Униженные и оскорбленные (1861)
Михаил Гиголашвили (09/07/2012)
В "Униженных и оскорбленных" тема иностранцев вплетена в основную канву сюжета. Это история семьи Иеремии Смита, его красавицы-дочери, соблазненной и брошенной князем Валковским, благородного немца Генриха Зальцмана (верного спутника красавицы), и девочки Нелли.
Старик Смит и его собака. Иллюстрация В. Князева к "Униженным и оскорбленным".
Уже первое появление Иеремии Смита со своей собакой сопровождается колоритным сравнением, отсылающим к немецкой классике – Ивану Петровичу, герою-рассказчику романа, пришло в голову, что "старик и собака как-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана, иллюстрированного Гаварни..."(8), а собака была необыкновенная, "какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде..."(7). Впоследствии выясняется, что пес Азорка, действительно, был непрост - " прежде с комедиантами по улицам ходил, и служить умел, и обезъяну на себе возил, и ружьем умел делать, и многое еще умел... "(318)[1].
Смит все свои одинокие вечера проводит в кондитерской Миллера, где коротают время сыновья и братья пушкинского Готлиба Шульца и гоголевских Гофмана с Шиллером. Тут происходит встреча Ивана Петровича со стариком Смитом. Автор подробно и с юмором рисует одно из типичных петербургских заведений: "Посетители этой кондитерской большею частию немцы. Они собираются сюда со всего Вознесенского проспекта, - всё хозяева различных заведений: слесаря, булочники, красильщики, шляпные мастера, седельники, - всё люди патриархальные в немецком смысле слова. У Миллера вообще наблюдалась патриархальность. Часто хозяин подходил к знакомым гостям и садился вместе с ними за стол, причем осушалось известное количество пунша. Собаки и маленькие дети хозяина тоже выходили иногда к посетителям, и посетители ласкали детей и собак. Все были между собой знакомы, и все взаимно уважали друг друга. И когда гости углублялись в чтение немецких газет, за дверью, в квартире хозяина, трещал августин, наигрываемый на дребезжащих фортепьянах старшей хозяйской дочкой, белокурой немочкой в локонах, очень похожей на белую мышку."(9).
Патриархальность, как основа немецкой семьи, будет отмечена Достоевским и в "Игроке", но там патриархальность граничит с домостроем, тут же, в кафе, "все взаимно уважали друг друга". А "белокурая немочка" чем-то напоминает немку из "Невского проспекта", за которой устремился поручик Пирогов: "Эта блондинка была легенькое, довольно интересное созданьице", которое сразу согласилось танцевать с Пироговым, "потому что немки всегда охотницы до танцев."[2](в склонности к тоненьким немочкам упрекал Голядкина-старшего его пронырливый двойник).
В день встречи, вспоминает Иван Петрович, обстановка в кафе была будничной: "Я взялфранкфуртскую газету, прочел две строки и задремал. Немцы мне не мешали. Они читали, курили и только изредка, в полчаса раз, сообщали друг другу, отрывочно и вполголоса, какую-нибудьновость из Франкфурта да еще какой-нибудь виц или шарфзин знаменитого немецкого остроумца Сафира[3]; после чего с удвоенною национальною гордостью вновь погружались в чтение "(9).
Следует ссора Смита с одним из посетителей кафе и смерть Азорки. Сцена написана в траги-комедийном плане, а герои ее изъясняются языком петербургских немцев, который назван Пушкиным в "Гробовщике" "тем русским наречием, которое мы без смеха доныне слышать не можем"[4]. Это "смешное наречие" активно используется Достоевским в сатирических целях, а в "Крокодиле..." и "Преступлении и наказании" будет развернуто вовсю (см. ниже).
Суть ссоры - в том, что старик Смит имел обыкновение часами недвижно смотреть в одну точка, что действовало людям на нервы. И в этот раз он уставился на одного из посетителей кафе: "... жертвой старика был один маленький, кругленький и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками и с необыкновенно красным лицом, приезжий гость, купец из Риги, Адам Иваныч Шульц, как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но не знавший еще старика и многих посетителей. С наслаждением почитывая "Dorfbarbier"[5]и попивая свой пунш, он вдруг, подняв голову, заметил над собой неподвижный взгляд старика. Это его озадачило.Адам Иваныч был человек очень обидчивый и щекотливый, как и вообще все "благородные" немцы. Ему показалось странным и обидным, что его так пристально и бесцеремонно рассматривают "(10).
Адам Иваныч, у которого лопнуло терпение, спросил старика вначале по-немецки, почему тот на него так внимательно смотрит, но, не получив ответа, "решился заговорить по-русски: - Я вас спросит, зачом ви на мне так прилежно взирайт? ... Я ко двору известен, а ви неизвестен ко двору!"(11). На помощь приятелю пришел Миллер, который тоже обратился к старику: "Каспадин Шульц вас просил прилежно не взирайт на него!" (11)
Старик засуетился, испугавшись, начал вставать, чтобы уйти, и это вызвало жалость - "Миллер был человек добрый и сострадательный. / - Нет, нет, - заговорил он, одобрительно трепля старика по плечу, - сидитт! Aber[6]гер Щульц очень просил вас прилежно не взирайт на него. Он у двора известен" (12).
Тут выясняется, что пес, лежаший у ног старика, мертв. Это вызвало новый прилив сочувствия: "- Можно шушель сделать, - заговорил сострадательный Миллер, желая хоть чем-нибудь утешить старика. (Шушель означало чучелу.). - Можно кароши сделать шушель; Федор Карлович Кригер отлично сделает шушель; Федор Карлович Кригер великий мастер сделать шушель" (12).
Следуют взаимные комплименты и реверансы: " - Да, я отлично сделает шушель, - скромно подтвердил сам гер Кригер, выступая на передний план. Это был длинный, худощавый и добродетельный немец с рыжитми клочковатыми волосами и очками на горбатом носу. / - Федор Карлович Кригер имеет велики талент, чтоб сделать всяки превосходны шушель, - прибавил Миллер, начиная приходить в восторг от своей идеи. / - Да, я имею велики талент, чтобы делать всяки превосходны шушуль, - снова подтвердил гер Кригер, - и я вам даром сделайт из ваша собака шушель, - прибавил он в припадке великодушного самоотверждения. / - Не, я вам заплатит за то, что ви сделайт шушель, - неистово вскричал Адам Иваныч Шульц, вдвое раскрасневшийся, в свою очередь сгорая великодушием и невинно считая себя причиною всех несчастий. / - Погодитт! Выпейте одну рюмку кароши коньяк! - вскричал Миллер, видя, что загадочный гость порывается уйти" (13).
Но тщетно - старик, бросив лежать мертвого пса, уходит из кондитерской, оставляя всех посетителей в изумлении: "- Швернот! Вас-фюр-эйне-гешихте![7]- говорили немцы, выпуча глаза друг на друга" (13)
Три разные личности - герои этого комического эпизода: Адам Иваныч Шульц - "человек очень обидчивый и щекотливый", Миллер - "человек добрый и сострадательный", а Федор Карлович Кригер - "добродетельный".
Достоевский идет в русле гоголевской традиции награждать своих героев немцкого происхождения немецким именем и русским отчеством (Адам Иваныч) или наоборот (Федор Карлович), что символизирует их разорванное состояние: с одной стороны, русские немцы не желали терять языка, религии, обычаев, менталитета и в то же время должны были внедряться в русский быт, чтобы выжить, жить и даже богатеть.
Насколько это было важно, видно из небольшой детали - в "Преступлении и наказании" из-за отчества, при умирающем Мармеладова, поцапались Катерина Ивановна и Амалия Липпевехзель ("- Я вам сказал раз-на-прежде, что вы никогда не смель говориль мне АмальЛюдвиговна; я Амаль Иван! /- Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, ... и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу понять, почему вам это название не нравится" (5;176). (Сам Мармеладов иногда называет ее еще и Амалией Федоровной (5; 19, 21, 22).
После ссоры Иван Петрович ведет старика Смита в нему домой. Живет тот в доме немца Клугена, где жильцы "почти все мастеровые и немки, содержательницы квартир со столом и прислугой". Мотив владения немцами доходными домами и квартирами был уже намечен в "Двойнике" и "Хозяйке".
По дороге старик умирает. Из паспорта, найденного в столе, выясняется, что "покойник был из иностранцев, но русский подданный, Иеремия Смит, машинист, семидесяти восьми лет от роду" (15).
По мере развертывания интриги романа Иван Петрович узнает подробности жизни Смита. Маслобоев, школьный друг рассказчика, занимающийся сыском, рассказывает ему историю этой несчастной семьи. Иермия Смит "был вроде какого-то заводчика или участвовал в каком-то эдаком предприятии. ... У старика была дочь, и дочь-то была красавица, а у этой красавицы был влюбленный в нее идеальный человек, братец Шиллеру, поэт, в то же время купец, молодой мечтатель, одним словом, вполне немец, Феферкухен какой-то" (218). "
Князь Валковский имел со стариком какие-то денежные дела, надул его, и, желая похитить компромитирующие его документы, решил использовать в своей грязной игре дочь Смита, а заодно и соблазнить ее. Он вскружил красавице голову. События разворачивались, по словам скрытного Маслобоева, "в городе Санта-фе-де-Богота, а может, и в Кракове, но вернее всего, что в фюрстентум Нассау[8], вот что на зельтерской воде написано, именно Нассау" (219).
Потом князь увез красавицу в Париж. Суровый отец, Иеремия Смит, проклял дочь, вскоре обанкротился, а за бывшей невестой в Париж "потащился и Фрауенмильх, все бросил и торговлю бросил; влюблен был уж очень. / - Стой! Какой Фрауенмильх? / - Ну тот, как его! Фейербах-то... тьфу, проклятый: Феферкухен!" (219)
Коварный князь, получив желаемое и тяготясь связью, придрался к приезду Феферкухена-Фрауенмильха-Фейербаха и избавился от опостылевшей женщины, а беременная красавица осталась с верным немцем, который получает от Маслобоева, вдобавок к уже имеющимся трем, новую фамилию вполне в духе "говорящих" имен классицизма: "Брудершафт тоже ободрял ее и не рассуждал; Шиллера читали. Наконец Брудершафт отчего-то скиснул и умер... / - То есть Феферкухен? / - Ну да, черт его дери!" (220).
Следует печальный эпилог - после смерти верного спутника жизни красавица возвращается на родину, но отец не принимает ее, своего проклятия не снимает, и блудная дочь умирает в нищете. Сюжет мелодраматичный и в то же время поистине библейский, такая история вполне могла быть на тех назидательных картинках с немецкими стихами, которые Пушкин "развесил" на станции у своего Самсона Вырина. Только там изображена история блудного сына с благополучным концом, а тут - история блудной дочери с трагическим исходом.
Внимательный читатель узнает, что на самом деле зовут этого верного жениха и спутника обманутой и брошенной красавицы Генрих Зальцман ("Она чья-то вдова, по фамилии Зальцман, " (216) - говорит Маслобоев на первых этапах поисков). Он - "идеальный человек, братец Шиллеру, поэт, в то же время купец, молодой мечтатель, одним словом, вполне немец, Феферкухен какой-то". Он простил любимую женщину и остался верен ей до конца своей недолгой жизни. Образ типичен для раннего Достоевского: печальный рыцарь, "второе" лицо, жертвующее всем ради счастья любимой женщины, символ преданности и верности (таков и сам рассказчик Иван Петрович).
Комичность образу придают четыре разные фамилии, под которыми сыщик Маслобоев говорит о нем попеременно: Феферкухен - Фрауенмильх - Фейербах -Брудершафт. Подобраны фамилии явно не без умысла: фамилия "Фейербах" и слово "брудершафт" давно заняли свои места в русском сознании, две же другие отнюдь не являются распространенными, и похоже, что они вообще - плод авторского воображения. Если все четыре фамилии перевести на русский, то получается что-то вроде: Пирог с перцем - Молоко женщины - Огненный ручей -Братство[9]. Как видим, достаточно выразительно и "по теме", особенно последнее. Налицо некая оппозиция, как и в характеристике образа: он и мечтатель, и купец; и огненный ручей, и молоко женщины, и перечный пирог, и верное братство.
М. Альтман считает, что "чередующиеся с Фейербахом Феферкухен, Фраунмильх, Брудершафт свидетельствуют, что не о собственно Фейербахе здесь речь, а о тех (имя же им легион), которые кажутся идеалистами и романтиками ("идеальный человек, братец Шиллеру, поэт"), а в действительности ловко устраивают свои дела ("в то же время купец"), словом, о тех, которые лишь по моде "фейербашничают" (словечко самого Достоевского)"[10]- что кажется натяжкой, ибо не вполне соответствует образу Генриха Зальцмана.
В эпилоге Маслобоева признается, что многое узнал о Генрихе: "от одной изкузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, - от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство разных многосложных маневров, узнать важную вещь: Генрих писал ей по немецкому обыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие бумаги. Она, дура, важного-то в этих пьсьмах не понимала, а понимала в них только те места, где говорится о луне, о мейн либер Августин и о Виланде еще, кажется. Но я-то сведения нужные получил и через эти письма на новый след напал."
Маслобоев почерпнул из писем поистине важнейшую, сюжетообразующую информацию о том, что князь Валковский не просто жил с красавицей, но был на ней женат: "Дурачина Генрих нарочно об этом скрывал и только намекал, ну, а из этих намеков, из всего-то вместе взятого, стала выходить для меня небесная гармония: князь ведь был на Смитихе-то женат!" (354).
Так скромный Генрих своим прилежанием помог истине выйти на свет, а его старательность даже после смерти сослужила хорошую службу.
Рассказывая о Генрихе и его кузине, Достоевский в одной фразе приоткрывает завесу целой незримой трагедия: анонимная кузина любит Генриха все те пятнадцать лет, которые тот живет с неверной красавицей, и он столь же преданно все эти годы переписывается с ней, возможно, любя ее не меньше (ср. со словами Пушкина о любви Германна и Шарлотты: "они полюбили друг друга, кактолько немцы могут еще любить в наше время"). Отсылка к Кристофу Мартину Виланду, немецкому писателю конца 18-начала 19 вв., автору нашумевшей фантастической поэмы "Оберон", конкретно указывает на сентиментально-романтический характер этих отношений. А "майн либер Августин", символ мещанского спокойствия и благополучия, в "Бесах" перерастает в "Марсельезу".
Когда старик Ихменев коротко формулирует сюжет истории Нелли, (по сути, сюжет своей трагедии), он называет Генриха "добрым человеком": "Ее мать была дурным и подлым человеком обманута ... она уехала с ним от отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу, обокрал и бросил.Один добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей смерти. А когда он умер, она, два года назад, воротилась к отцу" (314).
Таким образом, Генрих - двойник Ивана Петровича (его роль при красавице та же, что и у рассказчика Ивана Петровича - при Наташе) - и, в какой-то мере, двойник самого автора, ибо предельная близость, если не тождественность Ивана Петровича и молодого Достоевского - факт в литературоведении общепризнанный.
Интересен и образ старого Иеремии Смита, "иностранца, но русского подданого". Уже в имени - Иеремия - заложена трагедия, отсылающая нас к великим пророкам, а сам Смит - олицетворение угрюмого упорства, бессмысленного упрямства. Он - раб своего проклятия, как Сильвио - раб своей бесплодной идеи мести или Скупой Рыцарь - раб идеи власти золота. В Иеремии Смите нет жалости или прощения, свойственных православию, в нем - неистовство Лютера и суровость Кальвина, он непреклонен, как его великий тезка. Опомнился он, только узнав, что дочь умирает, бросился к ней (очевидно, чтобы простить), но тщетно, ее уже не было в живых. Тогда он "закричал и упал на пол как мертвый..." (329)
Таков печальный итог безрассудного упрямства, злопамятства, мономанной "упёртости" в малопродуктивную идею проклятия близкого человека, в данном случае - блудной дочери, которой, вопреки библейской развязке, даже не была дана возможность покаяния. Это чувство как будто передается в романе по наследству: последними словами дочери Смита, проклятой отцом, было тоже проклятие, но направленное в адрес князя Валковского, обидчика и отца несчастной Нелли, вспоминавшей, что "когда мамаша умирала и еще могла говорить, то последнее, что она сказала, было: "Проклинаю его". "Ну так и я его проклинаю, не за себя, а за мамашу проклинаю" (360) - добавляет Нелли, как бы в третьем поколении перенимая эту грозную эстафету.
Есть в "Униженных и оскорбленных" любопытный герой - петербургский немец. Это старичок-доктор, приятель Ивана Петровича, лечащий Нелли. Между ним и Нелли возникает искренняя дружба, и именно к нему, как к самому близкому (после Ивана Петровича) человеку сбегает Нелли во время ссоры с рассказчиком. Без немца - доктора, лекаря - не обходится ни одно большое произведение русской прозы. Традиционно эта профессия приписывалась немцам, что отражало типичное положение вещей в Российском империи.
Приютив сироту Нелли, Иван Петрович решил позвать врача: "Я знал одного доктора, холостого и добродушного старичка, с незапамятных времен жившего у Владимирской вдвоем с своей экономкой-немкой" (142).
Тот оказался точен, пунктуален и дотошен: "Мой старичок доктор пришел, как сказал, в десять часов. Он осмотрел больную со всей немецкой внимательностью и сильно обнадежил меня, сказав, что хоть и есть лихорадочное состояние, но особенно опасности нет никакой. Он прибавил, что у ней должна быть другая, постоянная болезнь, что-нибудь вроде неправильного сердцебиения, "но что этот пункт будет требовать особенных наблюдений, теперь же она вне опасности". Он прописал ей микстуру и каких-то порошков, более для обычая, чем для надобности, и тотчас же начал меня расспрашивать: каким образом она у меня очутилась? В то же время он с удивлением рассматривал мою квартиру. Этот старичок был ужасный болтун " (143).
Доктор принял близко к сердцу историю несчастной сироты, стал бывать у Ивана Петровича, следить за больной и помогать ее выхаживать: "Первые четыре дня ее болезни мы, я и доктор, ужасно за нее боялись, но на пятый день доктор отвел меня в сторону и сказал мне, что бояться нечего и она непременно выздоровеет. Это был тот самый доктор, давно знакомый мне старый холостяк, добряк и чудак, которого я призывал еще в первую болезнь Нелли и который так поразил ее своим Станиславом на шее, чрезвычайных размеров" (265).
В другом месте он назван Иваном Петровичем "самым добрейшим из всех немецких людей в Петербурге" (266). Автор как бы наращивает положительные эпитеты в адрес доктора - добродушный старый холостяк, добряк и чудак, самый добрейший из всех немцев Петербурга. Однако, несмотря на свою доброту, доктор верен клятве Гиппократа и прямо говорит Ивану Петровичу, что Нелли "теперь выздоровеет, но потом она весьма скоро умрет" (265) из-за порока сердца, который он у нее обнаружил. К сожалению, он оказался прав в своих печальных прогнозах.
Между доктором и Нелли завязывается пылкая дружба. Когда Нелли из злого озорства нарочно проливает лекарство или рассыпает порошки, то доктор с ангельским терпением сносит все это, чем до глубины души поражает Нелли, которая ждет агрессивных реакций на свои шалости, а вместо этого сталкивается с неизвестной ей терпеливостью и лаской.
Доброта доктора так поразила забитую сироту, что она всей душой потянулась к нему и во время одного из конфликтов с Иваном Петровичем убегает к нему домой. Доктор был ошарашен: "Он сидел спокойно в своем кабинете, в креслах, в шлафроке и за кофеем, когда она вбежала и бросилась к нему на шею, прежде чем он успел опомниться. Она плакала, обнимала и целовала его, целовала ему руки и убедительно, хоть и бессвязно, просила его, чтобы он взял ее жить к себе ... Старый немец был так ошеломлен, что сидел все время разинув рот, подняв свою руку, в которой держал сигару, и, забыв о сигаре, так что она и потухла" (278).
Не забыт доктор и в эпилоге ( "... приезжал иногда и старик доктор, привязавшийся всею душой к Ихменевым ... " (344) и когда больная Нелли начинала слишком углубляться в воспоминания, бывал против этого и старался переменить разговор, чтобы не нервировать больную. Он приходил почти каждый день, а после припадков, случившихся с Нелли, был совсем обескуражен: " - Ничего пока неизвестно ... я покамест догадываюсь, размышляю, наблюдаю, но... ничего неизвестно. Вообще выздоровление невозможно. Она умрет" (350) - остается он верен правде.
Образ старичка доктора набросан Достоевским с симпатией, с добрым юмором. Отмечены доброта и твердость, гуманность и прямота, профессиональные знания и врачебная внимательность доктора – одного из многих в русской литературе, чье немецкое происхождение особо отмечается авторами (ср. врачи Шнейдер в "Идиоте" и Шредер в "Кроткой")
Детали:
На третьем плане романа проходит эпизодическое лицо - русский немец Иван Карлович. Он служил у князя Валковского управляющим и после его увольнения эту должность перенял старик Ихменев: "Князь приехал в Васильевское, чтобы прогнать своего управляющего, одного блудного немца, человека амбициозного, агронома, одаренного почтенной сединой, очками и горбатым носом, но, при всех преимуществах, кравшего без стыда и цензуры и, сверх того, замучившего нескольких мужиков. Иван Карлович был наконец пойман и уличен на деле, очень обидился, много говорил про немецкую честность; но, несмотря на все это, был прогнан и даже с некоторым бесславием" (19).
Напомним, что уже в "Селе Степанчикове..." появился тип нечестного управителя-немца, который "несмотря на прославленную немецкую честность, обчищал графа как липку " (3, 167) и был перенесен, как типичная деталь, в "Униженных и оскорбленных".
Фридрих Шиллер, немецкий романтик, духовный идол поколений, вновь выступает в своей обычной для Достоевского функции - как символ романтизма, чистоты душевных помыслов и поступков. За один только разговор с Иваном Петровичем князь Валковский пять раз оперирует этим понятием, причем всегда с издевкой и скрытым смехом. Он стыдит Ивана Петровича, что тот, потеряв гордость, прислуживает Наташе и Алеше: "... но ведь Алеша отбил у вас невесту, я ведь это хорошо знаю, а вы, как какой-нибудь Шиллер, за них же распинаетесь, им же прислуживаете и чуть ли у них не на побегушках" (247).
Князь сетует, что ему до тошноты надоели "все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся эта шиллеровщина, все эти возвышенности в этой проклятой связи с этой Наташей (впрочем, очень миленькой девочкой), что я, так сказать, поневоле рад случаю над всем этим погримасничать" (249). В конце разговора он еще раз потверждает: "А главное - я терпеть не могу пасторалей и шиллеровщины..." (259).
Князь-гедонист признается, что "одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера и потом вдруг, сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним маску и из восторженного лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно в ту минуту, когда он менее всего ожидает этого сюрприза" (250).
Он развивает эту идею и сравнивает это удовольствие с тем чувством, какое испытывает эксгибиционист, когда ходит голый в широком плаще по городу и иногда этот плащ распахивает: "Вот часть-то этого самого удовольствия и можно находить, внезапно огорошив какого-нибудь Шиллера и высунув ему язык, когда он всего менее ожидает этого" (254).
Князь, рассказывая Ивану Петровичу притчу о дураке-философе, который "зафилософствовался до того, что разрушил все" и провозгласил, что "в жизни самое лучшее - синильная кислота", добавляет: "дурак философ (без сомнения, немец) " (257). Явная перекличка с Шиллером, которого, кстати, князь Валковский без эпитета "какой-нибудь" не упоминает, раздвигая этим рамки сравнения до "шиллеровщины" (см. ниже).
Маслобоев в разговоре с Иваном Петровичем сравнивает себя с Гомером, Данте и Фридрихом Барбароссой: Я вот напьюсь, лягу себе на диван (а у меня диван славный, с пружинами) и думаю, что вот я, например, какой-нибудь Гомер или Дант, или какой-нибудь Фридрих Барбаруса, – ведь все можно себе представить " (128).
Мелькает и имя Ротшильда, в своем обычном контексте как символ власти и богатства: "Нынче самый главный князь – Ротшильд" (92). Майер Ансельм Ротшильд, франкфуртский банкир, основатель династии, не раз выступает в произведениях Достоевского как лицо нарицательное, как некое подобие Скупого Рыцаря на новый, современный лад. В "Подростке "золотой царь Ротшильд" для Подростка – то же, что Наполеон – для Раскольникова: пример для подражания, воплощение идеи недосягаемой мощи и власти.
Достоевский в "Униженных и оскорбленных" не скупится на немецкие детали. Одни - из его обиходной палитры (Шиллер, Мефистофель, Ротшильд), другие – единичны, отчего и уникальны. Автор подчеркивает и типизирует некоторые черты, свойственные, на его взгляд, немцам: патриархальность, национальная гордость, обидчивость, акуратность, постоянство в отношениях, внимательность, основательность, честность.
[1]В тексте, в скобках, даны страницы "Униженных и оскорбленных" по: Ф.М.Достоевский, Собрание сочинений в двенадцати томах, Издательство "Правда", М., 1982 ,т.4
[2]Н.В.Гоголь, Сочинения в двух томах, Госиздат художественной литературы, М., т. 1, стр.457, 466
[3]от Witz(нем.) - шутка; от Scharfsinn(нем) - остроумное изречение, острое словцо
Сафир Мориц Готлиб - поэт и юморист 19 века. В Петербурге был изданы на русском языке
"Остроты и анекдоты знаменитого юмориста М.Г. Сафира".
[4]А.С.Пушкин, Полное собрание сочинений в шести томах, Госиздат художественной литературы, М., 1949 г., т.4, стр. 81
[5]"Деревенский брадобрей" - юмористический журнал, издававшийся в Лейпциге Фердинандом Шолле.
[6]от aber(нем.) - но
[7]от Schwernot! WasfüreineGeschichte! (нем.) - вот беда, что за история!
[8]Княжество Нассау
[9]от Pfefferkuchen(нем.), Frauenmilch(нем.), Feuerbach(нем.), Bruderschaft(нем.)
[10]Альман, цит. соч., стр. 164
Последние публикации:
Петербургские сновидения в стихах и прозе (1861) –
(29/07/2012)
Записки из подполья (1864) –
(17/07/2012)
Борьба с европейщиной в "Сибирских повестях" Достоевского –
(02/07/2012)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
