Лаборатория слова

 

            (Первая публикация: «Они питали мою музу…». Книги в жизни и творчестве писателей. Сост. М.А. Розанова. М.: Книга, 1986)

 

 

 

Тысячами нитей связан художественный мир Достоевского с многовековой культурой человечества. Поэтому невозможно представить без книги его героев, для которых современность — мгновение истории, вобравшее в себя столетия. Книга, журнал — печатное слово — делают героев Достоевского сопричастными событиям многовековой давности, столь же важным для них, сколь и сообщение в последнем номере газеты.

            Достоевский с детства окунулся в книжный мир. По вечерам в семье читали вслух Жуковского, Державина, «Историю государства Российского» Карамзина. Юный Достоевский с восторгом открывает для себя Пушкина и Шиллера, В. Скотта и Сервантеса, позже — Гоголя, Бальзака, Диккенса, Жорж Санд. Д. Григорович, учившийся вместе с Достоевским в Инженерном училище, изумлялся его начитанности. Истовый книгочей, Достоевский облюбовал себе «угол» — уединенное место с окном на Фонтанку, где его всегда можно было найти в «рекреационное» время с книгой. Долгие вечера проводит он с другом — поэтом-романтиком И. Шидловским за упоительными разговорами о Гомере и Шекспире, Гёте и Руссо, Гофмане и Бальзаке (перевод «Евгении Гранде» стал первым печатным трудом Достоевского).

            Круг чтения юноши был необычайно широк. И в его восприятии писатели не отвергали один другого, сколь бы различны они ни были. Воистину, ему «внятно все». С жаром набрасывается он на брата, который счел, что Расин и Корнель устарели: «Жалкий ты человек!.. У Расина нет поэзии? У Расина, пламенного, страстного, влюбленного в свои идеалы Расина, у него нет поэзии?.. Да читал ли ты Andromaque?.. Читал ли ты Iphigenie?.. А Phédre? Брат! Ты бог знаешь что будешь, ежели не скажешь, что это высшая, чистая природа и поэзия… Читал ли ты «Le Cid». Прочти, жалкий человек, прочти и пади в прах перед Корнелем».

            Великие творения человеческого духа вызывают его безудержный восторг. Пока восторг этот звучит лишь в письмах к брату, разговорах с друзьями, но пройдет несколько лет и собственное читательское упоение будет отдано героям. О чем в «Белых ночах» грезит мечтатель, в облике которого угадываются черты самого Достоевского? «К чему это спрашивать! да обо всем… об роли поэта, сначала не признанного, а потом увенчанного; о дружбе с Гофманом; Варфоломеевская ночь, Диана Вернон… Клара Мовбрай… Клеопатра…» В грезах мечтателя — персонажи романов В. Скотта, герои Пушкина, историческая ночь, которой были посвящены многочисленные произведения.

            В юности у Достоевского не было сколь-нибудь значительной собственной библиотеки. Он часто брал книги у друзей. Несомненный интерес молодого писателя привлекла библиотека М.В. Петрашевского, в которой были редкие в России книги Сен-Симона, Фурье, Оуэна, Прудона, Штирнера…

            Страшной тяготой в каторге стало для Достоевского запрещение читать и писать. Лишь одна книга была дозволена в остроге. Всю жизнь хранил писатель Евангелие — подарок жен декабристов. На страницах книги — множество помет, свидетельствующих о литературных замыслах писателя. (Умирая, он завещал книгу сыну. Сейчас эта одна из немногих сохранившихся книг Достоевского — в Государственной библиотеке СССР им. В.И. Ленина.) У разных героев Достоевского свои важнейшие книги, но без этой нельзя представить ни одного из них. Знают ее и бунтари, атеисты. С ними Достоевский спорил. Этот диалог автора с героями был отражением внутренней борьбы веры и неверия.

            В обход существовавших правил удавалось, благодаря помощи с воли, получить и другие книги. И хотя случалось это крайне редко, Достоевский, в отличие от своего товарища по несчастью С.Ф. Дурова, с жадностью набрасывался на сочинения А. Дюма, Э. Сю, брал с собой в острожный госпиталь (где удавалось читать) лишь «Давида Копперфильда», «Замогильные записки Пиквикского клуба» Диккенса.

            Выйдя из острога, писатель с жадностью набрасывается на книги и журналы. Его письма полны просьб прислать произведения современников и «древних» (Геродота, Фукидида, Плутарха…), труды историков и «святых отцов». Вдали от центров литературной жизни он читает «Записки охотника», произведения Писемского, Гончарова, Островского, поначалу неизвестного «Л.Т».

            Достоевский был внимательным читателем властителей умов современников (Дарвина, Бокля, Ренана). Мимо его внимания не прошли и многочисленные «однодневки», использованные им как характерные приметы времени. Дань книжной моде отдали некоторые его не слишком искушенные герои.

            Еще шире, чем раньше, стал круг чтения Достоевского — редактора «Времени» и «Эпохи». Но всегда, при всем разнообразии его читательских интересов, были книги, с которыми он не расставался никогда. Одна из них — «Дон Кихот» — «последнее и величайшее слово человеческой мысли… самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля, и спросили там, где-нибудь, людей: «Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?» — то человек мог бы молча подать Дон-Кихота: «Вот мое заключение о жизни…»

Собственную библиотеку Достоевский начинает собирать по возвращении из Сибири. Уезжая за границу, он оставляет ее в Петербурге. По свидетельству жены писателя А.Г. Достоевской, Федор Михайлович очень тосковал по своей библиотеке. В ней было много исторический сочинений, книг, подаренных друзьями-писателями. Судьба библиотеки печальна: книги были распроданы букинистам.

Вернувшись на родину, писатель начинает составлять новое книжное собрание. К сожалению, после его смерти и эти книги были частью проданы, частью подарены. Однако представление о библиотеке Достоевского дает список, составленный его женой, и, вероятно, предназначавшийся букинистам. На основе этого списка Л.П. Гроссман попытался определить состав библиотеки писателя. Составленный им обширный каталог содержит уточнения краткой и неполной описи А.Г. Достоевской.

С особой полнотой в этой библиотеке представлена художественная литература: русская (как правило, в лучших изданиях книги современников — Тургенева, Л. Толстого, Островского, сборники стихотворений Некрасова, Фета и многих других поэтов, заграничные герценовские издания), зарубежная классика — в оригиналах и переводах. Среди них — лучший французский перевод любимого им «Дон Кихота». Прекрасно представлены в библиотеке философский и исторические разделы, есть труды богословов, книги по естествознанию. Всего в каталоге Л.П. Гроссмана зафиксировано более 700 книг и журналов. Сравнительно недавно было опубликовано дополнение к этому каталогу, разработанное на основе другого перечня книг А.Г. Достоевской, не известного Л.П. Гроссману: Десяткина Л.П., Фридлендер Г.М. Библиотека Достоевского: (Новые материалы) // Достоевский: Материалы и исслед. Т. 4. Л., 1980. В дополнении учтено более 200 изданий.

Конечно, каталог библиотеки охватывает лишь часть прочитанных Достоевским книг. О его читательских впечатлениях мы узнаем из писем, записных тетрадей, заметок на полях рукописей, из кратких предисловий к публикациям произведений в издаваемых им журналах, из немногочисленных критических статей. В записной тетради 1875 — 1876 годов писатель неожиданно — вне связи с другими пометами — как бы подводит итог литературе XIX века: «Прекрасное в веке: Пиквик, «Notre-Dame», «Misérables». Первые повести Жорж Занда, лорд Байрон (хромая нога), Лермонтов, Тургенев, «Война и мир», Гейне, Пушкин, Вальтер Скотт».

Однако наиболее полное представление о Достоевском-читателе дают не эти материалы, а его произведения, полные перекличек, ассоциаций с сюжетами, образами мировой культуры. Многих героев писатель наделил своим кругом чтения. Их отношение к книге поможет представить не только что, но и как читал сам Достоевский. Одним персонажам писатель отдал свои самые заветные мысли о любимых книгах, с читательскими симпатиями и антипатиями других он спорил. Достоевский с исключительной зоркостью замечал, как живет в сознании разных читателей то или иное произведение, как меняются эстетические представления людей.

«Любовь к книгам привела его (Достоевского — М.К.) к одной любопытной черте в характеристике его героев, — писал более шестидесяти лет назад Л.П. Гроссман в «Семинарии по Достоевскому. — Он любит отмечать мимоходом их настольные книги и обнаруживает таким образом свои собственные читательские вкусы… Достоевский чувствовал, что… разбросанные библиографические штрихи отбрасывают иногда самый яркий свет в темную психологию его героев. Он знал, что одно только заглавие настольной книги часто определяет человека полнее самых решительных поступков и речей».

Ни Достоевский, ни его герои не были библиоманами. Поиск книги никогда не был для них единственной жизненной целью. В их руках невозможно представить роскошный фолиант с золотым обрезом, на веленевой бумаге. Все, как правило, иначе — дешевое издание, поля испещрены пометами. Но писателю и его персонажам были присущи вкус к книге, даже тоска по ней. Андрей Михайлович Достоевский вспоминал, как рад был его брат, когда нашел экземпляр своей первой детской книжки «Сто четыре священные истории…». (К слову сказать, по этой книге учился читать и старец Зосима — один из самых близких Достоевскому героев.)

Многие герои Достоевского имеют свои главные книги. Иногда, как в «Бедных людях», таких книг немного, об их восприятии говорится прямо, они самым непосредственным образом «участвуют» в развитии действия. В других произведениях читательские вкусы героев скрыты, и в книжном хаосе нелегко найти сокровенное героя. Прочитанное обнаруживается в цитате, в «случайно» оброненном слове, которое у современников могло быть на слуху.

Комментаторами произведений Достоевского найдены источники многих цитат в речи его героев. Специальные работы посвящены пушкинской, шиллеровской темам у Достоевского. Мы же проследим, какое значение имеет чтение героя в создании его характера, в поэтике тех произведений, в которых, вероятно, более чем в других важны читательские пристрастия автора и его персонажей. Понятно, что круг чтения героев «Бедных людей», блестящего дебюта Достоевского, отличается от круга чтения персонажей «Братьев Карамазовых», романа-итога.

…Сервантес, любимый писатель Достоевского, сперва показывает Дон Кихота, «зараженного», «отравленного» книгами, а затем отправляет великого мечтателя в мир — странствовать и сражаться. И оказывается, что именно книга разбудила в нем человека, способного на подвиги. Не подобное ли происходит со многими героями Достоевского?

 

 

I

 

Русская классическая проза богата образами читателей: от незадачливого гоголевского Петрушки до героев, для которых жизнь без книги лишена смысла. Задолго до появления первого романа Достоевского писатели знали, какое значение могут иметь ответы на вопросы: что узнает об Онегине Татьяна, читающая книги, хранившие его «отметку резкую ногтей»; почему перед дуэлью Печорин читает роман В. Скотта «Шотландские пуритане». Но если у предшественников отношение героя к книге было лишь штрихом в его портрете, то у Достоевского — в первом же произведении — книга в руках героя оказывает непосредственное влияние на развитие сюжета.

Автор «Бедных людей» наделяет каждого героя только ему присущим кругом чтения. И это давало возможность не только полнее показать их, но и рассказать о тех, вечных ли, сиюминутных ли творениях, не поняв которые, нельзя было понять и породившее их время.  

В жизнь Вареньки, героини «Бедных людей», книга приходит вместе со студентом Покровским. Ей хочется понять этого загадочного человека. И совсем как пушкинская Татьяна, которая узнает об Онегине по его библиотеке, Варенька пытается постичь Покровского, прочитав его книги. Но вытащенная из плотного ряда наугад книга оказывается изъеденным червями латинским сочинением. Вместо хлеба — камень. Варенька пытается втиснуть книгу обратно — рушится полка, и… начинается дружба двух мечтателей. Постепенно книги, которые дает студент, становятся для Вареньки всем, но скоро она начинает замечать, что они не только приносят ей новые впечатления — некоторые книги несут духовное насилие, которому, к счастью, она способна противостоять.

Варенька задумала сделать подарок ко дню рождения Покровского. Выбор падает на собрание сочинений А.С. Пушкина. Это одиннадцатитомное, первое посмертное собрание сочинений было выпущено в два приема: восемь томов — в 1838 году, а три дополнительных — в 1841. Цена для Вареньки слишком большая: вместе с переплетом — 60 рублей! И она обращается к букинистам, у которых удается заполучить собрание сочинений много дешевле.  Какие же реальные события отражены в романе? Слишком дорогое издание расходилось плохо. Очень скоро в газетах появилось сообщение, что цена на него снижена более чем в два раза.

            Еще задумывая подарок, Варенька решает переплести томики. Вспоминается в связи с этим написанное Достоевским в «Бесах»: «…Читать книгу и ее переплетать — это целых два периода развития, и огромных. Сначала он (читатель. — М.К.) помаленьку читать приучается… но треплет книгу и валяет ее, считая за несерьезную вещь. Переплет же означает уже и уважение к книге, означает, что он не только читать полюбил, но и за дело признал. До этого периода еще вся Россия не дожила. Европа давно переплетает».

Покровский умер. За его гробом идет один старик-отец. «Полы его ветхого сюртука развевались по ветру, как крылья. Из всех карманов торчали книги; в руках его была какая-то огромная книга, за которую он крепко держался. Прохожие снимали шапки и крестились. Иные останавливались и дивились на бедного старика. Книги поминутно падали у него из карманов в грязь. Его останавливали, показывали ему на потерю; он поднимал и опять пускался вдогонку за гробом». Книги становятся деталью печальной сцены.

Любовь к Пушкину Достоевский пронес через всю жизнь. Его гибель тяжело переживалась братьями Достоевскими. Позднее Федор Михайлович вспоминал, что если бы он не носил в те трагические дни траур по матери, то просил бы отца разрешить ему носить траур по поэту. Символично и то, что последним проникновенным словом писателя была его знаменитая речь о Пушкине.

Умирает мечтатель Покровский, но свою веру — мечтательство — завещает Вареньке. «Погибает» увезенная Быковым Варенька — остается в Петербурге мечтатель Макар Девушкин. Достоевский утверждает вечность мечтательства, для которого нет грани между книгой и жизнью, между тем, как жить должно и как можно.

С Макаром Алексеевичем Девушкиным читатель знакомится в необычную минуту. Макар счастлив своей «придумочке»: из окна его новой, специально нанятой квартиры видны окна Вареньки, его Дульсинеи, ради которой готов он на рыцарские подвиги. Кажется, что строки Макарова письма благоухают. Впрочем, откуда этот восторженно-поэтический слог у вечного титулярного советника, собрата Акакия Акакиевича? Откуда мысли, «такие приятные, острые, затейливые», и мечтания «нежные»? Макару, видимо, нет нужды казаться оригинальным. И признается он «маточке» Вареньке, что все это он взял из книжки. Запомним этот «плагиат». Впоследствии он многое скажет читателю.

Однако о чем же эта книжка? Счастливому герою достаточно ее умильно-восторженного тона. Но вдруг он «спотыкается» о стих: «Зачем я не птица, не хищная птица!» Эта фраза действительно, как хищная птица, врывается в жизнь Макара, и от «невинного счастия» не остается и следа. Какое-то едва осознанное беспокойство, предчувствие чего-то грозного, «хищного» овладевает героем. Да и сама книжка оказывается не о том, что силился вычитать Макар. Одно чужое слово взорвало идиллию, омрачило праздник, место которого теперь займет подлый быт. И далее нехотя, скороговоркой расскажет своей Дульсинее об угле, где поселился он, сентиментальный мечтатель, славный своим почерком чиновник, бедняк Макар Девушкин.

О Макаре до встречи с Варенькой мы почти ничего не знаем. В отличие от героини, хранящей память о детстве и юности, он вспоминать не любит. Ведь только с появлением Вареньки и начинается по-настоящему его жизнь. Восполнить биографию Макара помогает круг его чтения.

Читательский опыт Макара невелик. И впрямь, что, кроме «Северной пчелы» да сентиментальных романов со счастливым концом, которых было множество на книжном рынке, мог читать этот чиновник? Макар признается, что раньше, до встречи с Варенькой, почти ничего не читал. Разве что «Ивиковых журавлей», «Мальчика, наигрывающего разные штучки на колокольчиках» да «умное сочинение» — «Картину человека». Из этих произведений пережила время лишь баллада Ф. Шиллера, ставшая в России широко известной благодаря переводу В.А. Жуковского. Роман французского писателя Ф.Г. Дюкре-Дюмениля, вышедший еще до войны 1812 года, и позже был достаточно популярным. В нем рассказывалось о несчастном, выросшем в нищете мальчике, бродячем музыканте, который после долгих мытарств находит своих родных и оказывается графом. В 40-е годы эта книга воспринималась как анахронизм сентиментально-романтических представлений. Что ж, это круг чтения вполне заурядного чиновника. Ну, а «умное сочинение»? Это книга известного философа и психолога, лицейского преподавателя Пушкина «Картина человека, опыт Наставительного чтения о предметах самопознания для всех образованных сословий, начертанный А. Галичем». Вышла книга в Петербурге в 1834 году (во дни молодости нашего героя) и имела целью, как говорилось в предисловии, не только «способствовать успехам общей науки или философии», но и «доставить поучительное утреннее чтение — именно любознательным юношам, деловым людям, художникам, литераторам и, наконец, тому почтенному возрасту, который уже не может находить пищи в романах, драмах и в периодических листках, но который любит приятное только в форме полезного».

Из-под пера философа-шеллингианца вышло достаточно тяжеловесное научное сочинение, вопреки уверениям автора недоступное ни «любознательным юношам», ни «деловым людям». Его, как заметил биограф А. Галича А. Никитенко, может быть, и читали бы, будь оно «не книгою, да еще толстою, а статьею, действительно годною для утреннего прочтения за чаем и сигарою».

Что же может рассказать о Макаре названная им книга А. Галича? Не случайно ли она попала к нему? Может быть, таким образом он пытается «повыгоднее» отрекомендоваться Вареньке, а на самом деле читал лишь параграфы, посвященные стороне «практической»? Нет. Макар, вероятно, читал «умное сочинение» достаточно усердно. Это не значит, что он смог многое понять в книге А. Галича, но, возможно, именно с нее начался мучительный процесс рождения личности. Ведь в душе Макара затаенно живет мысль о сочинительстве, и неудивительно, что его привлекла столь редкая в России книга, адресованная литераторам. Галич утверждал: «Человек занимает средоточие известного нам творения; в человеке вылилась идея последнего вполне, вылилась самым вместительным самым удачным образом…» Человек — «помазанник природы».

Прочитав «Станционного смотрителя», Макар с радостным удивлением обнаружил, что грань между искусством и жизнью исчезла: «Нет, это натурально! Вы прочтите-ка; это натурально! Это живет! Я сам это видал…» Может быть, способностью такой оценки герой тоже был обязан «умному сочинению», автор которого писал: «Изящному нельзя не нравиться: в нем дышит жизнь…»

Одно указание на книгу, прочитанную героем, стало знаком некоторой странности, необычности этого чиновника. И неважно здесь для Достоевского, знакомы или нет читатели его романа с книгой А. Галича. Художественно значима сама репутация этого «умного сочинения».

Просвещают героя не только книги, но и сами литераторы. У соседа по квартире, сочинителя Ратазяева и «наметался» Макар Алексеевич: «Литература — это картина, то есть в некотором роде картина и зеркало; страсти выраженье, критика такая тонкая, поучение к назидательности и документ». Макар даже посылает Вареньке выписки из сочинений Ратазяева и позволяет себе не согласиться с ее оценкой: «Не соглашаюсь я с вами и никак не могу согласиться. Писано цветисто, отрывисто, с фигурами, разные мысли есть; очень хорошо!»

Выписки Макара из сочинений Ратазяева — пародии на известные литературные стили. В «Ермаке и Зюлейке» нетрудно узнать псевдоисторические творения Ф.В. Булгарина и Н.В. Кукольника. В «Итальянских страстях» пародируется сентиментально-романтический стиль А. Марлинского и его эпигонов. Другой образчик сочинений Ратазяева напоминал читателю о Н.В. Гоголе: «Знаете ли вы Ивана Прокофьевича Желтопуза?  Ну, вот тот самый, что укусил за ногу Прокофия Ивановича. Иван Прокофьевич человек крутого характера, но зато редких добродетелей; напротив того, Прокофий Иванович чрезвычайно любит редьку с медом». Пишущий и как Марлинский, и как Гоголь, Ратазяев «представляет» большую литературу. Может быть, Достоевский хотел сказать и о другом — эстетической всеядности эпигонства.

Обеспокоенная тем, что Макару нравятся «такие пустяки», как сочинения Ратазяева, Варенька посылает ему «Повести Белкина». Макар признается, что во всю жизнь не случалось ему читать «таких славных книжек». Потрясает его «Станционный смотритель». О других повестях он не говорит ни слова. Чем же Макара за живое задела история Самсона Вырина?

Макар с удивлением замечает, что в «Станционном смотрителе» вся жизнь его «как по пальцам разложена». Он полюбил эту книжку, потому что «иное творение… читаешь-читаешь, иной раз хоть тресни — так хитро, что как будто бы его и не понимаешь… а это читаешь — словно сам написал, точно это, примерно говоря, мое собственное сердце, какое уж оно там ни есть, взял его, людям выворотил изнанкой, да и описал все подробно… Право, и я так же бы написал; отчего же бы и не написал? Ведь я то же самое чувствую, вот совершенно так, как и в книжке, да я и сам в таких же положениях подчас находился, как, примерно скажем, этот Самсон-то Вырин, бедняга».

Макар как бы примеряет к себе судьбу пушкинского героя. Трагедия Самсона Вырина возвышает его в собственных глазах. (Вероятно, не случайно само созвучие имени героини Достоевского и фамилии пушкинского героя. Ведь появление Вареньки и Самсона Вырина — два величайших события в жизни Макара Девушкина.) В истории Дуни видится Макару судьба Вареньки. Уверовав в могущество литературы, испытав его на себе, Макар умоляет Вареньку перечитать книжку. Он надеется втайне, что повесть Пушкина отвратит самое страшное — потерю Вареньки. Для героя «Бедных людей» грань между книгой и жизнью исчезает.

Продолжая «образовывать» Девушкина, Варенька присылает ему «Повести» Н.В. Гоголя и советует прочитать «Шинель». Присланная книга — третий том собрания сочинений, выходившего в начале 40-х годов. По этому изданию читал «Шинель» сам Достоевский.

После «Шинели» «чиновничья» тема заполонила журналы. Чиновники, как заметил тогда критик С. Шевырев, доставляли литераторам «почти единственный материал» для водевилей, комедий, сатирических сцен. В 40-е годы было создано около 150 рассказов и повестей о чиновнике. Так что новое слово сказать здесь было нелегко. Но Достоевский все же сказал. Ибо Макар был не обычным чиновником. Читатель «Ивиковых журавлей», сентиментальных романов еще ничем не отличается от чиновных собратьев своих. Но чтение «Станционного смотрителя» «раскрепощает» Макара, подавляет в нем Акакия Акакиевича!

Вряд ли могла предвидеть Варенка взрыв, который вызвала в Макаре «Шинель». Трудно предположить в ней такую психологическую прозорливость. Знать, какова будет реакция, и все же прислать книгу могла лишь одна из «неистовых» героинь позднего Достоевского.

Первой реакцией Макара на «Шинель» было желание защитить себя. И он пытается это сделать очень редким для него воспоминанием: о том, как волочился в юности за актрисой.

Оскорбленный Макар, не ожидавший от «ясочки» Варвары Алексеевны такого, даже меняет тон обращения: вместо обычного «маточка» или «голубчик мой» появляется «милостивая государыня». Если раньше в конце письма было «ваш верный друг», а в счастливую минуту «ваш достойный друг», то теперь — «покорнейший слуга ваш».

Чем же оскорбила Макара повесть Гоголя? «Шинель» возмутила его… своей правдивостью. «Конечно, правда, — говорит он, — иногда сошьешь себе что-нибудь новое, — радуешься, не спишь, а радуешься, сапоги новые, например, с таким сладострастием надеваешь…» Правда «Шинели», ничтожество ее героя унижают Макара, перечеркивают представление о собственной личности, потаенную мечту о сочинительстве. Ведь всю его жизнь «пачкуны» выставили наружу и осмеяли.

Оценивая «Шинель», Макар отнюдь не вторит всесильной булгаринской «Северной пчеле», которая утверждала, что повесть Гоголя — «одна карикатура», «одно искажение натуры». Однако мнение «Северной пчелы» о натуральной школе он разделяет. Как «пиита» он не чужд принципам натуральной школы. Как благонамеренный читатель он вместе с газетой против «физиологий».

 Более всего ненавистен Макару финал «Шинели», и он придумывает свой, в котором шинель отыскалась и генерал, узнавший о добродетелях Акакия Акакиевича, «перепросил» его «в свою канцелярию, повысил чином и дал… хороший оклад жалованья». Вот тогда-то «зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы». «Я бы, например, так сделал; а то что тут у него особенного, что у него тут хорошего? Так, пустой какой-то пример из вседневного, подлого быта». (Сравним с эстетическим критерием А. Галича: изящное «исхищает нас из тесных границ пошлого быта, в котором мы часто вынуждены бываем довольствоваться карикатурами…»)

В жизни Макара все, казалось бы, происходит, как в этом «благополучном» финале: он облагодетельствован «его превосходительством», спасен 100 рублями. Но так «благополучно» могла бы завершиться история Акакия Акакиевича. У «Бедных людей» финал иной — печальный.

Знакомство с Варенькой и чтение «Станционного смотрителя» разбудили в «переписывающем существе» (выражение А.В. Никитенко) живую душу, которая начинает противиться чиновничеству, «вычеркнутости из жизни» (по слову М. Цветаевой). Макар осознал себя личностью, но осознание это подвергнуто испытанию. В его восприятии Самсон Вырин велик в своей трагедии, Акакий Акакиевич ничтожен в своей униженности. Макар счастлив поверить правоте пушкинского героя, но уничтожен правдой гоголевского. «Станционный смотритель» и «Шинель» раздваивают дотоле цельное его сознание.

Н.А. Добролюбов писал, что через восприятие литературного произведения автор сумел показать «в забитом, потерянном, обезличенном человеке… живые, никогда незаглушимые стремления и потребности человеческой природы». Макар не способен на протест против благодеяний «его превосходительства», но его последнее письмо к Вареньке — это крик отчаяния человека, а не «ветошки». Главной книгой для Макара навсегда останется «Станционный смотритель». И, стесняясь, тая истинные мотивы, он просит, чтобы, уезжая, Варенька оставила ему «Повести Белкина».

Сам жанр «Бедных людей» — роман в письмах — «искушал» героев сочинительством. Повесть о своей юности и судьбе студента Покровского «создана» героиней в духе натуральной школы. О приобщении Вареньки к литературе мы знаем мало. Рождение вдохновенного читателя и «пииты» Девушкина совпадает с его «очеловечиванием» и происходит на наших глазах. Не сразу делится Макар с Варенькой своей заветной мечтой о вышедшей «ни с того ни с сего» книжке «Стихотворения Макара Девушкина». Но вот беда, как же он, «сочинитель литературы и пиита», покажется тогда в своих заплатанных сапогах на Невском.

Едва ли не в половине писем речь идет о литературных пристрастиях и о «слоге», к которому герой относится с ревностным вниманием. Если в первом письме Макар признается Вареньке в плагиате, в том, что «описания» он взял из книжки, то в одном из последних он негодует от одной только мысли, что Варенька сочтет его рассказ заимствованным: «Заключу же тем, маточка, что вы, может быть, подумаете, что я вам клевету говорю, или что это так, хандра на меня нашла, или что я это из книжки какой выписал?»

Сочинительству Макар учился не только у Ратазяева, переписывая его «творения». Его учителями становятся Пушкин и Гоголь. Но если у Пушкина он учится, восторгаясь, то у Гоголя — негодуя.

Литературные потуги Макара могут показаться смешными. Но они сопряжены с рождением личности. Достоевский по собственному опыту знал, что книга может в полном смысле слова сотворить человека, и показал это в «Бедных людях». Макар Девушкин, великий книгочей, для которого литература — это сама жизнь, стал для начинающего писателя оправданием выбранного им жизненного пути.

Уже современники не только заметили необычную реакцию Девушкина на «Шинель», но и определили несомненную связь первого романа Достоевского с этой повестью Гоголя, напечатанной всего четырьмя годами ранее. К. Аксаков утверждал, что «Бедные люди» написаны «решительно под влиянием Гоголя», которое «доходит до поразительного сходства, до подражания». Критика удивила обида Макара Девушкина, невольно узнавшего себя в гоголевском герое, на то, что в «Шинели» «бедный чиновник выставлен в смешном, обидном для него виде»: «Нам кажется, совершенно напротив. Именно в этом жалком бедном чиновнике…  Гоголь видит человека и пробуждает это же чувство в читателе…»

Современные Достоевскому критики даже не задавались вопросом: для чего автор «Бедных людей», выделявший «Шинель» из созданного Гоголем, — «он из пропавшей у чиновника шинели сделал нам ужасную трагедию» — наделил Макара восприятием «Шинели», полемическим к собственному. Не вообще читателю, а герою Достоевского, чувствующему свое кровное родство с Акакием Акакиевичем, унизительно снисходительное признание в нем человека. К. Аксаков не понял Макара Девушкина вполне, потому что видел в Достоевском лишь подражателя Гоголя. Критик не обратил внимания на то, что Макар читает не только «Шинель», но и «Станционного смотрителя». Гоголь открыл в жалчайшем существе человека. Достоевский — личность. Но это открытие Достоевского, ставшее пафосом многих его произведений, было бы невозможно, не будь пушкинского Самсона Вырина.

В 40-е годы, в эпоху торжества принципов «натуральной школы», гоголевского направления, Пушкин зачастую мыслился в давно прошедшем времени. Это расхожее мнение выражает Ратазяев, для которого «Пушкин хорош» — «он святую Русь прославил», но «Станционный смотритель» — «это всё старое». С этим общим местом и спорит автор «Бедных людей».

«Повести Белкина» А.С. Пушкин считал одной из самых больших своих удач. Достоевский ими восхищался, хорошо зная при этом о скептическом отношении к этому произведению современной Пушкину критики. В «Бедных людях» Достоевский спорит с оценкой «Повестей Белкина» Белинским. Критик считал, что они «были недостойны ни таланта, ни имени Пушкина». Такому мнению Достоевский противопоставляет восприятие неискушенного читателя Макара Девушкина. Именно оно было лучшим аргументом в споре о Белинском. Ведь принцип оценки пушкинского произведения этим читателем совершенно «белинский»; здесь (в отличие от «Шинели») для него главное — верность правде жизни.

Показывая в «Бедных людях» восприятие Макаром «Станционного смотрителя», Достоевский принял участие в спорах о значении пушкинской прозы для дальнейшего развития русской литературы. Мнение молодого писателя подтвердилось спустя десятилетия, когда и он, и его великий современник Л.Н. Толстой почувствовали неотвратимую тягу писать «по-пушкински».

Если герой Достоевского противопоставляет повести Пушкина и Гоголя, то сам писатель их сопоставляет. Сплав пушкинской и гоголевской традиций предопределил своеобразие поэтики Достоевского. «Подверстав» «Станционного смотрителя» к «Шинели», Достоевский, как заметил В.Я. Кирпотин, оказался зорче критиков и раньше, чем они, «указал на связь между «Станционным смотрителем» и «Шинелью» (В.В. Виноградов). «Конспект» сочинений «пииты» Девушкина «Сапоги», со счастливым в отличие от «Шинели» концом, — это попытка синтеза двух традиций, образцами которых были повести великих предшественников Достоевского.

Большим своим художественным достижением считал Достоевский то, что в романе «говорит Девушкин», а не автор. «Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал», — признавался он. К. Аксаков отмечал, что если Макар Девушкин и мог так говорить, то он «никогда не писал так; так может писать сочинитель, поставивший вне себя описываемое лицо…»

Спустя три четверти века А.И. Белецкий задает вопрос: «Для чего Макар Девушкин сделан любителем литературы?» И отвечает: в первой половине своего романа Достоевский пользуется героем «как маской, под которой он прячет по временам свое собственное лицо». Это он, автор, «стыдится своих дырявых сапог», «кокетничает искусством своего слога», устами героя выражает «свою литературную позицию».

В образе Макара есть автобиографические черты. Но герой отнюдь не маска автора. Ведь литературные пристрастия Макара близки автору, но не привнесены, не чужды характеру героя. Неожиданно для современников маленький человек, в котором по привычке видели Акакия Акакиевича, оказался незаурядным читателем и дерзнул стать «пиитой». Между автором «Шинели» и Акакием Акакиевичем дистанция воистину космическая. У них нет ничего общего. Автор «Бедных людей», наделяя своего героя диалогическим по отношению к собственному восприятием «Шинели, отдает ему свое заветное — впечатление от повести Пушкина. Круг чтения героя в первом романе Достоевского чрезвычайно важен в воплощении авторского начала, которое в произведении проявилось, по словам В.В. Виноградова, «не непосредственно, а как форма организации образа Девушкина».

 

***

Многое в литературной судьбе Достоевского предопределили «Бедные люди». Навсегда сохранил писатель стремление очертить характер, показать миропонимание героя при помощи круга его чтения. До конца берег он и пристрастие к персонажам, способным наивно, непосредственно воспринимать прочитанное. Таких чистых сердцем, сходных с Макаром Девушкиным героев, для которых нет границ между прочитанным и пережитым, мы найдем во всех произведениях писателя.

«Станционный смотритель» владел сознанием Достоевского и спустя полтора десятилетия после выхода первого романа. Многое в «Униженных и оскорбленных» вызывает ассоциации с пушкинской повестью. Под одним и тем же предлогом уходят героини из дома. Этот уход невольно подталкивают сами родители. И там и здесь историю рассказывают Иваны Петровичи. Обоих героев ожидает ранняя смерть, и одинаково печальна участь их записок. 

Но если «Станционный смотритель» вспоминается читателю «Униженных и оскорбленных» лишь по ассоциации, то другое произведение, ни разу, впрочем, не названное, введено в сюжет романа непосредственно.

Иван Петрович читает свой роман Ихменевым, в семье которых воспитывался. Старик Ихменев ждет от произведения «чего-то непостижимо высокого». Но вместо рассказа о привычных ему героях Загоскина из «Рославлева» да «Юрия Милославского» он слышит написанную простым слогом историю «какого-то маленького, забитого, даже глуповатого чиновника, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались». У слушающей роман старушки Ихменевой на лице тоже написано: «Ну стоит, право, такой вздор печатать и слушать».

Но происходит неожиданное: не прочитано и половины, а у слушателей текут слезы из глаз. Анна Андреевна от всей души жалеет героя и пренаивно желает хоть чем-нибудь помочь в его несчастьях. Ихменев хвалит «рассказец», в котором «познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!»

Слушая роман Ивана Петровича, старик не может не сравнивать его с привычным чтением. Он вспоминает книгу И. Глухарева «Князь Пожарский и нижегородский гражданин Минин, или Освобождение Москвы в 1612 году». Это напечатанное в 1840 г. «историческое сказание» было одним из ура-патриотических сочинений, наводнивших в то время книжный рынок. Оно повествовало о «событиях чудесных, переменах важных» в истории России, этой «священной колыбели великих мужей, прославившихся своими доблестями в позднем потомстве», «вертограде славы, добродетели, истинного благочестия».

Привычный к тому, чтобы автор с первой же строчки «орлом воспарял», Ихменев все же говорит Ивану Петровичу: «Но, знаешь ли, Ваня, у тебя оно как-то проще, понятнее. Вот именно за то и люблю, что понятнее! Роднее как-то оно; как будто со мной самим все это случилось». Ихменев хвалит роман Ивана Петровича почти в тех же выражениях, в каких Макар Девушкин — «Станционного смотрителя».

Удивителен тонкий психологизм сцены. Автор показывает, как происходит ломка старых и зарождение новых представлений об искусстве. Ихменев-читатель, с трудом расставаясь с прежними «высокими», романтическими представлениями, все же приемлет новое. Заметим, что для самого Достоевского «пафос действительности» (по выражению В.Г. Белинского) никогда не перечеркивал романтические характеры. Напротив, синтез реализма и романтизма и составил существо фантастического реализма Достоевского.

Роман Ивана Петровича читают почти все герои «Униженных и оскорбленных»: Ихменевы, Маслобоев, Нелли, князь Валковский. У князя книга даже «слезы исторгла». Но Иван Петрович прекрасно знает цену и словам и слезам князя. Ему известно, каким может быть отношение Валковского к его произведению. Не удивляет Ивана Петровича и совет князя писать романы из великосветской жизни, и его оценка современной литературы: «У вас там теперь все нищета, потерянные шинели, ревизоры, задорные офицеры, чиновники, старые годы и раскольничий быт…» Обратим внимание, что для Валковского естественно объединились «Шинель», «Ревизор» и книги 50-х годов — «Губернские очерки» М.Е. Салтыкова-Щедрина и «Старые годы» П.И. Мельникова-Печерского, писателей, которые могли вслед за Достоевским повторить: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели».

Нелли в романе Ивана Петровича возмутила смерть студента. Но более всего ее задела история девушки.

«— А она… ну, вот и они-то… девушка и старичок, — шептала она… — что ж, они будут жить вместе? И не будут бедные?

— Нет, Нелли, она уедет далеко; выйдет замуж за помещика, а он один останется, — отвечал я с крайним сожалением, действительно сожалея, что не могу ей сказать чего-нибудь утешительнее.

— Ну вот… Вот! Вот как это! У, какие! Я и читать теперь не хочу!»

Реакция Нелли на финал романа напоминает отношение Макара Девушкина к «Шинели». И в том и в другом случае — активное неприятие искусства, отражающего жестокую правду. И в том и в другом случае читатели пытаются по-своему «переписать» произведение. В «Бедных людях» чтение разных книг по-разному воздействует на героя. В «Униженных и оскорбленных» одно и то же произведение неодинаково воспринимается разными персонажами: для Ихменевых — это возвышающая человека трагедия, Нелли роман Ивана Петровича унизил и оскорбил.

Описывая в «Униженных и оскорбленных» восприятие художественного произведения, автор рассчитывал на памятливость читателя. Эпизоды из романа Ивана Петровича достаточно красноречиво напоминали одну нашумевшую в свое время книгу. Ихменев, приобщившийся к современной литературе (он читает статьи критика Б., негодует на его противников из «Северного трутня»), цитирует отзыв Белинского о «Бедных людях»! Все это должно было воскресить в памяти читателя историю: «…в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, нравственное и преданное начальству, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная…»

Показывая в «Униженных и оскорбленных» отношение героев к собственному произведению, Достоевский создает своеобразный эпилог своего первого романа, который не только напоминал читателю о литературном дебюте писателя, но и показывал неразрывную связь между двумя произведениями.

В «Униженных и оскорбленных» Достоевский прощался со своими излюбленными персонажами — мечтателями, для которых жизнь была книгой, а книга — жизнью. Впереди были другие герои — идеологи, посягающие на разрешение вековечных проблем бытия. Их мир намного сложнее, противоречивей. Но герои «Преступления и наказания», «Братьев Карамазовых» многое унаследовали от персонажей «Бедных людей» и «Униженных и оскорбленных», в том числе страсть к книге.

(Окончание следует)