Онтологические прогулки

Начало

Математики, несомненно, безоговорочно принимают принцип достаточной
причины Лейбница, потому что всегда стремятся всё доказать.
Даже если истинность теоремы очевидна, и миллионы примеров
подтверждают ее, математики все равно требуют обобщенного
доказательства, на меньшее они не согласны. И здесь концепция
алгоритмической информации может внести удивительный вклад в
философские рассуждения об источниках и пределах познания.
Она показывает, что некоторые математические факты истинны
безо всяких причин, и бросает вызов принципу достаточной
причины. … существует бесконечное число неприводимых
математических фактов, истинность которых нельзя объяснить никакой
теорией. Они неприводимы не только вычислительно, но и логически.
«Доказать» эти факты можно только одним способом: признать
их аксиомами без всяких рассуждений.

Понятие «аксиома» тесно связано с логической неприводимостью.
Аксиомы – это математические положения, которые мы считаем
самоочевидными и не пытаемся доказать, исходя из более простых
принципов. Все математические теории основаны на аксиомах, из
которых выводятся следствия, называемые теоремами. Именно так
поступал Евклид два тысячелетия назад: его труды по
геометрии стали классическим примером математического изложения».

Да – и как мы убедились «и по Успенскому» – густо проросшая
«аксиоматическая борода» математики давно стонет по «бритве Оккама»,
и ее «следствия, называемые теоремами», далеко отнюдь не
«незыблемы» на таком шатко-песочном фундаменте: где и
поскрести-то теперь – дабы доколупнуть наконец до ее малость
потускневшего от слоя наговоренной патины «ореола
исключительности»? Где ж ее «мирность идеальных объектов, обладающих
уникальным свойством – быть тождественными сами себе», если в
основаниях ЭТОГО –математического – «мира» а) определения
«содержат заколдованный круг и ничего не определяют»; б) если
конечное число аксиом заведомо «не исчислимо», а в своей
совокупности еще и все время «отбрасывает хвост» из абстрактной сферы
«логических знаков» в какую-то «интуитивно ощущаемую»
ипостась; в) если ж еще и в пресловутом «строго доказать» (2-я
часть успенского «во-вторых») «принцип достаточной причины»
нисколько не «самодостаточен» и истину можно «доказать» без
каких-либо доказательств?

Да и откуда вообще эта общая уверенность в «истинности истин»
Математики – имея в виду, конечно, ее общементальное,
мировоззренческое значение – а не сиюминутно-прикладное применение. Не
скатываемся ли мы «во благе» ее алгоритмических упрощений и
«неистовой ей благодарности» за утилитарные преференции даже
и не к реликтовому уровню времен Сократа и Аристотеля, а
скорее «к папирусам» Древнего Египта – с их непререкаемым
авторитетом «написанного» слова и «обожествлением» хрен там знает
какого «источника истины»? Что именно нас убеждает в
«математических откровениях» – если даже сами математики едва
понимают друг друга из своих «узких специализаций», а, скажем,
проверка (всего лишь «проверка»!) «доказательства теоремы
Пуанкаре» Григория Перельмана заняла почти целых четыре года
(при том, что это «проблема тысячелетия», что поставлена она
более ста лет назад, что творил над нею Перельман немногим
более проверки – «всего-то» восемь лет)!! Еще 350 лет назад
Готфрид Лейбниц учил, что «концепция научного закона
становится бессмысленной, если допускает неограниченный уровень
математической сложности» – и вот как «во здравом уме» соотнести
это требование с этим: «современные теоремы зачастую требуют
перебора столь большого числа вариантов, что этот перебор
делается недоступным человеку». Т.е. ТОЛЬКО – «машине», при
тех еще гарантиях, чтоб и машина «в тяжелом счетном пути» не
дала сбой, не перепутав нигде и ни разу «ноль с единицей»,
чтоб и ее программа была составлена правильно, чтоб у этой
«правильности» было и соответствующее «специальное
доказательство» и опять-таки – базирующееся «на теории таких
доказательств» из разделов «теоретического программирования» (Ср. с
отчаянно-истошными признаниями самих компьютерщиков: «… нет и
не может быть полного доверия компьютерным вычислениям даже
при исправной технике и проверенных программах. Эти
вычислительные ошибки почти не прогнозируемы и не идентифицируемы»).
Вот и следующие пассажи на тему «слепо-подслеповатого
доверия» к математике едва ли требуют какого-либо особого
комментария:

«Современная математика имеет сложное строение, которое почти
перестает быть обозримым. Доказательства некоторых теорем
оказываются столь громоздкими, что надо иметь чрезвычайно большое
желание, терпение и время, чтобы их проверить. О том, что надо
иметь специальные знания, нечего и говорить – для ряда
теорем не только изобретение их доказательств, но и проверка
этих доказательств оказывается доступной лишь узкому кругу
изощренных специалистов.

… Откуда же в математике берется убеждение, что доказанные теоремы,
доказательства которых он так никогда и не узнает,
действительно являются доказанными, т. е. располагают
доказательствами? Видимо, такое убеждение основано не на чем ином, как на
доверии. Это положение внешне не должно казаться слишком
странным. В самом деле, многие ли читатели этих строк видели
остров Пасхи? Ведь для тех, кто его не видел, убеждение в том,
что этот остров существует, также основано в конечном счете
на доверии. Но если современное доказательство основано на
доверии к авторитету, то в чем же его принципиальное отличие
от древнеегипетского?

… Создается впечатление, что с развитием математики (и появлением
все более и более сложных и длинных доказательств)
доказательства теряют свое главное свойство – свойство убедительности.
Делается непонятным, что же тогда остается от
доказательства: ведь убедительность как бы входит в их определение. Кроме
того, с усложнением доказательства возрастает его элемент
субъективности. Конечно, формальное доказательство объективно.
Но, во-первых, формальными доказательствами обладают не
сами суждения, а их выражения, записи в формализованных языках.
Во-вторых, проверка утверждения, что данный текст является
формальным доказательством, хотя и осуществляется
алгоритмически, может, при объемистом тексте, вызвать значительные
практические трудности.

… Большие доказательства начинают жить по каким-то своим,
макроскопическим законам. При чрезмерном возрастании объема
доказательства расплывается само представление о доказательстве –
подобно тому как в «большом» расплывается понятие о натуральном
числе.

… Получается, что хотя все доказательства должны, по определению,
быть убедительными, одни доказательства убедительнее других,
т. е. как бы в большей степени являются доказательствами, чем
другие. Возникает нечто вроде градации доказательств по
степени доказательности – идея, которая, конечно, в корне
противоречит первоначальным представлениям об одинаковой
непреложности всех доказательств».

И автору этих строк В.А. Успенскому вряд ли одиноко на этой своей
отдельной ветке «холодной критики» – на вершине «древа
обструкций математики» соратников давно поджидает тень великого
Пуанкаре:

«Доказательство, действительно основанное на принципах аналитической
логики, будет составляться из ряда предложений. Одни из
них, которые служат посылками, будут тождествами или
определениями; другие будут последовательно выведены из первых. Но,
хотя связь между каждым предложением и последующим замечается
непосредственно, трудно будет с первого взгляда увидеть, как
мог совершиться переход от первого предложения к
последнему, и явится соблазн рассматривать это последнее как новую
истину. Но если последовательно заменить фигурирующие в нем
различные выражения их определениями, если провести эту
операцию насколько можно далеко, то в итоге останутся только
тождества, так что все сведется к бесконечной тавтологии. Логика,
следовательно, окажется бесплодной, если не будет
оплодотворена интуицией».

[Анри Пуанкаре «Наука и метод»]

И теперь «о доказательстве» – по существу. «Если бы математика не
была устроена аксиоматически, то наука не имела бы понятия
доказательство. Доказательство в математике – это то, что
следует из аксиом» – вот и что в принципе (а именно «в принципе»
– является единственно «ощутимым» телом «бестелесного тела»
математики) исходя из вышеизложенного «об определении», «об
аксиоматике», «об истинности истин» МОЖНО ДОКАЗАТЬ в
согласии с этим достаточно тривиальным и распространенным
определением!? Да для здравого смысла – ничего, но и более того:
краеугольное положение математической логики, что мол «любое
высказывание, утверждение или положение, высказанное на
естественном языке, не является той логической формой, в которой
выражается ИСТИНА» – в своей сути, смею заметить, изначально
является ложным!

Т.е. здесь тем самым как бы утверждается, что «истина» – это
исключительная данность именно математических процедур. Но, как
справедливо отмечает и В. Успенский, – «понятие доказательства
не принадлежит математике (математике принадлежит лишь его
математическая модель – формальное доказательство). Оно
принадлежит логике, лингвистике и больше всего – психологии». А
коль скоро истина выражаема ТОЛЬКО «логической формой» (см.
предыдущую цитату), а строгость этой формы в математике как
бы «ни с чем не сравнима» и минимум на порядок превосходит
другие, то и преимущественные права на нее, соответственно,
лишь у математической модели, то бишь – у «формального
доказательства». Ну и в чем же его суть?

«Можно сказать, что понятие формального доказательства является
математической моделью понятия доказательства …

… Формальное доказательство – это математический объект, подобный,
скажем, матрице или треугольнику. Это конечная цепочка знаков
некоторого заранее фиксированного алфавита, т. е., как
говорят в математике, слово в этом алфавите.

… Подчеркнем …, что формальными доказательствами могут обладать (или
не обладать) не сами содержательно понимаемые утверждения,
а лишь их записи (т. е. опять-таки слова) в каком-либо точно
заданном логико-математическом языке».

Для наших целей особенно знаменательным является последнее
«подчеркивание» теоретика, где «запись» совершенно определенно
отделена от «содержательного утверждения», или иначе императивом
математики «форме» санкционировано: «содержанием пренебречь»!
Но принцип «презумпции невиновности» тем самым не
предусматривает каких-либо «критериев останова» ПРОИЗВОЛУ математики
и инвектива «все, что не запрещено – разрешено» как раз и
распространяется «на истину», которая в собственно
«формальном»-то доказательстве и не заложена:

«Заметим, впрочем, что иногда делают еще один шаг в сторону общности
и не требуют заранее, чтобы формальными доказательствами
обладали только истинные утверждения, полностью отделяя
понятие формального доказательства от понятия истины. А затем это
отброшенное требование вводят в виде дополнительного
свойства (которым формальное доказательство, вообще говоря, может и
не обладать): именно, множество формальных доказательств
называют семантически непротиворечивым, если всякое
утверждение, обладающее формальным доказательством, истинно».

Эта «дополнительность истины» в структуре математической модели
доказательств и «дедуцирует» математическую логику «в трубу» – в
одинокое «соло числительных», устремленных «к адекватности»
бесконечной дискретности вселенной… Вот и Успенский «как
видно не без горечи» в итоге констатирует:

Итак, термин «доказательство» – один из самых главных в математике –
не имеет точного определения. А приблизительное его
определение таково: доказательство – это убедительное рассуждение,
убеждающее нас настолько, что с его помощью мы способны
убеждать других.

Какие поистине шекспировские страсти у российского ученого за этим
вздохом разочарования в «кристальной чистоте и строгости»
СВОЕЙ науки – почти что прозрение «до высот» Ницше: «Но то, что
убеждает, тем самым еще не становится истинным: оно только
убедительно (примечание для ослов)» – к гению которого так
или иначе – корячась, извиваясь и выкаблучиваясь –
отпихиваясь, скребя в противоход и мотая осоловевшей головой – но
приползает, «выползая из старой шкуры», Гадюка Позитивизма:

«Заметим, что … само представление о доказательстве неразрывно
связано с языковыми средствами и с социальной психологией
человеческого общества. И то и другое изменяется с ходом истории.
Меняется языковое оформление доказательств. Меняется и
представление об убедительности.

… То, что человеческое знание меняется с ходом истории – разумеется,
общее место. Здесь хотелось бы подчеркнуть, что в состав
знания входят не только сами факты, но и исходные предпосылки,
презумпции, на основе которых тот или иной факт делается
членом системы знаний: представления об осмысленности и
бессмысленности, об очевидности и неочевидности, о возможном и
невозможном, о частном и общем, об убедительности и
неубедительности, о доказанном и недоказанном, о достоверном и
недостоверном. Все эти представления, хотя, возможно, и меняющиеся
более медленно, чем простые представления о фактах, в
сущности так же исторически относительны, как и последние.

Математика иногда воспринимается как скала, неподвижно возвышающаяся
над волнами переменчивых представлений, относящихся к
другим наукам. Конечно, основания для такого взгляда на
математику имеются. Тем не менее представление о некоей абсолютности
математики, видимо, преувеличено. Если математика и
абсолютна, то только на уровне повседневного опыта – точно так же,
как абсолютна ньютоновская физика в применении к явлениям
«средних размеров» (а в очень малом и в очень большом действует
уже иная, эйнштейновская физика).

В частности, социально-историческая обусловленность представлений о
доказательствах вообще распространяется и на математические
доказательства».

Так и где же он – этот «солнечный зайчик Истины», который вот уже
сотни лет без устали пытается «накрыть шляпой» математика? И
пустой «формой-кувалдой» которой она исподтишка вбивает всем
в головы идею «своей многозначительности»? Вот и о чем
«интересно», кроме своего «осклизлого бытия», может «иметь
мнение» напяливший вдруг себе на нос очки червяк – «как аналогично
и серьезный ученый» – с головой погрузившийся в
дифференциалы, интегралы, фракталы и проч.? Конечно, эйфория от
«пестуемого материала» греет, млеет душу, дыбит самомнение, но и
что видно-то со дна рефлекторной ямы, доверху заваленной
«опавшей листвой познания», что слышно оттуда – кроме
«а-ля-волчьего» тоскливо-однотонного воя «к целесообразности»? Разве не
ясно, что математическим умам нужно «срочно помочь», дабы
логический рецидив богоискательства не накрыл пандемией всю
научную общественность и не извел естествознание на корню –
сведя его начальные исковые («поисковые»?) претензии и
обязательства к церковной паперти и вознесенным к небу рукам,
трепетно трепещущим и взыскующим «диссертационных идей». И кому
как не нам, «гуманитариям», в перспективах насущных благ
потребления – «закатав рукава» лечить это дело…

Не «логика из числа» – но «число» ИЗ ЛОГИКИ, но и не логика сначала
– а ЯЗЫК, но и не язык «в Начале» – а СМЫСЛ. Только так
можно наконец определиться «со спецификой» человека – с его
Творческим Началом, и соответственно В ЧАСТНОСТИ – с генезисом
его «математических способностей». И именно «из Гёделя»
следует приоритет ГУМАНИТАРНОЙ (=«смысловой») идеи перед любой
(!) «фомально-дедуктивной»: его «теоремы о неполноте» и есть
фактическая КОНЕЧНАЯ ТОЧКА логики – опредленная абсолютно ее
же в беспримесно-хиральной чистоте «формальными средствами».
Т.е. эта «точка» на самом деле – КРЕСТ на амбициях логики
«быть бессменным руководством в жизни», на ее
гипертрофированно-самозванном самомнении «быть доминантой» Сознания. Иными
словами, «после Ницше, Шпенглера, Гёделя» и множества других
интуитивных озарений неуспокоенных умов, пытавшихся и
пытающихся подглядеть в щели трухлеющего забора
«прологизированного пространства», человечество катится по рациональным
рельсам лишь по инерции, на самом деле – без Локомотива-Логики.
Или, если угодно, ведомые после ее «физической смерти» в
менталитете – лишь ее «инвариантами-суррогатами» («логики» – от
Логики), тиражируемыми теневыми «отпрысками-клонами» по
рефлекторно-выдутым ответвлениям без счета – в свои же
собственные логические тупики. И только хруст и треск из-под ног
топчущих по сухим позвонкам сломанного хребта чудовищного
«динозавра сознания» слышен в ответ на неуемные попытки
дотоптаться наконец «по причинной цепи» до некой «завязи гармоний» – в
истовой надёже уловить «хоть там» ласкающую уши «музыку
сфер».

Сведение общечеловеческой гуманитарной рефлексии к неким
метафизическим «началам» (к платоновским идеям) или к ползучей
позитивистской «причинности» содержит в себе тот неустранимый изъян,
что имеет своим перводвигателем именно Логику: как в
«идеях», так и в «естественном причинении» она постоянно находит
«повод к своей легализации» – то бишь, из фактически любой
«опорной точки» самосанкционирующей свою легитимность. И ни у
идеалистов, ни у материалистов вопрос «о ней самой», о «ее
праве» – не встает: якобы, она врождена человеку – как любому
живому существу и, являясь естественным отражением общей
каузальности природы, в процессе эволюции («трудовой
деятельности»??) постепенно проясняется – как бы «проступает» ОТТУДА
(??) – тем самым, якобы, и формируя сознание. Так вот и
откуда – «оттуда»-то? Не беря во внимание чисто умозрительные
построения идеалистов, для которых из своих заморочек «и так
все предельно ясно», – где в «картине естества» хоть какие-то
следы «логики», «причинения», «закономерностей»? Есть лишь
«одни формы», бесчисленное разнообразие форм, – и «их
контакты». Только это и дано зрению и всем остальным чувствам
живой особи. Т.е., никакой-такой «предметности логики» в картине
мира нет – есть лишь «отражения форм» и именно «конкретные
отражения» – что и предопределяет СУБЪЕКТИВНЫЙ СМЫСЛ
«причинения». Тем самым, никакого на деле «объективного
самооправдания» у логики – нет, и любой постулирующий ее силлогизм
изначально содержит в себе замкнутый круг.

Все родо-видовые различия живой природы «предрасположены-продолжены»
непрерывностью живого, его так сказать «планетарным
дыханием», и «информативно сформулированы» где-то – «там», на
генно-молекулярном уровне, на уровне же своей фактической –
«клеточной» – организации живое – это Особь, всегда «штучный
экземпляр», который, являясь «отпрыском» стимула всего живого «к
безудержности самораспространения», и самоосуществляется
именно АКТИВНЫМ способом. Вот эта Активность Субъекта и есть
«причина причинения» – ее концентрация и актуализация «в
конкретной точке». Отсюда с Формой (соответственно наполненной
«специфическим содержанием») непосредственно и связана
справедливость «теории отражения». Иначе говоря, если в картине
неживой природы «факт причиннодействия» опосредован, растворен
универсумом, то у «органики» он становится во главу угла:
активность «живого» иначе как посредством «каузальности»
реализовать себя не может. Любое «шевеление» (шаг вправо – шаг
влево) ведет к столкновению с окружающей средой, любое
«действие рождает противодействие», т.е. – АКТУАЛИЗАЦИЮ
причинно-следственных цепей. Другими словами, «биология» – как вещный,
«осязаемый» факт Мира – выделяя (отделяя) в нем только
необходимые для жизнедеятельности, для самоосуществления Себя (и
опосредованно – «вида», «рода») цепи причинения,
НЕПОСРЕДСТВЕННО опутана как сетью «каузальностями» и не способна
вырваться из них ни во Времени, ни в Пространстве. Очевидно
отсюда, что логика не есть «идея» (=подоснова) Мира: она есть
КОНКРЕТНЫЙ ФАКТ взаимодействия конкретных же форм и свое
«обобщение» она получает лишь в целостной производящей
субъектности и именно в видах ее целеполагания. Только нанизанной на
«стержень Субъекта» логика являет себя в своей «спрессованной
особости» в противовес хаотичности, случайности и
однократности ФАКТА «взаимопричинения форм».

И собственно «человеческая логика» – и это только еще предстоит
усвоить «материалистам»! – никоим образом не есть продолжение
«естественных причинений»: она их АНАЛОГ и не более того. Она
выросла из коммуникативной функции языка, сам же язык прежде
чем стать И «средством общения» возник как средство
выражения, выполняя чрезвычайную миссию закрепления первичной
функции человеческого разума – воображения…

Прежний (= «линейный») Материализм и опирается исключительно на
ТЕОРИЮ ОТРАЖЕНИЯ, но в ее постулаты «отлично вписывается» ЛИШЬ
ОПРЕДЕЛЕННЫЙ УРОВЕНЬ ОРГАНИКИ. И то, что уровень «сознающей
себя материи» (а именно сюда и протягиваются ее «притязания»)
для нее ЗАКРЫТ, НЕДОСТУПЕН – и является ахиллесовой пятой
традиционной науки. «Нейронные цепи» – это механика
функционирования центральной нервной системы: нейроны – это, так
сказать, «тело» Мозга. Принцип их бытования – в сохранении
ЦЕЛОСТНОСТИ данной биологической «формы» – из этой же целостности
исходящей и «расцветающей», иначе – в способности
чувственной сферы организма воспринимать поток информации извне и
выборочно реагировать на него в соответствии с
«индивидуально-родовыми» потребностями ориентации и жизнедеятельности.
Адекватностью «восприятий» и «реакций» и предопределяется принцип
ЦЕЛОСТНОЙ СВЯЗНОСТИ НЕЙРОННЫХ ЦЕПЕЙ мозга – поле
биологической (как генетически заданной, так и «благоприобретенной)
активности «данной особи». Здесь нет ничего «вторичного» –
НИКАКИХ ПРИЗНАКОВ СОЗНАНИЯ – все «первично», «непосредственно»,
«актуально»: есть лишь голая чувственная сфера,
воспринимающая и реагирующая на внешний поток информации, при том, что
«поток» этот не может не быть «переизбыточным». Т.е., в этом
хаосе вкусовых, осязательных, обонятельных, слуховых,
зрительных и т. под. восприятий «биология» ИЗБИРАЕТ
жизненно-важные для своего самоосуществления сигналы, которые на общем
фоне Ассоциативно-Связной картины и составляют основу ее
психо-физиологической активности. Так «причинно-следственность»
(= «логика живого») самоосуществления особи
ПРОТИВОПОСТАВЛЯЕТСЯ необозримому многообразию «связей» воспринимаемой
«картины мира». В этом решительном делении всего на «свое» и
«чужое» и состоит первичный стимул развития Памяти – некой
интровертной «алгоритмической сетки», призмы – сквозь которую «в
преломлении» Живое «обозревает» окружающий мир. Поэтому
достаточно резонно говорят об АССОЦИАТИВНОЙ ПРИРОДЕ мозга – его
ЕСТЕСТВЕННОЙ природе, на которую и накладывается
«субъективизм» Вида.

Но отражательная природа чувственной сферы «поневоле» ОГРАНИЧЕНА
ПРОСТРАНСТВОМ. Не случайно зрение и слух считаются «высшими
чувствами»: первое дает срез пространственных форм, второе,
кроме всего прочего, – добавляет им «глубину». В рамках
ОТРАЖЕНИЯ этой «трехмерности», собственно, и эволюционирует вся
живая природа, которая при всех «специализациях» (и
«универсализациях» – как вариантах специализации) просто АДАПТИРУЕТСЯ к
окружающему миру, никоим образом НЕ ПРЕТЕНДУЯ на «выход» за
его пределы. Но развитие мозга, памяти, чувственной сферы,
ориентационных способностей, расширение функций
физиологической самореализации ИМЕЕТ СВОИ ГРАНИЦЫ. И заключены они в
самой чувственной сфере – в ее «отражательной способности»,
которая даже при самых благоприятных условиях, в «самом
идеальном случае» не может выйти за свои рамки – РАМКИ
АДЕКВАТНОСТИ. Психика здесь играет сугубо служебную (промежуточную,
подсобную) роль – роль Инструмента самодействия биологически
активного ТЕЛА. Поэтому сущность Памяти, как резервуара по
преимуществу отобранной, хранимой и систематизированной
информации – СТАТИЧЕСКАЯ. В этом ее коренное отличие от ВООБРАЖЕНИЯ:
Память – это «статический» образ вселенной, Воображение –
ее «динамический» образ. Память абсорбирует лишь то, что
поставляется ей чувствами (иначе, основа ее – объективна),
воображение же ОПЕРИРУЕТ виртуальными образами – в параллель
«реалити ощущений», т.е., предполагает их взаимодействие,
движение, а, следовательно – Время. По «пространству» взгляд
скользит, автоматически охватывая и врезаясь в его трехмерность –
выделяя и сопоставляя «актуально вычлененное» в данной
зрению картине с хранимым в памяти образом-алгоритмом. Временем
же в окружающей нас действительности нельзя «оперировать»:
оно необратимо, однонаправлено, постоянно. «Манипуляции» с
ним возможны лишь в виртуальной – «второй» – реальности,
отсюда «представление о времени» – это основа ОТВЛЕЧЕННОГО
МЫШЛЕНИЯ, качественно разнящегося от предыдущей ступени
эволюционного развития «органики». Развитие мышления – это ФОРМАЛЬНАЯ
«калька» развития мозга, но уже порядково выше –
«надприродно», так сказать – «в четырехмерном измерении». Это все те же
ассоциативные процессы, но уже не на основе
отражения-восприятия «фотографических снимков» бытия, а – СМЫСЛОВОГО
оперирования образами, «кодирование и декодирование» которых
осуществимо лишь при посредстве языка, при том, что МОЗГУ мир дан
сразу, весь целиком, а МЫШЛЕНИЕ «этот мир» должно еще
создать и не иначе, как в ассоциативной связности предметов и
явлений в единой символической картине мира – где Принцип
Движения «переведен» предметно-предикативными знаково-сигнальными
метами языка. Логика и выросла («отпочковалась») из
коммуникативной функции языка, которая сама явилась «рецидивом»
развития предикативности; сам же язык прежде чем стать
«средством общения» возник как средство выражения, выполняя
чрезвычайную миссию входа/выхода для первичной функции человеческого
разума – воображения.

Жизненно важная смысловая «проблема смерти» только в языке, в
преемственности «языковых понятий» находит свою нишу самостийного
бытования, а последовательно наращивая свою «фонетическую
базу» дает начало новому «полю ассоциаций», где и развивается
«стихия воображения» – только и способная «справиться» с
необратимостью времени. Изначально не дававшая никаких
«эволюционных преимуществ» способность к речи давала выход животному
страху перед «внезапно» обретшей «осязаемые формы» Смертью:
выразить в слове свое к ней отношение, таким образом, стало
жизненно важной необходимостью в силу очевидности хотя бы
раз «вербально вычлененной» проблемы. Здесь и берет начало
«традиция Смысла», имеющая постоянную подпитку в
«индивидуальном интересе», а также – «способ своего бытования», а еще и –
«коммуникативную непотопляемость», вкупе с безостановочной
тенденцией «вирусоразрастания»…

Смерть – вот «естественный» и «очевидный» рубеж между «форменным» и
«бесформенным» мирами. Но ни «пальцеуказание», ни рёв «в
сторону» Царства Теней по отдельности не могли его
«конкретизировать»: тыкать пальцем без «дополнительного обозначения» –
бессмысленно, так как «ЭТО» и неопределенно, и бесформенно,
то бишь – не дано глазу; равно как и «тоскливый рёв по
поводу…» едва ли сильно отличался от аналогичного же «выражения»
по поводу «переедания» или «проблем с мочеиспусканием». Иначе
говоря, «исключительность проблемы» требовала особости
«обозначения» – резкого отделения себя от круга повседневных,
сложившихся и устойчивых сигналов. Нам сейчас конечно трудно
представить, что прежде чем человек «начал говорить», он
«начал праздновать», т.е., что условием появления слова
послужила Церемония («культ», «обряд», «ритуал») – но, видимо,
именно таким путем речь только и могла обрести «автономность» –
отстоявшись в этом «накопительном резервуаре» и скопив
необходимые элементы для своего полноценного функционирования. Все
«причинения» для древнего ума неизменно обрывались за
стеной «световой данности», что естественным образом приводило
мысль к Хранителям «цепей закономерностей» – духам, предкам,
богам, освящавшим их «железную регулярность». Тот второй мир
«Души Мира» – неосязаемый, неявный, но ОЧЕВИДНЫЙ – и
представился «хранителем ключей бессмертия», перед которым и
«вострепетал» бьющийся в безысходности страха смерти Импульс
Мысли. Вот этот «священный трепет и связал человека с Нечто,
которому по необходимости «требовалось имя». Очевидно, что при
таком подходе к генезису языка, «первым словом» было «имя» –
реликты которого по современным меркам и составляют
категорию «местоименности». Местоимение, «вместо имени»,
предполагает чрезвычайно обобщенное, предельное выражение (обозначение)
предметности. Его связь с «указательным жестом», с
направлением взгляда, с источником звука – обозначает те
«материальные носители», на которых могла развиться «пандемия языка» –
развиться, взрасти и закрепиться. Сама по себе
«местоименность» и не могла иметь «утилитарного значения» и могла созреть
лишь как дополнение, как побочный продукт, как вторичность
В ПРЕЖНЕЙ – «животной» – системе коммуникации. Кроме того,
она имеет прочные корни в природе «звуковых сигналов» – и
весь вопрос, следовательно, сводится к причине «автономности»:
т.е., «как – когда – почему» звук стал Феноменом «вместо
имени», вместо наглядно данной взору «предметности мира»
(именно «вместо» в отличие от естественной функции звука –
«вместе»)? Также очевидно, что речь в таком виде могла развиваться
лишь «паразитируя на своих носителях» – в рамках
«действо-голоса», вкупе – с жестом, мимикой, позой, ритмом, «мелодией»,
тоном и прочим «церемониальным атрибутом». Условие же ее
отпочкования-автономизации как видно состоит в формировании
средств связи между «именами» – что-то типа «предлогов»,
универсализация «грамматических значений» которых дала начало
«целостности» речи, связав и тем самым дав начало выделению ее
как «особого средства выражения». Полное выделение речи в
самостоятельное «средство коммуникации» со всеми вытекающими
отсюда «последствиями» возможно лишь на основе
«предикативности» – т.е., с развертыванием «признака предмета» во времени.
Естественно, для инициации этого процесса необходима
достаточно развитая «система имен» – причем как минимум уже с
«зачатками обобщений»: как бы мы сейчас сказали – с действующим
импульсом перехода Имен Собственных (= «местоимений») в
«имена нарицательные». Только с универсализацией «значений» язык
обретает преимущества «второй реальности», способной
более/менее «адекватно» отражать окружающий мир, что и делает
«образование предикативности речи» – неизбежной, а коммуникацию
посредством языка – решающим фактором эволюции «собственно
homo».

Именно импульс страха в предвиденье неизбежного конца инициировал у
HOMO «проблему смысла» – проблему априори не имеющей
«рационального решения». Более того, для остальной живой/неживой
природы «проблема смерти» вообще не стоит: ни одно животное не
знает (и не может «знать») О СВОЕЙ смерти – оно из своего
опыта («из отражения») знает лишь «свою боль». Поэтому
«проблема смысла» как иррациональна, так И ИРРЕАЛЬНА – и именно
отсюда «возникает необходимость» ее особого «виртуального
закрепления».

Сознание – это КАПЛЯ «крови и пота», выдавливаемого страхом из
«физиологического остова» Особи. Обернувшаяся временем «точка на
горизонте» – замыкает «электрическую сеть» и «коротит
жизнь»: животный страх боли неминуемо взрывается животным же
ужасом перед неумолимостью конца. Молния предвиденья мгновенно
прочерчивает «извилину» в аморфной коре головного мозга и он
«начинает морщиться» в истовой надежде найти выход. Мысль
требует имени и рождается слово. «Я! Моё я погибнет!» – нет
большего ужаса для живого Существа, как нет и тупика –
безвыходней: глаза вдруг видят везде «смерть» – после которой лишь
«пустые глаза». ЧТО ЭТО? Зачем жить? К чему эта
насущно-монотонная, тяжкая и беспросветная суета – если все равно всему
рано или поздно приходит конец? В чем разница между «рано» и
«поздно»? Сейчас, на заре мысли, – это только новое
«неизъяснимое чувство»: рефлексия по его поводу еще долго «заставит
себя ждать». Но яд «капли смысла», как и 100 тысяч лет
назад, «травит тело» каждому «смертному» и как альтернативу –
питает разрастающуюся неизлечимую Болезнь Тела – «душу».

Сознание – это выход за пределы «своей формы», т.е. – это совершенно
новое качество Жизни, САМОЙ «жизни» чуждое и ею не
предусмотренное. У «сознания» нет и не может быть непосредственного
причинения «в функции» и хотя встраиваясь–надстраивается над
психофизиологией организма – но именно со своей собственной
«историей». Оно именно «отголоски» Флуктуации Страха –
некие отдаленные последствия («впечатления») от вдруг
соотнесенной с Самим Собой «картины смерти», лицезримой чуть ли не на
каждом шагу. «Моя смерть» – это всегда некое «отдаленное
будущее» (а хоть и «за секунду до нее»), у нее нет «прошлого» –
соответственно и «опыта об ней», потому и «причинение» лишь
– в «ВИРТУАЛЕ» смерти. «Страх смерти» – аналогичен «страху
боли», но не более того: «опыт боли и страданий» физически
несопоставим со «смертью», за которой лишь пустота и конечная
грань «ощутимого мира», точно также, как «ассоциативная
природа мозга» – не более чем аналогия «ассоциативной природе
сознания», как и «смысл формы» – «смыслу жизни». Смерть и
смысл завязаны именно в ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ особи: смысл – не «слово»,
оно не имеет «значения», это некая Аббревиатура со всеми
«буквами алфавита и тезаурусом» – это весь пыл «организма»,
который его живая сущность способна противопоставить ужасу
небытия. Это именно «шестое чувство» и именно «чувство
человека»: отсюда «смысл» и творит «свою территорию» – ГЕНЕРАЦИЮ
ДУШИ с виртуальной картиной мира, где «логики» в ее «художестве
сочетаний цвета и форм» по определению нет еще и в помине.

Иначе говоря, концы общечеловеческой логики «спрятаны» в небытие, в
ирреально-иррациональном «провале» Смысла, и лишь
«проскакивая по ходу» этот хиатус, ухитряются толковать о
«незыблемости» оснований Логики, о ее «адекватности» каузальному
устроению природы и проч. Но по сути «логика» не более чем
«средство выражения» – одно из подобных средств: лишь в силу своей
утилитарной значимости отпочковавшаяся в особую отрасль
человеческого менталитета и противопоставившая себя всему
остальному сонму ассоциативных связей. На заре человечества, когда
не очень-то озабочивались заучиванием «строгих логических
законов», все «связи» были равнозначны: по форме, по
смежности, по контрасту, по месту, по времени, по качеству, по
признаку, по цвету, по звуку и т.д. И в данной наглядно
предметности картины мира связей «по причине/действию» в их числе,
естественно, была лишь «доля малая». Для наглядности ситуация
может быть представлена и vice versa: все связи – «поголовно»
– достойны были звания «логических», поскольку критерии для
«чистого выделения» Причинения в то время были «достаточно
проблематичны». И уже эта свободная «перемена мест
слагаемых» – еще одно очевидное подтверждение того, что в ряду
символики средств выражения «логические средства» изначально ни
над чем – ни над какими «ассоциативными» – не превалировали (в
отличие от последних столетий нарастающих «логических
предпочтений»). «Логика была задумана как облегчение: как
средство выражения, – не как истина…. Позднее она действовала как
истина….» – в свое время пророчески прочувствовал исконную
«роль логики» Фридрих Ницше. «Объективация» логики, таким
образом, ни на чем не основана и ее нынешняя доминанта в
академической науке – не более чем раздутый мыльный пузырь:
«творческая способность» априори основана НА ИСКОННОСТИ
ассоциативных связей, на «аналогии», которым «логическое изложение»
может только «следовать», но и по причине своей вторичности –
никогда не «обгонять».

Нет мышления без «отвлечения» – какими бы ярлыками не пытались его
обвешать: «художественное» или «логическое», «конкретное» или
«абстрактное», «мифологическое» или «символическое»,
«примитивное» или «современное» и т.под. Ассоциативная природа
мышления ПОДОБНА «ассоциативной природе» мозга – общепризнанной
константы в научно-антропологических кругах И НЕ БОЛЕЕ ТОГО
и при этом чрезвычайно важно понимать различие их основ.
Если основа «мозга» заключена в «особи», в ее
целостности-телесности, в ее способности «к отдельности» функционирования,
т.е. – «грубо материальна», то основа «мышления» – в
«личности», в ее Страхах и Смысле, в очевидном «виртуальном ничто»,
тем не менее из своей «физической пустоты» инициирующее
новое небывалое Качество Мира – чисто человеческое и неуемное
«стремление к истине». Если «нервная система» – это
овеществление животного начала существа, то «воображение» – это
параллель естеству, параллель со своим собственным
«виртуально-автономным» началом. Отсюда в человеке и собственные ЕГО
«средства выражения», предопределившие формирование и «механизм
вывода на поверхность» – стимулированной стремлением к истине
Творческой Способности сапиенса. Отвлеченные ассоциации –
поразительно эффективный инструмент выстраивания новых связей
любых образов в любом сочетании: уловленная здесь «вне
времени» закономерность (т.е., некая смысловая связь) может
послужить «образцом» для художественного, научного или
практического воплощения. И чем шире это «поле ассоциаций», тем больше
возможностей («вариантов» сцепления образов их связей) для
самореализации творческой способности, – именно в этом
непреходящее значение «культурного наследия». Именно поэтому
можно даже сказать: мы не «умнее» того же «человека Ренессанса»
– мы несравненно «богаче» его ассоциациями – вот и в чем
СУТЬ «общечеловеческого прогресса». Абстрагирование, таким
образом, это лишь специфический инвариант «исконно-отвлечения»
сознания – его, так сказать, узкоспециализированная форма,
выраженная в собственной системе знаков. И «фетишизация» Числа
отсюда не более чем «психологический рецидив» непомерно
раздутого самомнения «математиков», ничем в принципе не
отличающееся от «случись оное, коль родимчик приключился» с
музыкантами, художниками, клерикалами… или даже выучившими
«китайский» как «второй родной».

Что таким образом есть математика – как не «единица», как не
последовательно-рефлекторное развертывание ее потенций? Нам, грубо
говоря, здесь сейчас наплевать НА НЫНЕШНИЕ «основания
математики» – немыслимые без «позиционной системы» счета, которая,
как известно, полноценно оформилась лишь с введением
понятия Ноль как числа, «цифра о котором» в свою очередь «была
неведома ни египтянам, ни римлянам, ни грекам, ни древним
евреям». Нам важен именно «принцип числа» – его объективная
характеристика как феномена сознания и здесь именно логика
является источником грубых иллюзий. Какое ни открой пособие «по
числам» – везде одна и та же трактовка его истоков:

«Число – важнейшее математическое понятие, меняющееся на протяжении веков.

Первые представления о числе возникли из счета людей, животных,
плодов, различных изделий и пр. Результатом являются натуральные
числа: 1, 2, 3, 4, ...»

Т.е. постоянно и неизменно декларируется «первоначальное отсутствие»
понятия отвлеченного числа, которое, мол, «было привязано к
тем предметам, которые пересчитывали». Что это – как не
результат капитального заблуждения о сознании, корни которого
на самом деле – ИЗНАЧАЛЬНО ВИРТУАЛЬНЫ! Но и откуда в человеке
эта вдруг взявшаяся «неистребимая тяга к счету» (как
аналогично и «неистребимая потребность в говорении»; как и
«неистребимая нужда в коммуникации – то бишь, именно посредством
языка»; как и «неистребимый императив к рационализации
пространства – как противопоставленного естеству «артефакта»»)? Ну
ведь «животное» же в своей физиологической основе Человек –
так и куда вдруг «смылась» вся его на 98% гоминидная
«биологическая традиция», спокойно обходившаяся «без счета» во всю
историю эволюции и миллиарды лет?! Разве не очевидно, что
«реальное количество» не предполагает «себя-абстрагирование» –
оно просто «или есть – или его уже нет», и чтобы извлечь из
него понятие числа – АПРИОРИ необходим «механизм
извлечения», типа там – «из лохани» чем хлебать-то «без ложки»? Иными
словами, «логическое мышление» и здесь подстраивает все под
свой ранжир – трактуя факты в свете своей убогости, а
конкретно – произвольно избирая точку отсчета и «по цепи
причинений» ИМЕННО – «не с того конца».

Но если исходить «НЕ ИЗ естественности счета» для природы – что как
факт безусловно и неоспоримо – то как раз «смысловая идея» и
препарирует сознание КАК ОТВЛЕЧЕНИЕ ПО СУТИ. Т.е. самим
фактом своего формирования и бытования оно уже представляет
собой в частности и «аппарат выдаивания-выдавливания» числа из
«конкретики количества». Интенция «пробуждения смысла»
предполагает исключительно «индивидуальную судьбу» – только для
нее «есть смерть», по эмоциональному наполнению и близко не
идущая в принципе в сравнение «с чужими смертями». Потому
пропитанным «идеей гуманности» толерантным умам и не дано
разрешить на деле «нескончаемые проблемы» Гуманитарии – в основе
которой лежит так претящий им «эгоцентризм» да еще и «в
своем пределе», но и парадоксальным (для логики) образом
генерирующий «пафос общечеловечности». Индивид с очевидностью и
есть «Аналог Единице»: вычлененное из окружения «Я» уже тем
самым противопоставлено «множеству» и для воображения, таким
образом, лишь вопрос времени из «отвлеченного Я»
абстрагировать и «число». Индивидуальность предметности окружающего мира
сама по себе дана глазу и «естественное» отвлечение от нее
«понятия единичности», как уже сказано, упирается лишь в
«механизм отвлечения», при том, что для первоначальных задач
счета – «одной цифры», как представляется, достаточно с
избытком. Формирование пусть даже смутного и не «собственно
числового» представления «о единице» уже предполагает как оппозицию
(= множеству), так и собственный аналог (в минимуме – еще
одну «отвлеченную единицу»). Т.е. слово «два» – это как бы
уже следующая, отстоящая от первоистоков «единичного
отвлечения», ступень абстрагирования – некий психологический
«интроверт суммы», тем более что «один и один» как принцип симметрии
дан вокруг во множестве наглядных примеров.

Но отвлечение «я-единицы» это в свернутом виде еще и «основание
математической теории», из которой «вытекают методы решения
задач» (другое дело – каких «по обсчитываемому объему» задач).
«Мы все учились понемногу…» – видимо, поэтому всеобщее
начальное образование дает нам как бы безусловное право твердить,
что «в основе всех арифметических операций лежит операция
сложения, которая называется базовой операцией». Но «первый
счетчик» не ходил в ту же «нашу школу» и без профессиональных
подсказок был волен в выборе «базовой операции» и, скорее
всего, шел к ней по пути наименьшего сопротивления. Как то: «к
сложению – через деление». Само по себе «сложение» уже
предполагает некий уровень манипуляций определенными сущностями
– но как выйти, как задать «этот уровень»? Ведь то, что мы
имеем «в потенции» Единицы, еще не означает «и операций с
ней». И тут «деление», как представляется, дает наглядную
матрицу «методики решений» первобытной математики. Разломив палку
пополам, из двух «полученных единиц» можно вдвое больше
набить шишек соседу или гораздо ритмичнее стучать в барабан. Но
и «второму» куску мяса также найдется место в желудке – и
сложенные вместе, так даже и «сытнее». Т.е., таким образом, у
операций с «один и один» (деление на два, сложение и,
соответственно, вычитание) естественным образом обнаруживается
начало и пусть «двоичная система с основанием в единице»
сапиенсов-сапиенсов была, наверное, слишком громоздкой и в
применении «к большим числам» даже и нелепой, но она из самой себя
дала начало «отвлеченному счету»: «Понимание того, что в
единицу счёта может входить несколько объектов, или, что
одному объекту может соответствовать разное число, в зависимости
от используемой мерки, подводит ребёнка к более глубокому
пониманию понятия числа и способствует уже развитию у него
предпосылок математического мышления». Отсюда же «из детства
человечества» и истоки его «математической» способности к
«расширению понятия числа» – ну а дальше «как по учебникам», как
говорится: «а вот с этого места – поподробнее…».

«Метода» математики, разумеется, не требует себе оправданий: она
апробирована в веках и на практике и было бы просто глупо
отрицать ее исключительное значение в утилитарных целях
человечества. Но и то, что ей должна быть «положена мера», также
давно стучится в двери менталитета: неустанные инвективы
«математизировать гуманитарию» несут в себе заряд «краха надежд»,
«пандемию разочарований» и бездну социальных бед. И примеры
«исчисления» как коммунистической, так и фашистской – до
предела рационализированных – идеологий как раз из их числа (как
и ныне – «синергетика»). Последние полных два века
человеческой истории – это последовательное развертывание все
большей сокрушительной силы «счетных обобщений» в умах,
ПРИ(?)остановленных лишь без разбора аннигилирующей все живое
апокалипсической «логикой термоядера». Общинная идея, красной нитью
пронизывающая исторический генезис «от стаи – до современной
демократии», в применении к человеку исходит из «счетного
множества», из «общего-среднеарифметического», при этом
«роевое сознание» как НЕОБХОДИМЫЙ продукт примитивного
(=«логического») мышления не способно оперировать и учитывать
«отдельный» смысл жизни. Для него идеал «отдельного» – это полное
растворение в Общем, это самопожертвование и героизм «за ради»
общего блага. Общество – «вечно» по сравнению с достаточно
определенной «ничтожной цикличностью» отдельной жизни, и
общине нет дела до страха смерти своих «членов»: у нее СВОИ
«далеко идущие» цели и «рассчитанные на перспективу» задачи. От
индивида ей нужна лишь «активность», направленная на
собственное же – общественное! – благо. В этом общем благе как бы
подразумевается и «дозированное благо» Каждого. Но у этого
«каждого» – своя, единственная жизнь, – свой, не делимый ни с
кем другим, «отдельный» страх смерти, – свой, неповторимый
и соизмеримый исключительно с собственной же «цикличностью»,
смысл жизни. Если бы пчелы смогли задать себе вопрос
«Зачем?», то на этом «история роя» и закончилась...

Иными словами, у «логики истории» НЕ МОЖЕТ БЫТЬ «логики» – в том
смысле, что у человечества нет «материальной» Точки Отсчета.
«История» – это История Субъекта и не более того: весь ее ход
направлен на вычленение индивида из общего, из массы, на
гуманизацию общественных отношений по вектору выдвижения на
первый план «очищенной» проблемы смысла отдельной жизни.
Действительной ее «движущей силой» является не «движение масс», не
«экономические интересы» и т. под. – но исконное, неуемное,
инициированное «иррационалом смысла» и древнее как сам
человек СТРЕМЛЕНИЕ К ИСТИНЕ: именно им «замыкаются» все
цикличности цивилизаций и именно потому, что никакой-такой «истины»
на самом деле нет. Есть лишь «феномен истины» – как
постоянно манящий, но и ускользающий мираж, возникший на горизонте
поднявшего глаза к небу первобытного «мозговитого имярека» и
схлопнувшийся никуда не устранимым с тех пор мерцающим надо
лбом образом «движения-времени. «Истина» есть та степень, в
какой мы разрешаем себе заглянуть вглубь факта» – завещал
нам Ницше, – в этом стремлении к истине и заключена вся суть
творческой способности человека, собственно – «как побочный
продукт императива Смысла» – и производящей артефакт.

7.10.10