Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

рассказ

До начала церемонии оставалось больше часа.

Оставив позади разноязыкую гудящую толпу, я незаметно проскользнул в ресторан. Там царил полумрак: на стенах висели незамысловатые пейзажи, в воздухе витал слабый запах ванили. Тяжелые вишнёвые портьеры создавали атмосферу монастырской безмятежности.

Ненадолго задержавшись между колоннами, скрывавшими перспективу зала, я повернул направо, где брезжил слабый свет, едва пробивавшийся сквозь узкие витражи. В глубине помещения что-то звякнуло, и снова наступила тишина, нарушаемая слабым потрескиванием паркета.  Я прошел вперёд иприсел к столу, не потревожив праздное одиночество приборов, салфеток, упрятанных в кольца, а так же стекла и дешевого фарфора, готового встретить очередных Гаргантюа. Тонкий луч солнца, с трудом продравшись сквозь переплетения ветвей столетних лип, отважно пронзил пространство и потерялся в складках скатертей, оставив слабый пыльный след.

Тут же откуда-то из полумрака  показался служащий в черных, плотно облегавших тренированные ноги брюках, белой рубашке и черной же жилетке, из нагрудного карманчика которой выглядывал кончик красного механического карандаша. Лицо парняхоть и хранило выражение подобострастного внимания, но одна бровь слегка отползла вверх, тем самым выдав тщательно скрываемое неудовольствие, вызванное моим появлением.

– Могу я чем-то помочь? – звонко спросил он, окинув меня быстрым оценивающим взглядом, и сразу сделался мне неприятен, так словно совершил какую-то непростительную глупость.

– Кофе можно выпить в кафе напротив, – сообщил он, услышав моё желание. – Прошу прощения, но наш отель принимает участников семинара, которые…

– Мне это известно, – прервал я его, – так как сам являюсь одним из них.

Бровь снова вернулась на место, но моё отношение к нему от этогоне изменилось.

Когда он исчез, я повернулся к окну и стал смотреть на улицу сквозь желтый сегмент витража. Слева, как раз на углу, там, где находился вход в аптеку, в которой час назад мною были куплены: зубная паста, щётка, пачка влажных салфеток с ароматом фиалки, а так же фруктовое драже с витаминами, – стоял высокий элегантный старик в светлом костюме по моде минувших лет и пристально вглядывался куда-то вдаль из-под ладони, приставленной козырьком к морщинистому лбу. В его осанке читалось что-то странное и вместе с тем располагающее. Таких людей часто считают чудаками, а они всего лишь знают, чего хотят от  этой жизни, правда, не смеют об этом заикнуться. Подле него нетерпеливо переминался светловолосый мальчик лет семи, державший в руках коробку с игрушкой. Он то и дело встряхивал её, прислушиваясь к тому, что происходит внутри. Папа Карло и Буратино, подумал я, провожая их взглядом. «Блаженные и дети…» услужливо подсунула память.

Кофе горчил.

Из окна номера можно было видеть только небо и ещё часть крыши, расположенного невдалеке здания, вдоль кирпичной стены, которого тянулся небольшой садик и в нём, в самом центре, одинокая фигурка каменного рыцаря, застывшего в нерешительности посреди цветочной клумбы, подобно шахматному ферзю, запертому среди пешек.

Всё же номер оказался уютным, несмотря на свою мансардную геометрию и полное отсутствие вида из окна. Здесь хотелось задержаться, хотя бы до зимы, до первых ночных заморозков: отдаться неторопливому течению провинциальной немецкой жизни, начать писать повесть, купить добротный костюм и завести пару необременительных знакомств. Впрочем, последнее было бы маловероятным, ибо мой немецкий годился только для чтения вывесок и объяснений с таксистами.

Присутствием на семинаре я был обязан необъяснимой любезности со стороны Ребекки Каплан. Двумя месяцами ранее я получил от неё письмо, в котором говорилось, что она, да и все устроители мероприятия будут рады видеть меня в числе его участников.

Отправитель деликатно, но настойчиво требовал немедленного ответа.  Я тут же отписал, что почту за честь присутствовать и всё такое прочее, хотя довольно смутно представлял себяв роли участника. Писателей в списке не значилось, зато присутствовали лингвисты, большей частью со степенями, два поэта и, кажется, один культуролог из Праги по фамилии Зубрицкий, впоследствии оказавшийся унылым типом с дурным запахом изо рта, чей пространный доклад вызвал волну зевков, накрывшую меня в самый неподходящий момент.

В день приезда я увидел всех в просторном холле отеля: около сорока человек на удивление одинаковых, немного нелепых типичных интеллектуалов, имевших привычку читать, писать и говорить о том, что прочитали. Среди нихцарило сдержанное оживление.

Ребекка стояла на первых ступеньках лестницы, торжественно уходившей вверх к синеве кайзеровских витражей и, плавно дирижируя рукой, то и дело срывающимся голосом рассказывала об организационных новшествах. Её постоянно прерывали вопросами, после которых гул голосов усиливался. Говорили в основном на русском. Служащие отеля понимающе улыбались, всем своим видом давая понять, как им приятно видеть здесь всех этих ценителей, ревнителей и ниспровергателей, привыкших замечать лишь собственную тень.

Дождавшись очереди, я галантно припал губами к руке Ребекки, после чего получил карточку участника и одобрительную улыбку, которую истолковал и как знак особого расположения, и как неожиданно прорвавшуюся иронию, так высоко ценимую мной, особенно в дамах.

Должен признаться, что поспешное согласие приехать было продиктовано отнюдь не страстным желанием вынести на суд научной общественности своё мнение относительно тех или иных литературных веяний и даже не стремление погрузиться в атмосферу докладов и диспутов, в которых, как известно, иногда рождается истина, но чаще тонет, никем не замеченная, ставшая жертвой столкновения не столько научных подходов, сколько человеческих амбиций. Простомне хотелось перемен, смены обстановки, окружения, банальной бытовой новизны, возможно, с оттенком авантюры. Мои скромные заслуги едва ли могли стать причиной интереса со стороны организаторов. Я прекрасно понимал, что приглашение – несомненно, личная инициатива Ребекки, своего рода маленький подарок тому, кто не оправдал надежд.

– Как твои успехи? – спросила она, поймав меня за рукав во время кофе-паузы. – Я жду.

– Кропаю потихоньку, – отшутился я.

– Не скрытничай, – она погрозила мне пальчиком, на котором таинственно сверкнул крупный изумруд. – Вечером за чаем что-нибудь прочитаешь?

– Не знаю, не могу обещать.

Однако она уже не слушала, переключив своё внимание на поэта из Коломны, с которым я успел перекинуться парой слов в коридоре. Он занимал соседний номер и тоже огорчался отсутствием вида. На семинар он попал, вероятно, благодаря давним и запутанным отношениям с подругой Ребекки, пребывающей в должности редактора провинциального филиала одного из крупных московских издательств. Именно такой вывод я сделал после разговора с ним. Версия выглядела неубедительно, но, что мне за дело до этого?

Первая половина дня далась особенно тяжело. Доклады следовали один за другим перемежаемые пятиминутными паузами для вопросов и тематическими отступлениями устроителей мероприятия. Я отчаянно клевал носом. Сон не отступал, словно почувствовавший добычу волк. Он крутился рядом, заглядывал в глаза, дышал в затылок и, наконец, мягко выключал сознание в самые неподходящие моменты. Выпитые в перерыве две чашки растворимого кофе имели краткосрочный бодрящий эффект. Впрочем, не я один постоянно колебался на грани бодрствования и сна. Сосед справа периодически всхрапывал, и сам же пугаясь, крупно вздрагивал, чем всякий раз заставлял окружающихнепроизвольно отстраняться. Сидевший впереди доцент из Вильнюса, высокий, худой, весь устремлённый в высь, подобно готическому собору, после третьего доклада дал сильный крен влево, обнаружив хороший навык в деле приспособления к сложившимся обстоятельствам.

После ужина, предваренного полуторачасовым непринужденным общением за чашкой безвкусного чая, я окончательно выпал из действительности. Ребекка вовремя заметила это, чем предотвратила возможную неловкую ситуацию. Она только строго посмотрела на меня и вдруг улыбнулась одной из своих официальных, но вполне искренних улыбок. В этот момент поэт из Коломны начал читать стихи.

К началу девятого все разбрелись: некоторые вернулись в номера, кто-то отправился в город в поисках впечатлений, иные, рассевшись тесным кружком в ресторане, предались неторопливой беседе. Проходя через холл, я видел их раскрасневшиеся счастливые лица, слышал английскую речь и понимал, что эта партия не для меня.

Сумерки уже опустились на город, с Балтики тянуло бодрящей свежестью, откуда-то долетал запах горелого угля, воскрешая в памяти картины армейской юности. Я перешел улицу и остановился на углу в том самом месте, где днём видел чудаковатого старика с мальчиком.

Буратино – человек-игрушка или метафора старости?

Справа освещённая фонарями плавно изгибалась штрассе, ведущая в сторону моря, а впереди чуть левее манил уютными дорожками бульвар, упиравшийся дальним концом в глухую стену общественного здания. Отсюда, с другой стороны улицы наш отель выглядел большим ярким пятном на фоне темнеющих по бокам широких проулков, в глубине которых уже сгустился мрак. Я повернулся спиной к отелю, мимоходом бросив прощальный взгляд вдоль бульвара, и неторопливым шагом двинулся в сторону моря, влившись в толпу праздного люда, прогуливавшегося ради вечернего моциона и визуальных удовольствий.

Вдруг откуда-то донеслись звуки музыки. Толпа стала гуще. Спустя пару минут я вышел на площадь, где в углу возле открытого ресторана браво наяривал небольшой оркестрик. Лица музыкантов сияли неподдельной радостью. Казалось, сам процесс игры доставлял им такое удовольствие, что они не в силах справится с охватившими их эмоциями, буквально источали положительную энергию. Увидев свободный столик, я, не раздумывая, присел и обернулся в поисках официанта.

– Вы позволите? – раздалось у самого уха.

Надо мной нависал поэт из Коломны, уже слегка пьяный, но ещё вполне светский.

– Пожалуйста.

Онустроился напротив, положив на столик большие, красные от холода руки. Не верилось, что эти руки могут принадлежать поэту. Я заказал нам два пива.

– Если можно, тёмного, – вставил он по-русски.

Между тем оркестрик сменил тему и заиграл вальс. Публика вокруг заулыбалась, дамы стали поводить плечами и подталкивать кавалеров, провоцируя их на ответные действия. Послышались взрывы хохота, гортанная перекличка.

– Умеют же люди расслабляться, – с ноткой зависти в голосе заметил поэт.

– Они и не напрягаются.

– А ещё говорят, что мы похожи на немцев, – продолжал он, похрустывая костяшками пальцев. – Где уж там…

Принесли пиво.

Он попытался чокнуться, но я мягко отстранил его бокал, продолжая улыбаться.

Какое-то время мы молчали, наблюдая за происходящим вокруг. Дмитрий – так звали поэта – пил большими глотками, всякий раз вытирая губы тыльной стороной ладони. При этом он прищуривал один глаз, и я мог видеть слабое дрожание густых, как у девушки, светлых ресниц. Его узкое костистое лицо, хранило выражение затаённой печали, контрастирующее с выражением больших зеленых глаз, свидетельствующих о наличие левантийских предков. Длинные тёмно-русые волосы, которые он беспрестанно откидывал назад, прибывали в полном беспорядке.  

Мы сразу перешли на ты.

– Может, что-нибудь почитаешь, – попросил я, почувствовав, что пауза затянулась.

Нехотя он начал читать, но быстро сбился и замолчал, опустив глаза.

– Что-то я не в форме сегодня.

Я не стал настаивать, понимая, что воспринимать должным образом стихи в такой обстановке просто невозможно.

– А ты давно Ребекку знаешь? – вдруг спросил он, вскинув исподлобья полный отчаяния взгляд.

– Двенадцать лет.

– Ого! – Ответ его удивил и, кажется, расстроил.

Дмитрий достал из внутреннего кармана куртки сигареты. Я видел, что ему нестерпимо хочется закурить.

– Тут нельзя.

Он убрал пачку, после чего быстро допил своё пиво и, откинувшись на спинку стула, стал смотреть по сторонам.

Оркестрик смолк. Музыканты начали складывать инструменты, переговариваясь в полголоса. Публика зааплодировала, кто-то даже крикнул «браво», но его не поддержали.

– Пройдёмся? – предложил я, видя, что собеседник совсем сник. – Тут полно романтичных уголков, которые стоит увидеть при свете фонарей.

Мы пересекли площадь и двинулись вглубь квартала. Говорил в основном я, он молчал, иногда поддакивая и кивая в такт шагам. Когда шум толпы остался позади, Дмитрий оживился.

– Эх, сейчас бы водочки! – мечтательно воскликнул он с мальчишескими интонациями в голосе. – Душа отчего-то просит.

– На обратном пути можем пропустить по стаканчику в качестве nightcup. Погода этому делу благоволит.

– Нет, спать мне сегодня не придётся, – сообщил он и тут же без перехода продолжал. – Ребекка предлагает остаться с ней и лететь в Париж, а я всё никак не могу решиться. Странно это как-то и неожиданно. Или у них так принято? Я ведь её до сегодняшнего утра всего два раза и видел. В прошлом году мы вместе провели полторы недели недалеко от Кадиса…

Мне  стало неловко, оттого что он всё эторассказывает.

Ребекку я действительно знал двенадцать лет, с тех самых пор, когда волею обстоятельств оказался во Франции, где она как раз заканчивала диссертацию – какая-то надуманная тема – и крутила роман с моим бывшим клиентом, покинувшим Московию с чемоданами полными филателистических раритетов.

Между нами ничего не произошло, ничего такого, о чём можно было бы вспомнить, как о весёлой интрижке. Ребекка, впрочем, неоднократно подавала сигналы. Сколько раз она находила фантастические предлоги, чтобы: то оставить меня ночевать в крохотной квартирке под крышей с видом на заставленную гипсовыми бюстами террасу; то напроситься в гиды в нормандскую глушь; то оказаться третьей в машине, несущейся в сторону Амстердама и всю дорогу жарко дышать над ухом, запуская шаловливые пальцы в волосы.

Иногда мы вырывались в город, где пропадали до глубокой ночи, истерев в пыль не одну пару обуви и истощив память в бесконечных разговорах о творчестве тех, кто давно упокоился под плитами Пер-Лашез. Благодаря необыкновенной начитанности, она умела выражатьмысли, прибегая к густому кружеву метафор, в которых я без труда узнавал эпохи и имена. Она ко всему относилась легко, пожалуй, слишком легко, и этопугало. Однако то, что так и не стало страстью, со временем превратилось в дружбу, которой мы оба дорожили в меру сил и возможностей, находя в этом много приятного и полезного.

В прошлом году ей исполнилось сорок четыре. Тремя годами ранее она тяжело пережила развод и полтора месяца лечила нервы, прячась в рыбацкой деревушкесреди фиордов Норвегии, откуда писала длинные странные письма, пересыпая их французскими и английскими словами. В них она подробно описывалавыпавшие на её долю переживания, ругала родителей, не сумевших привить ей чувства достоинства, впадала в пространные рассуждения относительно природы человеческих отношений, которыми никогда не дорожила, приводила длинные цитаты из Пруста и Достоевского, а потом вдруг ударялась в воспоминания, в которых наш парижский период выглядел едва ли ни единственным светлым пятном на тёмном фонепрошедших лет.

Встретились мы на нейтральной территории, в Гамбурге и провели несколько дней в бесконечных разговорах о мужском эгоизме и женской незащищённости, шатаясь по городу вместе с толпами неугомонных туристов. В то время она уже, кажется, регулярно пила, но держала себя в руках, не позволяя пороку окончательно взять верх. Нет, она не просилаостаться, но это сквозило в её взгляде. Я сделал вид, что не понял и уехал, терзаемый совестью. После этого она пропала на год. Письмо осталось без ответа, телефон молчал. Потом через третьих лиц я узнал, что Ребекка прошла курс лечения в Швейцарии и теперь работает в культурном фонде,возглавляемом её бывшим любовником, недавно покинувшим тёплое кресло руководителя одной из парламентских комиссий. Следом за этой новостью как раз к Рождеству я получил от неё открытку. Она писала так, словно мы расстались только вчера, и не случилось ничего, что могло бы омрачить наши отношения. В конце Ребекка приглашала меня приехать в феврале в Прагу, с целью формального участия в одном из мероприятий фонда. Поразмыслив, я отказался, сославшись на отсутствующую занятость и проблемы со здоровьем, которое меня на самом деле пока не подводило. Однако с того дня наши отношения возобновились, обретя иную содержательную наполненность и новый эмоциональный окрас.

Перед тем, как вернуться в отель, мы с Дмитрием заглянули в бар и пропустили по соточке под недоверчивыми взглядами редких посетителей.

– Не могу я так, – шепнул он, наклоняясь к самому лицу, – чувствую себя словно шутом каким-то.

– Так, может, по вискарику пройдёмся? Имею ограниченный запас на случай экстренных обстоятельств.

– Пошли.

Осознавая, что вечер загублен, я поспешил за ним к выходу.

Мы шли, ускоряя шаг, подгоняемые редкими каплями дождя, приближение которого я ощущал ещё в середине дня.

Вдруг Дмитрий остановилсяи больно ухватил меня за локоть.

– Ты расскажешь о ней – ведь вы давно знакомы, я знаю?

Я видел в его глазах ревность. Она поднималась из глубины тёмной вязкой волной и туманилавзгляд.

– Нечего особенно рассказывать.

– Нет, ты расскажешь! – упрямо повторил он, повышая голос. – Тебе же ничего не стоит, правда? Мне необходимо знать о ней всё.

В этот момент я подумал, что эта затея с виски, пожалуй, лишняя. Видимо он догадался и стал извиняться, путаясь в словах. Мне стало жаль его, но ещё больше – Ребекку.

– Хорошо, – сказал я, – чем же ещё сегодня заниматься, если не предаваться приятным воспоминаниям.

Уходя днём, я забыл закрыть окно.

– Ну и холод! – воскликнул гость, едва переступив порог.

Оставленный на столе телефон сообщал о двух пропущенных звонках. Из приоткрытой двери ванной тянуло розовым мылом. Дорожная сумка лежала на кровати, широко раскрыв тёмный зев, словно собираясь проглотить непрошеного гостя.

В холодильнике нашлись орешки, шоколад и тонкая упаковка сыра. Я вытащил из держателя два узких стаканчика и поставил их на стол.

– У меня тоже кое-что есть, – спохватился Дмитрий и ринулся в коридор.

Дождь усилился и теперь яростно барабанил в стекло запрокинутого в тёмное небо окна. Я остановился под ним и стоял, изучая отражение, пока не услышал за спиной деликатное покашливание поэта из Коломны.

– Вот, – сказал он, положив на стол, остро пахнущий свёрток. – Мать передала… Домашнее.

Мне захотелось выгнать его, но я сдержался, указав на единственный в номере стул. Он скинул куртку и тут же, просияв лицом, потянулся к бутылке.

В этот момент порыв ветра швырнул нам в лица пригоршню брызг. Окно пришлось закрыть, в комнате сразу стало уютно.

– Ждёт, – сказал он, наливая в подставленные мной стаканы. – Записку оставила…

– Кто? – не понял я.

Он передёрнул плечами. – Как кто, Ребекка! Сидит, наверно, сейчас в комнате в обнимку с бутылкой шампанского и смотрит на дверь, как собака.

– Так почему ты не идёшь?

– Вот выпью, послушаю тебя, а потом решу – идти мне или нет. Я ей не слуга, чтобы прибегать по первому окрику. Пусть учится ждать.

– Она всю жизнь только это и делает, – заметил я.

Он недобро ухмыльнулся. – Ну да, тебе, конечно, видней, вы же старые друзья. Не так ли?

Мой рассказ получился коротким, но поэт из Коломны всё же умудрился напиться раньше, чем он закончился. Это напоминало спринтерский забег с чёткой установкой на победу. Он ещё пытался читать стихи, но быстро сдался и уронил голову на руки, глядя широко раскрытыми глазами на носки изящных итальянских туфель. Из расстёгнутого ворота рубашки вывалился крупный золотой крест и закачался, словно маятник отсчитывающий мгновения до… До чего именно, я так и не смог придумать, да, в конце концов, разве это важно.

Мне вспомнилась строчка из письма Ребекки: «если бы кто-нибудь объяснил мне, как научиться избегать ощущения времени».

Выждав несколько минут, я положил поэта на кровать, прикрыл курткой, а затем погасил свет и вышел в коридор. Маятник остановился…

– Ей меня не сломать, я ей не игрушка…, – послышался из номера пьяный голос Дмитрия.

Отель ещё не спал, откуда-то доносился приглушенный дверями говор, пахло мокрыми зонтами и парфюмом. Дождь упрямо барабанил по крыше, но здесь внизу звук превращался в тихий монотонный гул, который, казалось, исходил от самих стен. Я спустил на один этаж, зачем-то заглянул в колодец лестницы и, не увидев там никого, повернув направо, неспешно двинулся в сторону номера Ребекки.

Она открыла почти мгновенно, как только мои пальцы коснулись её двери.

– Ты?!

За её спиной  виднелся край стола и на нём ведёрко с непочатой бутылкой шампанского.

Дождь прекратился только в четвёртом часу утра, и сразу стало тихо.

Я долго стоял на лестнице, не решаясь разбудить поэта. Рыцарь в саду совершенно потемнел от воды, а на голове его сидела большая чёрная птица и смотрела вдаль, высматривая признаки приближающегося дня.

 

09.04.2010