Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

– Может, пропустим по стаканчику? – спросил Семён, нервно теребя висящую на одной нитке пуговицу синего рабочего халата. С самого утра ему нестерпимо хотелось выпить, но совесть, а у него была совесть, не позволяла, приводя неоспоримые доводы против такого развития событий. Семён терпел, но только до полудня. Ровно в полдень он отложил работу и, пошарив на дне своего старого, потёртого на углах кожаного портфеля, извлёк на свет заветную бутылку крымского портвейна. Он купил её утром, в лавчонке возле дома, где обычно отоваривался продуктами, возвращаясь вечером к себе.

Продавщица Вера, знавшая его в лучшие времена, сокрушенно покачала головой, но в этот раз ничего не сказала.

– Я для друга, – пояснил Семён,  смутившись под её строгим, по-женски проницательным взглядом. – У него сегодня день рождения, – тут же соврал он, внутренне сжавшись в ожидании вопросов.

Но Вера ничего не спросила. К Семёну она относилась с каким-то тёплым бабьим чувством, которое уже трижды приводило её к разводу.

– Ладно, давай расслабимся, – согласился принципиальный Юрий Афанасьевич. – Сыро сегодня, в самый раз выпить. – Он снял очки и, положив на крышку гроба молоток, весело подмигнул напарнику.

– Вот-вот, и я говорю, – оживился Семён. – Погреемся, передохнём…  И поговорим, а то всё молчим как сычи.

В прошлом Юрий Афанасьевич был чиновником, занимал ответственный пост и имел благодарности от самого первого секретаря. Полторы тысячи душ…– любил прихвастнуть он, обводя собеседников взглядом, в котором сквозило не угасшее ещё начальственное честолюбие.

Однажды в кабинет к Юрию Афанасьевичу пришли казённые люди и стали задавать неприятные вопросы. Он пробовал возмущаться, грозил, предлагал «решить вопрос», хватался за сердце, за телефон, но быстро понял, что дело плохо, и сник. Следствие длилось полгода. Сотрудничество с ним не очень-то помогло. Потом состоялся суд и чиновнику, занимавшему ответственный пост, дали пять лет строгого режима и конфисковали квартиру, дачу, Жигули и гараж в кооперативе, в подвале которого он зарыл две трёхлитровые банки, полные туго скрученных четвертных и пятидесяток. Банки нашли при обыске, и Юрий Афанасьевич потерял всякую надежду на обеспеченную тихую старость.

Через два года Союз Советских Социалистических Республик приказал долго жить, а спустя четырнадцать месяцев, Юрия Афанасьевича отпустили на свободу за примерное поведение и ударный труд, в новый мир, где уже ходили другие дензнаки, добывать которые ему теперь предстояло научиться.

Пока он сидел, жена собрала остатки былой роскоши и укатила к сестре в Киев, где быстро нашла себе очередного начальника. Вот что, Юра, сказала она во время их последнего свидания, ты – человек конченый, а мне ещё пожить хочется. Пойми и не осуждай.  Понять-то он понял, но вот удержаться от осуждений не смог. Да и как тут удержаться, когда прожили они с женой двадцать лет без единой шероховатости, дочь вырастили. Тяжело перенёс Юрий Афанасьевич предательство жены: неделю в лагерной больничке отлёживался – сердце подвело. Дочь же вышла замуж и уехала в другую страну, откуда написала ему единственное письмо, в котором на трёх страницах перечислила все свои претензии к родителю, не забыв припомнить выволочку в девятом классе по случаю найденного в её столе импортного презерватива.

Новая жизнь сразу как-то незаладилась: одной чистой совестью сыт не будешь. О былых заслугах никто и слышать не хотел; старые друзья воротили носы и просили перезвонить через месяц, а то и вовсе бросали трубку. На работу не брали, а если и брали, то туда, где Юрий Афанасьевич работать не мог и не хотел.

Помаявшись полгода и не найдя себе занятия, он вспомнил о специальности, полученной в колонии. Так и пошёл по столярной линии: сначала в институте чинил мебель и переставлял сломанные студентами двери, затем пригласили в строительную артель.

С апреля по октябрь колесил Юрий Афанасьевич вместе с пятью такими же, как и он, бедолагами по стране: строил дачи, ремонтировал дома, перекладывал крыши. Потихоньку втянулся, привык, стал замечать чужие огрехи в работе, овладел смежными специальностями. От ответственности не бегал, а потому быстро приобрёл авторитет и уважение – стал бригадиром. Правда, счастье бывшего зека длилось недолго. Завелась в артели паршивая овца, сманила лучших мастеров, посулив длинный рубль и полный стакан. Дело захирело и пришлось Юрию Афанасьевичу подыскивать себе новое место.

Снова начались поиски… Возраст у вас не подходящий, чаще всего говорили работодатели, нам бы кого помоложе, попроворнее. Мои года, моё богатство, отшучивался Юрий Афанасьевич и шел дальше.

Однажды он увидел в газете объявление, где было написано, что требуется опытный специалист в мастерскую. Пришёл. Встретил его сам хозяин, высокий, спортивного вида мужик с пронзительным взглядом и густым ёжиком седых волос. Представился Владимиром.

– Значит, сидел? – спросил хозяин, выслушав с заметным интересом биографию кандидата.

– Сидел, – вздохнул Юрий Афанасьевич, давно привыкший к подобным неделикатным вопросам.

– Ну, ладно, от сумы, да от тюрьмы, как говорится…

Позже Юрий Афанасьевич узнал, что у самого хозяина за плечами осталось девять лет лагерей.

Коллектив оказался небольшой. Нового работника встретили доброжелательно, без лишних расспросов: выдали рабочую одежду, инструмент и нарекли Бывалым. Он и не обижался: Бывалый, так Бывалый – не самое плохое прозвище. И стал Юрий Афанасьевич делать гробы. Постепенно кое-чему научился, приобрёл сноровку,  и снискал уважение коллег, главным образом благодаря своему умению сглаживать острые углы и находить компромиссы. Хозяин начал баловать вниманием, в шутку называя Юрия Афанасьевича папашей; и даже иногда после работы приглашал на коньячок к себе в офис, отделанную красным деревом просторную комнату на втором этаже. Коньяк Юрий Афанасьевич любил ещё с тех самых пор, когда на его рабочем столе появился телефон с гербом, а у подъезда – машина с водителем.   

Семён быстро метнулся к шкафчику, висящему на стене за входной дверью, и принёс две, расписанные подсолнухами, чашки с многочисленными сколами, темневшими по краям.

– Лей полную, – скомандовал Юрий Афанасьевич, устраиваясь на высоком табурете, сработанном его же руками. – Сегодня можно.

– А чем сегодня день примечательный? – спросил Семён, жадно следя за тем, как наполняется чашка.    

– Пять лет, как освободился.

– Хороший повод.

– Вот я и говорю – полную. Теперь и не верится уже…

– Так говорят, что плохое быстро забывается.

Юрий Афанасьевич махнул рукой. – Много чего говорят… Я теперь к словам никакого доверия не имею. Всё по делам – только так.

– Это правильно, – поспешно согласился Семён. – Готово.

– Так за что выпьем? – спросил Юрий Афанасьевич, осторожно приподняв чашку двумя пальцами.

– Как за что? Так вот же ты сам и сказал – за освобождение, то есть за свободу.

– Давай, за свободу! – согласился Юрий Афанасьевич. – Святое дело.

Выпили.

Некоторое время сидели молча, каждый со своими мыслями.

Юрий Афанасьевич думал о дочери. Как она там? Ему очень хотелось взглянуть на внуков, но дочь на письма упорно не отвечала. Он просил хотя бы прислать фотографию. В ответ – тишина.

– Мне бы внуков перед смертью увидеть, – пробормотал он, останавливая взгляд на бутылке, спрятанной за листом наждачной бумаги в нише верстака.

– А ты возьми и съезди, – предложил Семён. – Адрес-то знаешь?

– Знаю.

– Вот и поезжай. Нешто она тебя с порога прогонит, отец всё-таки.

– А ну, налей ещё! – вдруг потребовал Юрий Афанасьевич, и лицо его озарила загадочная улыбка.

Семён проворно наполнил чашки.

– Правильно ты говоришь – надо ехать. Хоть увижу их, а там, и помирать можно.

– Да не спеши ты помирать, тебе ж до пенсии ещё год, а после – самая жизнь и начнётся.

Но Юрий Афанасьевич уже не слышал его. Мысленно он  был там, возле внуков на чужой немецкой земле, в которой лежал его отец, старшина стрелковой роты Афанасий Григорьевич Бондаренко, павший в апреле сорок пятого смертью храбрых на подступах к Берлину. Заодно на могиле побываю, а то так ни разу и не был. Стыдно ведь. Семён конечно дело говорит. Не прогонит же она меня. Не должна. Я только на внуков посмотрю, если разрешит – поговорю с ними и назад. Мне большего не надо.

На следующий день он пришёл на час раньше, сдул с верстака стружки, положил перед собой лист бумаги и, надев очки, стал писать заявление на отпуск, первый за всё время работы в мастерской. Руки у него слегка дрожали, так как всю ночь от волнения не сомкнул глаз. Буквы прыгали, а строчки норовили разбежаться в разные стороны. Написать с первой попытки не удалось. Два раза он комкал листы и, тихонько матерясь, доставал новые.   

– Значит, решил к внукам съездить? – спросил хозяин, поигрывая тяжелой никелированной зажигалкой. – Был в Германии уже или в первый раз?

– Нет, не был, – признался Юрий Афанасьевич.

– Получишь в бухгалтерии аванс в счёт следующего месяца и маленькую премию. Не забудь привезти пива немецкого.

Подготовка заняла две недели.

– Нервничаешь? – спрашивал Семён.

– Нервничаю, – отвечал Юрий Афанасьевич. – Ощущение такое, словно УДО уже подписали, а когда отпустят – не знаешь.

Наконец все формальности уладились, и наступил день отъезда. С утра моросило, но к обеду распогодилось. Ровно в шесть часов вечера автобус плавно отвалил от станции и покатил на запад, мимо серых стен новостроек, окна которых полыхали вечерним солнцем. Некоторое время Юрий Афанасьевич любовался красотами пейзажа, уносясь мыслями далеко за пределы отечества, затем голова его склонилась на бок, очки съехали на кончик носа и он забылся тревожным прерывистым сном, так хорошо знакомым каждому путешественнику.

В Бресте простояли около часа, ожидая, пока заполнится весь салон, а потом – ещё два на границе в очереди на переход. Когда туристов попросили выйти и проследовать на таможенный контроль, Юрий Афанасьевич заволновался. Дело в том, что в его старом видавшем виды фибровом чемодане, помнившим пыльные полки советских здравниц, лежала большая жестяная коробка из-под печенья полная земли. Это была не просто земля, это была Родина, которую он вёз на встречу с отцом.

В конце концов, волнения оказались напрасны: таможенникам не было никакого дела до содержимого обшарпанного коричневого чемодана с перемотанной чёрной изолентой ручкой. Его пожилой владелец их тоже не интересовал.  Мокрый от переживаний Юрий Афанасьевич снова устроился на своём месте и тут же решительно вытащил из пакета с необходимым дорожным скарбом бутылку коньяка.

– Душа требует, – пояснил он недовольно зыркнувшей соседке. – Первый раз в жизни еду за границу.

И побежала за окном Польша: замелькали спящие местечки; поскакали яркими пятнами рекламные щиты; полетели в ночь огни…

Конечно, отец всего этого не видел, думал Юрий Афанасьевич, украдкой прихлёбывая тёплый коньяк. Он мог видеть разрушенную войной страну, пыльные дороги, грязь траншей, спины товарищей и смерть, которая ждала каждого, но выбирала не всех. Несколько недель фронт стоял под Варшавой. Обливаясь кровью, восставшие жители города едва ли не голыми руками отбивали атаки гитлеровцев. Не входить! – требовал Сталин.

Похоронку они с матерью получили в мае сорок пятого, через неделю после окончания войны – «Пал смертью храбрых…». Мальчишки во дворе сказали, что на войне все погибают смертью храбрых. Маленький Юрка ревел три дня, забившись в чулан возле туалета. Он понял только одно – что больше никогда не увидит отца, на которого все эти годы им возлагались большие надежды.

Спустя месяц пришло коротенькое письмо от товарища с вырезкой из фронтовой газеты. Он писал, что отец погиб во время атаки, попав под пулемётный огонь. Похоронили его в братской могиле на окраине Далльгов-Дёберица. Мятый клочок газетной бумаги оказался списком награждённых посмертно. Старшина Афанасий Григорьевич Бондаренко значился в нём под номером 4.

Отца своего Юрий Афанасьевич не помнил – тот ушел на фронт в декабре сорок второго добровольцем, отказавшись от заводской брони, когда сыну ещё не исполнилось и пяти. Мать рассказывала, что провожали его всем посёлком: мужиков почти не было – одни бабы, иные уже вдовы. Их легко можно было опознать по черным, наглухо завязанным платкам и потухшим взглядам.

Первое письмо пришло из-под Ржева. Оно оказалось совсем коротким. «Дорогая Дашенька», писал отец, «как вы там? Всё ли хорошо? Очень за вас волнуюсь… Наш полк уже вторые сутки штурмует немецкие укрепления. Дерёмся отчаянно, громим фашистскую гадину изо всех своих сил и возможностей. Писать много не могу, нет сейчас такой возможности. У меня всё хорошо. Береги Юрку. Появится время, отпишусь подробнее. Целую, обнимаю, твой Афанасий».

Следующую весточку отец прислал из госпиталя. О ранении почти ничего не писал, не хотел волновать. Много рассказывал о товарищах по палате, шутил, поучал, вспоминал какие-то смешные случаи из заводской жизни…

Мать сутки ревела; тайком ходила к гадалке бабе Нине, которая сказала, что рана пустяковая и никакой опасности для жизни нет. На радостях сбегала на рынок: сменяла старую шерстяную юбку на мешок сушеных яблок. Эти яблоки маленький Юрка потом таскал из кладовки, и не было ничего вкуснее их в то время, если, конечно, не считать подсолнечного жмыха, да серых горьковатых карамелек, которыми однажды его угостил приехавший на побывку муж соседки.

Утром остановились на заправке. Только что рассвело, слабый ветерок принёс запах хлеба. Сонные туристы, разминая затёкшие конечности, потянулись к выходу.

– Обожаю немецкую сдобу, – заметила соседка, кокетливо поправляя причёску. – Как только приедем, сразу же отправлюсь в ближайшую кондитерскую: плевать на фигуру – живём один раз.

Сейчас бы чашку крепкого чая и яичницу с ветчиной, подумал Юрий Афанасьевич, с тоской вглядываясь в витрину кафе. Остальные пассажиры гуськом направились в сторону магазинчика, расположенного с торца здания и подсвеченного изнутри голубоватым неоновым светом.

В Берлине их быстро расселили по номерам, выдали рекомендации и расписание экскурсий, после чего оставили в покое до следующего утра. Однако у Юрия Афанасьевича были свои планы, к реализации которых он преступил незамедлительно. Первым делом вымылся, побрился, надел чистую рубашку и почистил туфли. Затем достал из чемодана коробку с землёй и осторожно уложил её в пакет вместе с остатками коньяка. Туда же, поцеловав и вытерев рукавом, он положил фотографию матери в черной пластиковой рамке со стеклом.

– Далльгов-Дёбериц, den Friedhof der sowjetische Soldat, – старательно выговорил Юрий Афанасьевич и протянул таксисту листок с адресом, крупно написанным по-немецки. Объяснять не пришлось. Немец, только мельком взглянув на адрес, кивнул, и машина тронулась с места.

Ехали долго. Вот он Берлин, в который отец так и не вошел победителем, думал Юрий Афанасьевич, с жадностью вглядываясь в бывшую столицу третьего рейха. Город как город и люди те же, что у нас: вот только лица более приветливые, а так – никакой разницы. Ему хотелось разглядеть следы войны, какие-нибудь приметы того времени, артефакты минувшей эпохи. Однако за окном мелькала обычная современная жизнь: здания, машины, автобусы, реклама, парки, которые посадили уже в мирное время. Наверняка в сорок пятом тут были одни руины… На каком-то повороте в просвете домов мелькнула закопченная развалина: Юрий Афанасьевич удовлетворённо вздохнул.

Последнее письмо пришло в конце апреля. Позднее выяснилось, что написал его старшина Бондаренко буквально за пару часов до своей гибели. «Вот мы уже и у ворот Берлина, а это значит, что скоро конец войне и всем нашим мучениям. Загнали мы фашиста в самое его логово и здесь окончательно уничтожим. Настроение у всех приподнятое, можно сказать – отличное, несмотря на сильную усталость и горечь утрат. На прошлой неделе получили мы свои награды за бои в Западной Польше. Пришлось нам там тяжко, кое-кого не досчитались…

Медали вручал комбат. Выстроили нас на рассвете в проулке среди развалин, зачитали приказ, а тут фашист давай мины швырять на наши позиции – не до церемоний. Похватали впопыхах и в атаку. Я свою даже прицепить не успел, не до того было».

Рассчитавшись с таксистом, Юрий Афанасьевич выбрался из машины и огляделся по сторонам, пытаясь понять, в какую же сторону ему следует двигаться. Тихий Берлинский пригород утопал в зелени. На другой стороне улице за оградой начиналась аллея, ведущая к обелиску. Левее на некотором удалении над деревьями торчала остроконечная крыша кирхи, крытая потемневшей от времени черепицей.

По пути в Германию он много раз представлял себе этот момент и думал, что едва ли сумеет совладать с эмоциями. Юрий Афанасьевич прислушался к себе, потом достал платок, вытер вспотевший лоб и бодро зашагал в сторону мемориала, продолжая начатый ещё в машине мысленный диалог с отцом.

На аллее не было ни души: вечернее солнце светило в спину, обжигало сквозь плотную ткань пиджака, давая понять, что от него стоит держаться подальше. Пройдя метров сто, Юрий Афанасьевич заметил узкую каменную скамью, примостившуюся в стороне от дорожки под сенью старых вязов. Передохну немного и двинусь дальше, решил он, расстегнув непослушными отёкшими пальцами ещё одну пуговицу на рубашке.

Тут же прилетели голуби – сначала два, потом ещё несколько: заходили у ног человека, заклекотали утробно, требуя угощения.

– Нет у меня ничего, – сказал им Юрий Афанасьевич и на всякий случай показал пустые руки. – Вот только земля в коробке, да немного коньяка. – Он хотел сказать ещё что-то, но вдруг почувствовал, что задыхается: выбросил вперёд руку, попытался привстать и повалился на бок, некрасиво поджав под себя правую ногу. Голуби с шумом метнулись в стороны.

«Как там Юрка»? – писал в заключительных строчках своего последнего письма старшина Бондаренко. «Вырос, поди, чертяка? Ужасно соскучился по нему и жду не дождусь, когда смогу подкинуть его в воздух и расцеловать. Ты там смотри, Дашка, парня мне не балуй, не давай ему ныть. А то знаю я это ваше бабье воспитание: чуть что – под подол и жалеть… Пусть растёт мужиком!»

 

Вечером хозяин заглянул в мастерскую. Все уже разошлись, и только Семён припозднился, колдуя над очередным изделием. Некоторое время Владимир стоял в дверях, задумчиво пожевывая потухшую сигарету.

– Надо чего? – не выдержал Семён.

– Вот что, тут такое дело… Бывалый помер. Посмотри, что  там у нас есть из готового недорогого, да займись завтра этим… Утром зайдёшь – дам денег. Катафалк я пришлю. И остальных не забудь предупредить.

-----------------------------------------------------------------------------------------------