешься изначально, что «все в тебе и все сейчас»,
и можно «стать» лишь собой – прекратив искажать и
насиловать себя и других вздорными и вредными дедлайнами?

Десять шагов. Раздвигаю шторы. За окнами хмурый тушинский лагерь:
пыльные, примороженные хрущобы готовятся отмечать. Удирать,
да, удирать отсюда. Это пока еще имеет смысл – удирать. В
Оптину, в Шамордино… в Жадруново? Но когда я, даст Бог,
выберусь, я сяду однажды на лавку и расскажу семилетнему крестнику
Мите ту самую сказку про огурец. Не прерывать же традицию, в
самом деле. Иначе все действительно пойдет к черту.