Искусство

(Начало)

Вторые гастроли Листа в Российскую империю начались 7 февраля 1843 года. В этот день Лист покинул Бреслау и, заехав ненадолго снова в Берлин, направился к российской границе. Но прежде он должен был посетить Варшаву. Программы его варшавских концертов состояли в основном из произведений Шопена. Гениальная игра Листа, его искренняя любовь к польскому народу вызвали у варшавян бурный восторг. Каждый концерт заканчивался триумфом. Листу пришлось задержаться в Варшаве дольше запланированного. А в России его уже ждали...

Чтобы успокоить императрицу Александру Федоровну и оттенить неприятный осадок, который мог остаться у российского двора от варшавских демонстраций, инспирированных приездом Листа, великосветская поклонница листовского гения Мария Калержи (Kalergis; в литературе о ней встречается вариант написания Калергис, Калерджи; 1822 – 1874) предприняла целую «эпистолярную кампанию».

Здесь необходимо сделать еще одно небольшое отступление, чтобы сказать о ней несколько слов. Мария родилась в Варшаве и с юности отличалась редкой красотой. Она была дочерью генерала Федора Карловича (Фридриха Карла) Нессельроде (1786 – 1868), героя Бородинского сражения. В январе 1839 года в Санкт-Петербурге она вышла замуж за крупного торговца греческого происхождения Ивана (Яна) Эммануиловича Калержи (1814 – 1863). Вскоре у них родилась дочь Мария (1840 – 1877), но сам брак оказался несчастливым, и супруги через год расстались. Получив свободу и значительное состояние, Мария попеременно жила то в Петербурге, то путешествовала по Европе. Обнаружив явный талант к игре на фортепьяно, она вскоре стала брать уроки у Шопена и Листа. Более того, Лист считал ее одной из своих любимых учениц. С 1857 года Мария давала уже собственные фортепьянные концерты, и учителю не приходилось краснеть за качество ее игры. Калержи оставила заметный след и в истории развития родной польской музыкальной культуры: являлась одним из основателей Института музыки в Варшаве (ныне Варшавская консерватория) и Варшавского музыкального товарищества (ныне Варшавская филармония). В 1863 году Мария вновь вышла замуж за героя обороны Севастополя, директора Варшавских театров Сергея Сергеевича Муханова (1833 – 1897), взяв фамилию мужа. Интересно отметить, что когда 22 мая 1874 года Мария Муханова скончалась, Лист, узнав об этом, посвятил ей «Элегию», которую исполнил на концерте в Веймаре 17 июня 1875 года в память об этой яркой и великодушной женщине.

Итак, Мария Калержи писала императрице, что Лист скоро приедет и что его выступления в Варшаве отнюдь не носят никакого политического характера. Российской публике оставалось лишь немного подождать давно обещанного музыкального чуда – приезда самого Листа.

Лишь 23 (11) апреля карета Листа въехала в Санкт-Петербург и направилась в ту же гостиницу Жана Кулона, в которой Лист останавливался в свой предыдущий приезд. Уже на следующий день Лист должен был играть перед императорским двором, а на 26 (14) апреля был назначен его первый публичный концерт в зале Энгельгардт.

С первых дней пребывания в Санкт-Петербурге Лист почувствовал, что отношение к нему здесь существенно изменилось. Ему казалось, что его приезд остался... незамеченным. Пресса о нем практически ничего не сообщала. И это в столице, в которой в прошлый раз его носили чуть ли не на руках, а газеты наперебой соревновались в восторженных рецензиях!

Некоторым утешением явилась статья в газете «Ведомости Санкт-петербургской городской полиции»[1] после первого публичного выступления: «В то время, когда мы уже отчаивались слышать Листа в нынешнем году, он вдруг неожиданно явился среди нас и вчерашний день 14 апреля дал первый концерт в доме госпожи Энгельгардт. Восторг публики к нему не только не охладел, но еще более увеличился: прежние чувства перешли в какое-то чувство любви, в радушие, в привет старому знакомому, которому мы все обязаны столькими сладкими минутами в жизни. Вызовам и аплодисментам не было конца. На новом инструменте, нарочно для Листа изготовленном г-ном Лихтенталем, игра Листа еще удивительнее, волшебнее, очаровательнее... Слушать Листа – это не простое наслаждение, это счастье, блаженство, что-то выше обыкновенных житейских наслаждений. Оно мирит с жизнью, оно заставляет любить ее... Скажите, можно ли роптать на жизнь, на судьбу, мимолетные житейские горести, если в этой жизни есть весна, с ее солнцем, зеленью и цветами, итальянская опера с Рубини[2] и Лист с инструментом Лихтенталя?»[3]

И все же петербургская публика была явно уже не та, что год назад. Неужели она действительно просто устала ждать приезда Листа? Неужели варшавские события не остались незамеченными и были истолкованы не в его пользу? Неужели искусство в лице Листа стало жертвой политики?

И вновь лучшим и беспристрастным «третейским судьей» в разрешении проблемы охлаждения петербургской публики к Листу в его второй приезд выступил Стасов: «Несмотря, однакоже, на все эти отзывы о блестящем успехе Листа в 1843 году, это не была, на самом деле, сущая правда. Уже и осторожные фразы “Северной пчелы” о скромности Листа, заставившей его взять и для своего второго концерта небольшую залу Энгельгардта вместо прежней громадной залы Дворянского собрания, – могут показаться подозрительными. Отчего же Лист в 1842 году не проявлял этой самой скромности в Петербурге? Все его концерты (кроме одного, назначенного для камерной музыки, т. е. для фортепиано с несколькими струнными инструментами) были даны в зале Дворянского собрания[4], и ни о какой скромности помина не было... Нет, нет, дело состояло не в скромности, а в том, что публика уже меньше интересовалась Листом. У Петербурга была новая игрушка: итальянцы, а это было такое аппетитное блюдо, с которым уже ничто сравниться не могло. (Здесь и далее курсив наш. – М.З.) Итальянцы приходились по петербургским музыкальным потребностям и вкусам, как перчатка по руке. Людям, невежественным в музыке, ничего не надо лучше итальянской музыки и певцов. Когда явились у нас сначала Рубини, а потом и другие итальянские знаменитые певцы того времени, всякая другая музыка, кроме итальянской, ушла и спряталась на задний план. Итальянский фурор пылал во всей разнузданности... Глинка в своих “Записках” также дает понятие о нелепом энтузиазме нашей публики к итальянской музыке и к итальянским певцам, превосходившем всякое понятие... В начале 1844 года Шуман писал про петербургскую публику: “Здесь все от итальянцев словно в бешенстве (besessen)...” К Листу сочувствие все более и более убавлялось. Значит, Петербургу было в 1843 году уже не до Листа, было не до всего того чудесного, поэтического, художественного, что давал он гениальною своею натурою в своих изумительных концертах, – всем нужна была только итальянская художественная фальшь, условность, бестолковая преувеличенность страстности или сахарности, безвкусия»[5].

Искусство Листа оказалось слишком сложным. И политика была тут совершенно не причем; публика просто предпочла красиво развлекаться. Пресловутый «костюмированный концерт» был для нее гораздо привлекательнее «новой фортепьянной школы». В очередной раз! Поэтому-то и о Рубини газеты писали больше и охотнее, чем о Листе, а вовсе не потому, что певец казался более «благонадежным», чем пианист. Выяснилось, что «меломаны» Санкт-Петербурга ничем не отличаются от «меломанов» многих других европейских городов.

И все же, несмотря ни на что, Лист остался верен себе, своей благородной натуре. 30 (18) апреля в зале Дворянского собрания он дал совместно с Рубини утренний благотворительный концерт в пользу Санкт-петербургской детской больницы (как и в свой предыдущий приезд).

Вечером того же дня Лист впервые слушал в театре «Руслана и Людмилу» Глинки. Опера привела его в восторг. Лист стал одним из самых активных пропагандистов творчества русского оперного реформатора. А написанный им вскоре «Черкесский марш [Марш Черномора] из оперы “Руслан и Людмила”» (Tscherkessenmarsch aus “Russlan und Ludmilla”) он часто и охотно включал в программу своих концертов. Стасов писал: «Всего досаднее и больнее знать, что Глинку глубоко и серьезно оценили раньше всех – кто? – иностранные талантливые и гениальные люди... Первым заговорил Лист. Он стал рекомендовать Глинку русским. Какой срам и стыд! Но тогдашние русские этого не понимали. Они, как осовелые, сидели в итальянской опере и только похлопывали глазами. Но Лист глубоко понимал, чтó за талант Глинка, как он силен и нов, как оригинален. Он много играл “Руслана” прямо по оркестровой, страшно сложной партитуре... он восторгался им, и даже тотчас переложил одно из капитальнейших созданий этой оперы – фантастически-восточный марш Черномора. “Лист в 1843 году слышал мою оперу. Он верно чувствовал все замечательные места”, говорил Глинка в “Записках”. Мог ли он сказать тогда эти слова про кого-нибудь из русских?»[6]...

В ночь на 1 мая (19 апреля) карета Листа отправилась в путь из Петербурга в Москву, где Лист намеревался задержаться подольше. В Москву он прибыл вечером 4 мая (22 апреля) и остановился в гостинице «Дрезден»[7] на Тверской площади. Первый публичный концерт был назначен на 7 мая (25 апреля) и прошел в здании Большого театра с триумфальным успехом. Москва словно давала Листу реванш за холодность Петербурга. Приглашения в частные дома и на приемы посыпались одно за другим.

8 мая (26 апреля) на приеме в честь Листа в Немецком доме он впервые услышал знаменитый цыганский хор Ильи Соколова[8], которым восхищался в свое время Пушкин. Отношение к цыганской музыке у Листа было особым; он считал ее народной музыкой своей родины. И хотя хор Ильи Соколова пел исключительно русские песни, но его своеобразная цыганская манера исполнения заворожила Листа. Впоследствии он говорил, что цыган нужно слушать, за исключением Венгрии, только в Москве, и на протяжении всех своих московских гастролей не пропускал случая «поехать к цыганам».

9 мая (27 апреля) прошел второй публичный концерт Листа. История сохранила ценнейшие мемуарные источники, подробно освещающие пребывание Листа в Москве в 1843 году. В первую очередь, это «Дневник Е.В. Филатьевой» (Филатьева Е.В. Дневник. 1843 год [на фр. языке]. НИОР РГБ. Ф. 318 [Филатьевых]. Д. 12.) Екатерина Владимировна Филатьева (1820 – ?) посетила почти все московские концерты Листа, а также торжественный обед в его честь, данный 18 мая (6-го по ст. стилю), и оставила свидетельства о том, что он играл, о чем писала пресса и т.д.

Из современных работ «русский дневник» Листа за 1842-й и 1843 год лучше всего представлен в книге исследователей русской культуры Елены и Валерия Уколовых (Уколова Е., Уколов В. Гастроли Листа в России. Иллюстрированная хроника. М., 2011).

Нам же остается констатировать, что концерты Листа, кроме вышеназванного, проходили еще 11 мая (29 апреля), 14 (2) мая, 16 (4) мая, 21 (9) мая, 24 (12) мая и 28 (16) мая.

Особого внимания заслуживает концерт 16 (4) мая. Лист впервые выступал на нем не в качестве пианиста, а как органист. Он играл на органе лютеранской церкви Святых Апостолов Петра и Павла в Старосадском переулке. Отзывы современников об этом концерте, в отличие от остальных выступлений Листа, неоднозначны. Многие слушатели (в частности, Александр Яковлевич Булгаков[9]) сочли, что Лист – органист весьма посредственный. Другое дело – его благородная бескорыстная натура. А.Я. Булгаков вспоминал: «... за билет для впуска в кирху платили по 10 руб., а роздано их было 1000, то и собрано было около 10000 рублей в пользу бедных сирот, коих призревает лютеранская церковь... Весьма утешительно видеть, когда к дарованию гениальному присовокупляется еще душевная доброта. Не один артист еще не давал стольких доказательств своей щедрости и добродетели. (Курсив наш. – М.З.) Он всюду ссыпает обеими руками то, что обеими руками наживает. Благородные сии чувства выказываются беспрестанно в разговорах Листа, но скромно, без всякого чванства»[10].

Вообще, следовало бы гораздо больше внимания в отношении Листа уделять как раз этой благородной стороне его натуры, нежели многочисленным сплетням, сопровождавшим его русские гастроли. Экзальтированные петербургские и московские барышни сообщали друг другу о «сердце, разбитом красавцем-пианистом»; мужская половина населения судачила о ночных кутежах у цыган и подсчитывала количество вина, выпитого иностранной знаменитостью.

Насчет якобы любовных похождений Листа можно утверждать со всей очевидностью – столичные красавицы выдавали желаемое за действительное; они пали жертвой той же «листомании», что и «листоманки» в Европе. Их чувства имели ту же природу, что и «влюбленности» современных фанаток в своих кумиров. Лист всегда отличался галантностью, а его яркая внешность, природное обаяние и гениальный дар довершали образ «сказочного принца». Но любезность по отношению ко всем в сущности своей – защитная маска публичной фигуры, как бы мы сказали сегодня, стереотип поведения «звезды». По своему положению знаменитости Лист вынужден был быть приятным для всех – отпускать комплименты женщинам и поддерживать застольные беседы с мужчинами. А в том, что отсутствие у него высокомерия трактовалось как панибратство, вины Листа не было.

Гораздо важнее свидетельства современников Листа, посвященные его творческому росту. И если русские, по словам Стасова, не сумели оценить гений Глинки, то анализ иностранного артиста был дан ими очень глубокий, причем не только музыкантами. Одним из таких тонких слушателей был Степан Петрович Шевырев (1806 – 1864), русский историк литературы, критик и публицист. Он слышал Листа еще до его приезда в Россию и отмечал следующее: «В 1839 году, в Риме, я слышал в первый раз игру Листа. С тех пор прошло не так много времени, и если бы я не видел в лицо того же самого художника, то никак бы не мог поверить, что играет тот же Лист, которого слышал я назад тому четыре года. Так изменился он, так неизмеримо вырос в это время... Тогда, в поре кипенья неустоявшихся еще сил, он предавался каким-то неистовым порывам игры необузданной. Его инструмент и все его окружавшее бывало нередко жертвою его музыкальных припадков. В парижских журналах, когда описывали его концерты, встречались подобные фразы: “четыре рояли были побиты неистовою игрою Листа”. Иные сравнивали его с Кассандрою, одержимою духом видений; другие с беснующимся; третьи просто с демоном, который выражает свои мучения на фортепиано и убивает свой инструмент в порывах ярости. С тех пор сделалось общим местом находить в игре Листа что-то демоническое, чего не было и тогда... но что уж вовсе нейдет к современному Листу, который явился к нам в самый цветущей поре своего развития, во всей стройности сил возмужавшего гения... (Курсив мой. – М.З.) Не скрою, что сначала я слушал его здесь с предубеждением, составленным в Риме, но скоро он овладел мною, и с третьей пьесы я уже испытывал на себе всю власть и силу его волшебных звуков»[11].

28 (16) мая Лист дал последний концерт в Москве, который являлся благотворительным. Через четыре дня он уже возвратился в Санкт-Петербург. На этот раз Лист выступал здесь в основном в концертах других артистов, чаще всего вместе с Рубини. Их концерты прошли 4 июня (23 мая), 6 июня (25 мая), 8 июня (27 мая). Лишь 14 (2) июня Лист выступал с сольным концертом и играл на новом рояле Лихтенталя под названием piano-orchestre. В этом концерте Лист впервые публично исполнил транскрипцию «Марша Черномора».

17 (5) июня Лист сыграл прощальный утренний концерт и ночным пароходом отбыл из Кронштадта в Любек. Из России Лист увозил характерное произведение под названием «Воспоминание о России. Листок из альбома» (Souvenir de Russie. Feuillet d’album).

В связи с его, на первый взгляд, спешным отъездом коснемся еще одного эпизода, пожалуй, наиболее широко растиражированного в литературе о Листе. Вот как описывает его пианист и дирижер Александр Ильич Зилоти (1863 – 1945) со слов самого Листа: «Весною 1886 года Лист мне сообщил, что... собирается поехать в Россию, но что он не может решить поездку, пока не получит собственноручного приглашения от императора Александра III или императрицы Марии Федоровны. Я удивился такому условию приезда. Лист мне тогда рассказал: “Когда я концертировал в России, я был приглашен играть у Николая I; во время моей игры Государь подозвал своего адъютанта и стал о чем-то с ним разговаривать. Я перестал играть; наступила тишина. Император подошел ко мне и спросил, отчего я бросил играть. Я ответил: ‘когда Ваше Величество разговаривает, все должны молчать’. Николай I с минуту на меня с недоумением посмотрел; потом вдруг нахмурил брови и сухо сказал: ‘господин Лист, экипаж Вас ждет’. Я молча поклонился и вышел. Через полчаса в гостиницу ко мне явился полицмейстер и сказал, что через шесть часов я должен покинуть Петербург, что я и сделал. Вот поэтому-то я и могу вернуться в Петербург только по личному приглашению императора и должен ждать этого приглашения”»[12].

Начнем с того, что в день своего отъезда 17 (5) июня Лист никак не мог играть перед Николаем I. Он вообще не играл при дворе после возвращения из Москвы, при этом пробыв в Санкт-Петербурге более двух недель. А следовательно, ни о каких «шести часах», в течение которых Лист должен был покинуть Петербург, речь идти не может. Если же предположить, что инцидент произошел 24 (12) апреля, в самом начале гастролей 1843 года, во время концерта в присутствии императорской фамилии, то тогда, тем более, никакой высылки из Петербурга быть не могло: после придворного концерта Лист провел неделю в Петербурге, затем месяц в Москве и еще две недели в Петербурге! Итак, приходится признать, что принудительной высылки Листа из Санкт-Петербурга в течение шести часов вообще не было.

Теперь относительно самого эпизода. При обилии мемуарной литературы, посвященной приезду Листа в Россию, кроме свидетельства Зилоти нет больше ни одного упоминания об инциденте между пианистом и императором. Но если бы он действительно имел место, то такой лакомый «информационный повод» смаковался бы всем высшим светом Петербурга и был бы едва ли не главной новостью того времени. Значит, и сам эпизод следует считать одним из тех «николаевских» анекдотов, о которых писал Стасов.

Зачем Листу понадобилось спустя сорок три года рассказывать подобный анекдот Зилоти? Трудно сказать. Но то, что Зилоти мог придумать подобное, мы категорически отрицаем. Скорее всего, в рассказе Листа есть некоторая доля артистической рисовки, которая была временами ему свойственна. Красивая остроумная фраза, образ независимого молодого гения (немощной старости на краю могилы простительно приукрашивать поступки своей молодости и считать свершившимся то, что сделать, возможно, лишь хотелось). Да еще и такое заманчивое оправдание в отказе приехать на родину самого Зилоти: «император духа приедет только по личному приглашению царствующего императора». Возможно, отказ еще раз посетить Россию мотивировался у Листа и воспоминаниями о событиях, связанных с трагическими перипетиями развода его возлюбленной Каролины Витгенштейн...

Повторяем еще раз: не следует преувеличивать степень «конфликта» между Николаем I и Листом. Лист любил Россию и сделал огромный вклад в развитие ее культуры, до сих пор еще до конца неоцененный. Масштаб его личности достоин большего, чем сохранение в памяти лишь избитых анекдотов при фактическом забвении действительно важных и ценных сведений, касающихся творческих идеалов Листа и примеров его благородства и бескорыстия.